| << пред. << >> след. >> 5
Солнце уже спускалось за крышу совхозной конторы, жара дневная спадала. Поблизости тихо курилась сушилка, тени под вербами стали глубже, откуда-то снизу, от речки, потянуло прохладой. Старик поклевывал носом, вся его петушиная резвость пропала, он выговорился и приустал, видно. Задремывал, ронял голову, потом начинал часто моргать, с удивлением глядя вокруг.
— Шебутятся людишки, чего-то такое ищут, в смущение один другого вводят... А я смотрю на них и понять покуда ничего не понял... Одно токо и было хорошее у меня, что молодым был. Кнут, бывало, размотаю да кэ-эк... с правого плеча! Вроде как из ружья!
— Дедушка, а где тут у вас кладбище? — неожиданно для старика и для самого себя спросил Голубев,
— Чего?
— Кладбище где у вас, спрашиваю.
— Эт для каких же надобностей вам?
— Отец у меня, Голубев... Убили его тут.
— В войну, что ли? — спросил старик и подвинулся к Голубеву.
— Нет, не в войну... Еще в тридцатом году.
— Кулаки, что ль?
— Не по пьянке же! Он сюда с заданием из газеты приезжал. Хочу вот могилу его найти.
Старик вздохнул:
— Где ж ты, милый, ее теперь найдешь! Время давно посравняло те могилы. С после войны уж новое кладбище в хуторе обчали!
В воздухе, по-вечернему прохладном и влажном, тоскливо пропел комарик и с жадным стоном приник к Голубеву. Где-то на шее, за ухом, облюбовал место. Голубев не шевелясь выжидал, пока он глубже запустит хоботок. Потом резко прихлопнул ладонью и потер место укуса, ощутив под пальцами противную влагу.
— Комар, — успокоил он насторожившегося старика.
— Комар? — старик проснулся окончательно и не поверил. — Откуда ж комар-то? Их тут вовсе и не бывает! На всех речках, считай, лет двадцать как нефть плавает. Не выдерживает этого насекомое, сдыхает...
Подумал еще самую малость и сделал заключение:
— От этой нефти, говорят, и лихорадки не стало. Одна польза от нее кругом.
Голубев недавно готовил материал об охране рек, там вопрос ставился несколько иначе.
— Ну да, это, конечно, так, — кивнул он. — Но ведь и рыбы в речках не стало? От нефти?
— Рыбы-то? — поспешно согласился дед. — От нефти, ежели она в воде, рыбы, конешно, не будет. Это уж точно. Вред от нее один!
«Кажется, пора уж кончать этот разговор, — подумал Голубев, зевая от скуки. — Дедок-то без «золотой серединки»! Его спроси, так он запросто русско-турецкую войну припомнит, а если нужно, то и Бородино... Покладистый в суждениях человек, но, впрочем, полицая какого-нибудь запросто может укокошить лопатой под горячую руку...»
Привстал, расправил грудь и потянулся изо всех сил, до хруста в плечах — сидеть на бревне дальше не было мочи.
— Что-то управляющего так долго нет?
— Едет... — сказал старик.
— Где?
— Да вон же, подковы цокают, с той стороны!
И в самом деле, за высоким забором проплыла соломенная шляпа, и вскоре в воротах показался всадник.
Сухощавый, костистый человек в парусиновой куртке нараспашку сидел на лошади не по-кавалерийски сутуло, но как-то привычно и устойчиво. Колени плотно прилегали к ластоватой коже седла, а задники пропыленных брезентовых сапог, словно клещами, сжимали поджарое конское брюхо. В правой руке лениво болталась длинная плеть, похожая на пастуший арапник.
Судя по влажной, курчаво завившейся под стременами и в пахах лошадиной шерстке, напряженно ходящим бокам лошади и устало-осунувшемуся лицу всадника, сегодня и конь и хозяин сделали немалый круг.
Голубев смотрел на упаренную лошадь и снова чувствовал, что немеет. Вновь не хватало ему слов, чтобы определить странную масть коня — светло-рыжего, с влажными подпалинами, изжелта-белой гривой и розоватым храпом. Голубев перебирал в памяти все ходовые названия, которые знал (рыжая, вороная, каурая, гнедая...), и чувствовал, что эти названия не подходят, а ему хотелось не только ради любопытства, но и по прямой журналистской надобности схватить неуловимое, но самое точное слово.
Управляющий молодцевато соскочил на землю, перекинув повод и в одно движение разнуздав коня. Пощелкивая по голенищу черенком плети, он провел его по двору и окликнул сторожа.
— Ну-ка, Трофим Касьяныч, отведи Игреня до конюшни! Не торопясь, а то, видишь, припалил я его нынче...
«Игреневый конь... Ч-черт знает, сколько их...»
— Так яблоки же, — кивнул в сторону сушилок старик.
— Да я вижу, у тебя там все давно потухло! — махнул рукой управляющий. — Не сгорят!
Старик принял повод, а управляющий устало и дружелюбно хлопнул ладонью по конскому крупу, посмотрел вслед коню, нехотя волокущему задние копыта, и только тогда заметил постороннего человека.
— Ко мне, что ли? — сухо спросил он, подбирая в руку длинное охвостье арапника, приглядываясь,
— Видимо, к вам, — сказал Голубев.
Он представился, а Белоконь посмотрел на часы и присел на колоду у курительной бочки. Сказал, снимая припотевшую по краю соломенную шляпу и вытирая лицо платком:
— До наряда у меня еще два часа. Успеем. Если дело, конечно, у вас конкретное...
Закурили. Голубев, оценив обстановку и человека, сидящего рядом, не нашел ничего лучшего, как прямо сказать о малоосновательном поводе, с которым он заявился в хутор, — письмо к эту минуту прямо прожигало ему карман, — но, вообще-то, ему давно уже хотелось побывать в этих местах, просто посмотреть предгорные хозяйства, познакомиться со здешними людьми. Так что задача у него, может быть, довольно широкая, хотя и несколько неопределенная.
— Думаю, соберется материал для очерка, — сказал Голубев. — Вот старикан попался занятный тут у вас, говорун — тоже дело...
— Ну, этого старика только послушать! — усмехнулся Белоконь. — Он вам расскажет! Скоморох...
— Сторожем он у вас?
— Сторожем... Каждое утро заявляется раньше всех и спрашивает, какие, мол, указания воспоследствуют на сегодня. «Ты же — сторож, ну и сторожи себе...» А он:
«Да это, мол, я знаю, но ведь у вас у всех семь пятниц на неделе, мало ли...» Озорует, в общем, на старости лет.
А так ничего, добродушный старик.
— Кляуз не пишет? — спросил Голубев.
— Ну! Он лее работник, ему некогда. Да и чего ему добиваться? Пастух был первоклассный, его тут ценили, сыт, обут, одет, чего же ему больше? Теперь состарился, а все во дворе крутится, работу ищет. Взялся вот на общественное питание яблоки сушить и сушилки сам построил на безделье...
— Вы сухофрукты разве не продаете?
— Ну, еще чего не хватало! И без того забот много — зерно, табак, овощи, продукты животноводства.
Яблоки эти — для себя, бесплатный компот в столовку, так сказать...
— Кукуруза у вас — как?
— Тридцать пять центнеров, думаю, возьмем в этом году... Для наших почв это неплохо. Но главное — табак. Культура сложная и очень трудоемкая.
Н-да... Ожидал Голубев встретить в отдаленном совхозном хуторке, среди гор и лесов, этакого властного управляющего, с непроницаемым административным ликом, с суррогатной, штампованной речью — такой облик складывался непроизвольно из надеинского письма. Мало того, Голубев как бы утвердился в своих предположениях, когда увидел Белоконя в седле, по-своему оценив его сухощавую, крепкую и прижимистую фигуру, — этакого степного владыку с витым арапником в правой руке. Но вот стоило перекинуться первыми словами о кукурузе, о совхозном стороже Касьяныче, о табаке — трудоемкой культуре, и предубеждение как бы само собой исчезло, растаяло, сменилось простым и открытым любопытством к этому человеку.
— Сельскохозяйственный — в Краснодаре кончали? — спросил Голубев.
— Нет, Тимирязевку, — сказал Белоконь. — По техническим культурам. Последнего курса, впрочем, не кончил — война помешала. Теперь доучиваюсь... Я ведь туда после техникума поступал, тогда это все не очень гладко шло. Не то что у нынешних парней.
— На Кубани — давно?
— Конечно. Я же здешний родом, из Отрадненского района.
— До совхоза, по-видимому, в районных управлениях приходилось работать?
— Нет, на сортоиспытательном участке...
«Ч-черт возьми! Ну о чем с ним теперь говорить? О каких-то ста листах шифера? Или, может, о Грушке Зайченковой поинтересоваться? О заведующем клубом «по женской линии»?».
Человека-то ведь сразу видно, что он из себя представляет! Знал Голубев, видел за свою немалую практику, может, сотни лиц и характеров, имел также понятие и о сложностях человеческих. Не любил делать скоропалительных заключений, памятуя о пресловутом «пуде соли» и других осторожностях в общении с людьми. Но в последнее время как-то научился, что ли, сразу схватывать основное, самое существенное в людях. Понимать по интонациям, по умению держаться, по откровенности, с кем имеет дело на этот раз. С производителем и работником или с потребителем-приспособленцем, со специалистом своего дела или случайным дядей, что досиживает положенное время перед скорой пенсией на обременительном для него служебном посту...
Этот, во всяком случае, не собирался еще на пенсию...
— Теперь вот еще один вопрос... — сказал Голубев. — Как у вас планируются севообороты и размещение культур? Вы, как управляющий, имеете к этому отношение?
Ему хотелось выяснить все же вопрос относительно кукурузы, которую будто бы переоценивал Белоконь.
— Отношение, конечно, имею, — сказал он. — Но не более, как член агротехнической комиссии. Все рассматривается и утверждается в управлении совхоза...
— Так... А к нам поступило, между прочим, такое письмо, что вы к кукурузе неравнодушны и засеваете излишне большие площади этой культурой, в ущерб другим... — Голубев говорил теперь с явной усмешкой, чтобы смягчить как-то нелепость своих же слов.
— Глупости, — сказал Белоконь спокойно. — Кукуруза здесь культивировалась во все времена, и площадь ее не изменялась. У нас ведь не Архангельская область, не
Вологодчина. Чудак какой-то писал.
— Я так и думал. Еще пишут, что вы незаконно вы писали шифер какому-то бухгалтеру Ежикову... Но такого бухгалтера, как я выяснил, не было. Может, здесь какая-то путаница?
— Почему же путаница, все верно. Ежикову хату мы покрыли новым шифером, точно. Только он не бухгалтер, а лучший наш механизатор. Комбайнер, тракторист, механик — на нем целая бригада держится, умелец. Но дело даже не в этом. Мы вообще обязаны помогать индивидуальным застройщикам, на это есть специальное постановление правительства.
— Но шифер-то был не продажный?
— Так что ж из того?
Белоконь отбросил потемневший окурок в бочку, окурок засипел и угас. И легкий дымок, взвившийся над водой, будто перекочевал в глаза управляющего. Скучно стало в глазах, будто устал управляющий от всех этих досужих разговоров.
— Что ж из того, что не продажный, — равнодушно сказал он. — Лежало на складе у нас сто десять листов, а на новую ферму требовалось без малого две тысячи.
Ни то ни се. Ферму временно покрыли рубероидом, пока терпит. А человека в зиму нельзя без крыши оставлять, тем более такого, как Ежиков. Вы, надеюсь, это понимаете?
— Почему же пишут, что он бухгалтер?
— А черт их знает! Чепуха это.
Судя по голосу, Белоконь уже начал накаляться. Он был здешним управляющим, и в хуторе нынче многие строились, а кому выписать шифер за наличный расчет, это, в конце концов, его дело! Ему же с этими людьми работать! Сегодня, завтра и послезавтра!
Голубев мысленно насулил чертей автору малограмотного и злого письма, поднялся. Говорить дальше было не о чем.
— Так вы меня... определите где-нибудь на ночевку, я у вас здесь еще думаю пожить, — сказал он. — Расследовать, по правде говоря, нечего, но... Командировку-то нужно отработать.
— Так, может, у меня остановитесь? Мы живем здесь скучновато, свежим людям всегда рады, — предложил Белоконь.
— Зачем же стеснять... — замялся Голубев. — Есть же, наверное, какая-нибудь комната для приезжих?
— Хорошо, как вам удобнее. Есть у нас такое место.
Белоконь снова позвал старика Веденева, который уже успел отвести коня и ковырялся у сушилок.
— Ты, отец, не в службу, а в дружбу, сходи в общежитие, кликни Груню, пускай придет. Человека надо определить.
— Може, ишо чего надо исделать, так я бы доразу... — ощерился дед в хитроватой усмешке. — Мне это пустяки, я — на одной ноге!
— Давай, давай, Касьяныч, выручай руководство!
— А куда ж вы без меня? Без меня вы — никуда, раз у вас семь пятниц... — поддел старик Белоконя и затрусил к воротам.
А Голубев смотрел в лицо управляющего, усталое, выдубленное солнцем, но собранное и добродушно-спокойное, и, откровенно говоря, завидовал. Завидовал не только Белоконю, а всем этим руководителям-производственникам, которых знал или просто встречал в своих многочисленных поездках. У всех этих прорабов, агрономов, начальников заводских смен, которых журналисты не без основания окрестили «железными прорабами», была и в самом деле какая-то железная неутомимость, готовность действовать, работать, попросту уметь разговаривать не только с подчиненными, но и с приезжими контролерами в любой час дня и ночи...
Черт возьми, иной раз волосок попадет на перышко либо муха поползет по бумаге, и ты готов чертыхнуться под настроение! А тут все же — не муха, а корреспондент заявился явно не ко времени и докучает с глупейшими расспросами. И нужно еще устраивать его на квартиру, как будто другого дела нет, поважнее...
Конечно, и работа журналиста требовала подчас немалого напряжения и настойчивости, но к нему хоть не приставали случайные и досужие люди. И, наверное, поэтому, приезжая на стройки и в колхозы, на заводы и в учебные заведения, дотошно и цепко входя в подробности жизни, сопоставляя факты и отбирая то единственное, что ему было нужно, он тем не менее никак не мог избавиться от неприятного и давящего чувства, которое трудно определить словами, чувства своей вторичности, что ли...
Вот перед тобой агроном, специалист, по виду — интеллигент и семьянин. Он целый день мотался по участкам, не слезал с коня, и дел у него по горло. Пот у него на лбу и под рубахой... Куда ни шло, можно еще поговорить с ним о кукурузе, табаке и севооборотах и, на худой конец, даже о ста листах проданного шифера. Но ведь есть и еще один, не отмеченный в блокноте, пунктик о Грушке Зайченковой... Не изволите ли сказать, мол, как у вас по линии «сознательных женщин», не распутствуете ли вы, уважаемый, здесь, так сказать, без отрыва от производства в свои пятьдесят лет?
Нет, нельзя об этом спрашивать. Если даже это — не досужий вымысел... Об этом нужно разузнать как-то незаметно, со стороны, исподволь. Ч-черт! Грязь все-таки... И какое право у меня, собственно говоря, копаться в личной жизни этого агронома? И что за нужда такая? Только потому, что кто-то написал в газету? А смысл? Где смысл, черт возьми?
— Мне хотелось бы посмотреть поля и... вообще — хозяйство, — сказал Голубев. — Разумеется, так, чтобы не ломать вам графика работы.
— Это уж завтра придется, с утра, — кивнул Белоконь. — Сейчас у меня наряд, а вам нужно определяться.
Есть у нас тут общежитие на три комнатки, в основном для приезжих. Там одна комната свободна, если не возражаете... Да вон и хозяйка идет, сейчас она вас и определит на место.
<< пред. << >> след. >> |