| << пред. << VII
Рано утром появился председатель. Сильно хромая, опираясь на костыль, вошел без стука в избу. Федор еще спал. Старик готовил завтрак на загнетке. Тяжело отдуваясь, председатель сел и закурил. Федор проснулся.
— Ты, пред, больно рано. Чего так, а?
— Я уже не могу спать. Будешь меня, Федор, возить? Какая у тебя машина?
— У меня машина — зверь, ЗИЛ-130. Тигр, как в Америке!
Наскоро поев, Федор завел машину.
— Григорий Ксенофонтович, — говорил, идя и оглядываясь на козла, председатель, — я, кажись, обо всех вас знаю, а? Правильно говорю? Но о бухе нашем ничуть не знаю. Презрительный и отчужденный, с претензиями. А у меня к нему претензий больше нет.
— Он тоже нервный, как и ты, — сказал старик. — Но он нервный в себе, а ты наружу.
— Что же лучше?
— Кто его знает, а все-таки наружу лучше, потому как он бухнет от злости.
— Он на Федора замахивается, он говорит, хватит, мол, ему работать, не нужен теперь. Поехали, Федор, в правление.
— Это ни к чему, — ответил старик и поглядел на Федора. — Пусть живет.
Бухгалтер был уже в правлении. Он стоял у открытого окна.
— Здравствуйте, — буркнул он, сел за стол и начал считать.
— Я о тебе ничего не знаю, — сказал председатель. — Ты меня извини, что я вчера хотел сильно стукнуть тебя. Понимаешь, я был злой, как этот... Федор, как ты назвал свою машину?
— Тигр!
— Вот-вот, как тигр. Я жалею, что у меня специальных зубов нет, съел бы я тебя, бух. Честное слово. Ты злой, хоть и вежливый. Как Гамлет итальянский.
— Товарищ председатель, поезжайте на птицеферму, — официальным тоном оборвал его бухгалтер.
— А что там?
— С курами происходит безобразие, зоотехник плачет. На птицеферме, куда приехали Федор и председатель, стоял куриный гвалт, горланили, дрались петухи.
— Наталка! — крикнул председатель.
Из небольшого деревянного сарайчика вышла заплаканная худая девушка в белой кофточке и в белом платке. Чистое ее детское лицо было наивным и трогательным, худенькие плечики вздрагивали от плача.
— Наталка, что это такое? Что ты за зоотехник такой? Зоотехники разве плачут? Где птичница?
— Уехала.
— Куда это уехала?
— На базар. Ей деньги нужны, крышу чинить. Она провалилась у нее, а вы денег не даете.
— А ты чего ревешь? Ты же начальник. Чего ревешь, пример курам подаешь?
— Я не знаю, чем их кормить, они голодны с вечера.
— Ой, Наталка, скоро год, как работаешь, а не знаешь, чем кормить птах. Комбикорм куриный есть?
— Нет, нет его, ничего нет.
— Зеленка есть?
— Мало ее очень.
— Есть гречка, Наталка. Рыбный паштет мы купили неделю назад, а кладовщик нас с тобой прибьет, если мы его склад не освободим от паштета, сухое мясо возьми, обрат, чтоб водой не поить курей, бери отходы, ведь уборка идет, а ты говоришь: нечем кормить. Что же зимой ты будешь петь?
Федор вспомнил, как девушка убегала от пруда, и, хотя тогда он ее лица не видел, все-таки решил, что это как раз и есть та Наталка.
Федор с зоотехником поехали на склад, привезли сухого мяса, гречку и рыбный паштет. Голодные куры набросились на гречку и с криком, мешая друг другу, молниеносно склевали зерно.
— Ой и начальник, — говорил председатель, усмехаясь и ковыляя за Наталкой.
Федор помогал зоотехнику, взглядывая на ее строгое лицо и вслед за председателем повторял: «Ай-ай!» Ему тоже хотелось говорить, посмеиваться, шутить, смотреть, как девушка смущается, и от этого чувствовать себя замечательным, остроумным парнем.
— Им бы зеленой травы, — сказал Федор.
— Вот-вот, — оживился председатель. — Где ты, Федор, родился? Тебе бы председателем быть, у тебя глаз хозяйственника. Я тебе говорю.
— Ох и хозяйственники уж, — улыбнулась Наталка. Федор шутил, острил и старался вовсю быть веселым.
— Куры — это не бугай, — говорил, — на небо не улетят.
И все смеялись. Затем Наталка и Федор поехали за обратом. Пыль плыла тучей. Яблони и груши в садах, отяжелев от пыли, стояли печальные, робкие, покорные. Вчерашнего дождя будто и не было. Встретился им только председатель сельсовета — ехал на маленькой запыленной лошадке.
Федор взглядывал на зоотехника, и его пробирала радость. Едет он, Федор, а рядом сидит девушка, а эта девушка — зоотехник. «Смех, да и только», — подумал Федор. Свернули в низкорослый лесок и остановились у небольшого кирпичного домика. На двери висел замок.
— Подождем, — сказала зоотехник. — Всегда, понимаете, так. Безответственные совершенно люди. Когда захотят, бросают работу и уходят.
Она села на лежавшие тут же бревна. Федор глядел из кабины на нее. Где-то рядом посвистывал зяблик. Над головой тонкой россыпью двигались облака, прозрачная тень от них бесшумно скользила по крыше дома.
— Давно здесь? — спросил Федор.
Наталка посмотрела на него и зажмурилась от яркого солнца.
— Я? Я недавно. Не жарко?
Федор выпрыгнул из кабины.
— Хороший у вас председатель, — сказал он, — с таким бы я согласился работать.
— Да, — сказала она, — не очень-то хорош. Возьмите птичницу нашу, добрая такая, умная старушка. Живет со стариком, он инвалид войны. Крыша прохудилась у них. Она попросила денег у председателя, то есть в колхозе, взаймы. Так знаете, что он ей ответил? Нет, не знаете.
— Нет, — согласился Федор.
— «Ни рубля не получишь, — сказал он ей. — Ни копейки. Кому бы другому и дал, а тебе нет». Ты, мол, лодырь и прочее и прочее, еще неприятнее. Она в плач, понятно. Обидно все же, потому что она честная колхозница. Он ее сам на собрании хвалил, прямо на партийном собрании хвалил, а тут давай ругать. Почему, за что? Блажь нашла. То ставит в пример, то ругает. Это ведь безответственно, понимаете? Я не люблю председателя. Поругался с бухгалтером, приехал на птицеферму и давай злость срывать на птичнице. Хорошо это? Не люблю я его.
— Почему? — удивился Федор.
— Я к нему, может быть, слишком критически отношусь, — выдержав паузу, глядя на Федора внимательными, строгими глазами, синими, но такими внимательными и серьезными, что Федор даже смутился, понимая — такие глаза никогда не могут лгать. — Но я иначе не могу и не хочу. Скорее не хочу, чем не могу. Грубиянов я терпеть не могу. Я люблю людей этичных, воспитанных, а он рубит сплеча. Прошло то время, когда рубили сплеча, вот так. А он — что на уме, то на языке, причем это все у него выходит моментально. Он человек момента. Он не помнит ни хорошего, ни плохого.
— Ясное дело, — сказал Федор. — Он только, конечно, добрый больше, чем нет.
— Может быть, — кивнула Наталка, улыбнувшись. — Возможно, я ошибаюсь. Я очень пристрастна к таким людям. В прошлом году, летом, я приехала на работу. Техникум закончила. У них был с высшим, но ушел, поспорил с председателем. Только приехала, меня послали скот сдавать. Поехала. Приемщик хам невероятный, какой-то идиот прямо. Стыд, позор, что в нашем обществе есть еще такие люди, какой-то пережиток прямо, а не человек. Вот этот хам и говорит: уступи этого бычка, накину категорию, приму вне очереди. Я, конечно, возмутилась. Это хамство, государственное добро ему отдай!
— Ясное дело, — поддакнул Федор.
— Расплакалась, смешно даже. Дура дурехой, реву, ужас, кошмар какой-то. Рассказала все председателю, все как есть...
В это время подошла высокая, очень худая женщина, поздоровалась, открыла дверь.
— Наталья Ивановна! — крикнула она. — Вам обрат?
— Да, — ответила Наталка. — Сколько можно, давайте.
— Без подписей председателевых не дам. Есть она?
— Все есть, — ответила Наталка. — Давайте пять фляг обрата, хорошо?
— Не хорошо, но возьмите.
Федор забросил фляги в кузов. Он так легко, одной рукою ставил фляги в кузов, что женщине показалось, будто фляги пустые, и она у одной открыла крышку и заглянула. Фляги были полные.
— Все, — ответила, засмеявшись, женщина. — Наталья Ивановна, ой! У вас шофер. Где достали?
— Нигде, он не кой!
— Ой, правда, одолжите на чуть.
Федор засмущался, сел в кабину, но ему хотелось сказать что-то остроумное, веселое, и он сказал:
— А между прочим, людей сейчас не одалживают. У нас крепостного права нет.
— Ой, что вы говорите! — засмеялась женщина. — Это смотря как, на чуть можно, — продолжала она, показывая ровные, белые зубы.
Поехали к курятнику той же дорогой.
— На чем мы остановились? — спросила Наталка. — Ах, забыла. Так вот, рассказала ему как есть все. Что он ответил?
— Что? — спросил Федор.
— Как думаете — что?
— Не знаю.
— Во-первых, он на меня накричал. Во-вторых, обозвал меня самой глупой дурой, каких только свет видывал. В-третьих, я не выдержала, когда он особенно громко кричал, представляете, на все правление. С ума сойти можно. Я не стерпела — и трах ему пощечину... Как в водевиле!
— Ты? — удивился Федор. — Вы? Пощечину?
— Он, между прочим, остолбенел, глядит на меня совершенно страшенными глазами. У него не поймешь, то ли голубые, то ли серые глаза, средние, в общем. Ну, думаю, как трахнет меня сейчас, убьет же. Душа у меня оцепенела. Ах дура, ха-ха, ох дура! Прошел у него этот шок, он говорит: «Вот я тебя за это люблю. Молодец, цаца, другая бы в плач, а ты наотмашь — трах, и все! Молодец, цаца». Понимаете, у меня вышло как? Как у него? С маху. И это ему понравилось. А я случайно ударила. Я больше люблю бухгалтера, основательный человек. Это человек долга. Узкого, прямого, твердолобого, но долга. Он знает, что делает. Он не фантазер, как председатель. С ним не страшно. Он и умрет спокойно, деловито, уверенный, что так нужно. Такие люди мне больше по душе.
Она замолчала на минуту, глядя на пыль, поднявшуюся по дороге, на дома, на сады, потом глубоко вздохнула, передернула худенькими плечиками, стряхивая осевшую на кофточке пыль, и продолжала:
— У нас пыли много. Я сама жила в деревне Багданчики. Там тоже пыль. Летом из деревни многие отправляют детей к родственникам в Орел, потому что пыль кругом. Техники много. В таком маленьком колхозе, как наш, девятнадцать автомашин, а тракторов двадцать девять. Кошмар! А что вы молчите? — спросила у Федора.
— Конечно, не молчу.
— А что делаете?
— Думаю, — ответил Федор, — думаю, что вы сказали. Серьезно. Я этого всего не заметил.
Подъехали к птицеферме. Федор сел под ветлой и уставился на зоотехника. Она бегала, разносила что-то в сите. Воздух струился, будто плавился. Куры бродили среди берез, ветел, среди обвалившихся стен старой дворянской усадьбы.
— Здесь раньше находился конный завод, — сказала она, поводя рукой вокруг. — Лошадей экспортировали только в Англию. Шестьсот лошадей было у помещика. Сбежал он, то ли посадили его.
Подошел председатель.
— Ознакомились? — спросил он весело. — Замечательно. Нашел в лесу куриное яйцо. Выпил.
— Да, — сказала Наталка, — отлично. Сырые яйца пить нельзя. Тем более колхозные. У вас дома кур хоть отбавляй.
— Я не пью, а тут не сдержался. Наталка, сдавать сколько штук яиц по плану?
— Сто двадцать тысяч штук!
— А сдали, Наталка, сколько?
— Восемнадцать тысяч. Можем сдать еще максимально сорок тысяч штук. Максимально!
— Ох-ох, — встал председатель. — Нога разболелась у меня.
Федор с председателем поехали на пасеку. Миновали скошенные луга, остановились на кукурузном поле. Председатель, не выходя из кабины, посмотрел на работающих женщин и хлопнул дверцей. Женщины перестали полоть и уставились на машину.
— Кто-й там? — крикнула одна из них. — Какой там начальник — дилектор! Идить чаевничать кукурузой!
— Вы что, бабы? — высунулся из машины председатель. — Чего орете? По мужикам соскучились?
Подошла невысокая, кряжистая женщина, с узкими голубыми глазами, в красном платке. Она ловко отбросила тяпку, сняла платок.
— А если так, — засмеялась она. — Мы разве ж не люди? Бабоньки, чего мы на него глядим? Чего? Хватай Митрича — и под солнце!
Женщины бросили полоть, подошли к машине. Председатель стал на подножку и многозначительно кашлянул.
— Почему такое, кричать? — спросил он. — Работаете хорошо! За это всенародное спасибо скажем. Но надо, бабоньки, работать еще лучше. Так говорю? Так. Работа — такое дело, которое нужно. Работа — фундамент всего.
— А мы не так работаем? — спросила женщина в красном платке. — Мы на тебя, Митрич, много удивлены.
Председатель смутился, потрогал свою больную ногу и опять сказал:
— Мы тоже удивлены, как вы работаете в жары хорошо, но можно еще лучше.
— А как, может, покажешь? — хихикнула старушка, маленькая, худенькая, в синем пиджачке и в шерстяном платке, хотя жара стояла невыносимая и со всех градом катил пот. Старушка сказала и спряталась за спину высокой женщины.
— Я, бабоньки, показал бы, да спина у меня радикулитит, а нога у меня треснутая.
— Ну, а еще чего? — спросила женщина в красном платке. — Мы чего, мы не работаем? Чего ты на нас сегодня в ударе? Начальство заело, аль жена взбучку дала? Чего ты об нас так убеспокоился?
— А вы так, — спрыгнул председатель с подножки и взял тяпку, поплевал на руки, оглядел всех и начал полоть. Вначале припадал на больную ногу и полол медленно, а потом втянулся в работу, тяпка замелькала-замелькала, вокруг председателя вздулось облачко пыли, и он быстро двинулся вперед, оставляя после себя взрыхленные ряды земли. Женщины медленно шли следом; Федор соскочил на землю и тоже наблюдал за работой председателя, и ему казалось, что он начинает понимать, почему председателя все уважали. Тот работал яростно, стремительно, только всверкивала под солнцем тяпка. За полчаса дошел до края поля и назад. Он тяжело дышал, с него градом катил пот.
— Давай на пасеку, Федор. Устал. Ты видал, как я работал? Попробуй ты так? Не сможешь. Я долго тренировался, чтобы не ударить лицом в грязь. Я на прополке любой бабе не уступлю. Иначе нельзя — осмеют. Это же бабы. Если бы не нога, я бы еще быстрее шел. Завтра посмотришь, как будут говорить. Митрич, мол, председатель — и умеет, а ты — это они на своих мужей будут кричать. Вот я и тренировался. Давно шофер? — спросил он спустя полчаса, когда устал смотреть на раскаленный воздух.
— Конечно. Пятый год пошел. Дав-но-о.
— Нравится? Дюже нравится али так?
— Не работал, если б так.
— Вот скажи, Федор, только честно. Честно скажи. Скажешь?
Федор внимательно посмотрел на председателя, решая, к хорошему тот это сказал или к плохому. Председатель замолчал, достал из кармана блокнот и попытался что-то записать, но машину сильно трясло, и он положил блокнот обратно.
— Как тебе зоотехник пришлась? — спросил председатель. — На вид вроде такая цаца, тихонькая, а внутри — огонь! Она тебе говорила что-нибудь? Ну так, чего-нибудь такое, об чем-нибудь дюже интересном или еще как? Рассказывала, как она, соплячка, меня трахнула?
— Ну.
— Вот же сука! Трахнула так! Да на людях!
Федор резко затормозил машину, выскочил из кабины, открыл дверцу.
— Вылазь, — сказал он глухо председателю. — Вылазь. Неча.
— Не здесь, Федор, давай на пасеку. Я скажу тебе когда, — не понял его председатель.
— Вылазь давай, я с вами не поеду. Ехай пехом, потом поднимай шмон, мне все равно. Вылазь!
— Ты чего? — удивился председатель, становясь на подножку, моргая и решительно ничего не понимая.
— Не имеешь права, пред, оскорблять девчонку.
— Чего-то не понимаю. Говори до конца.
— Наталку.
— Ага, вот что! Я оскорбил? Когда такое было, говори, никогда я ее не оскорблял.
— А сейчас ты как ее назвал?
— Может, слово какое сорвалось нехорошее, но я ее не оскорблял. И такое не говори. Я за нее сам кого хочешь выпорю, надаю так, что с двух метров родственников не узнаешь! Чепуха какая! Изничтожу напрочь того!
— Ты ведь сказал, пред!
— Ничего я не говорил. Врешь ты! Скажи, какое слово?
Федор сказал.
— Я! — вскрикнул председатель. — Врешь, такой-сякой! Ты сам сказал это. Как ты посмел о ней так подумать? Бандит! Прохвост с большой дороги. Я тебе покажу!
Председатель удивительно ловко схватил Федора за ворот рубахи.
— Это ты о ней такое сказал? Я о тебе, Федор, по-другому думал, а ты вот как? Я тебя знать не хочу, я тебя видеть не желаю. Прочь с дороги!
Председатель спрыгнул с подножки и, сильно хромая, пошел по обочине. Федор растерялся. Через минуту ему показалось, что действительно ослышался и возвел напраслину на человека. Посомневавшись, ругнул себя на чем свет стоит, поехал вслед за председателем.
— Садись, пред, — сказал он.
Председатель глянул на него, ничего не сказал и продолжал ковылять по обочине.
— Садись, пред. Я, пред, извиняюсь. Честное слово!
Председатель, не глядя на Федора, сел в кабину, нахмурился.
— Как ты мог подумать даже такое? — покачал он головой. В его голосе сквозила горечь.
— Я нечаянно, пред. Показалось.
— Чего ты, Федор, стал заступаться? Ты что, все время такой дурной да заступчивый или как?
— Какой такой?
— А вот так, чтоб за всех заступаться? Я не имею права отругать кого? Имею. Тебя в детдоме не научили такому?
— Чему?
— О людях рассуждать, иметь мнение. Я это слово, Федор, за которое ты на дыбки вскинулся, сказал. Я вспомнил. Но сказал для сильного выражения, чтобы сказать, вот, мол, смотри, какая она не дурная, а хорошая. Я любого ругать не буду, если с него ничего не возьмешь, понял? Я бабу ругнул, как мужика, это не всем такое. А ты слово по-другому раскусил. Вот я и обозлился. Понятно, меня такое разозлило. Я даже вскипел. Я иначе не могу. Она меня при людях стукнула! Такое мог сделать знаешь какой человек? Не нюня, а стоящий! Вот какой. У нас в колхозе сто лет такого не было, а в деревне вообще, почитай, и все тысячу лет или целых две тысячи. Такая у нас деревня, что с бабами строго обходились всегда. Это первый случай, а с председателем, думаю, первый в области. А ты подумал иначе. Откуда у тебя такое? Ты в детдоме рос, ты что-то на таких не похож. Я знал одного, так я ни одного слова понять его не мог. Такое крутит, такое мелет. По три раза на день его в милицию забирали. А у тебя черт-те что!
— Нет, пред, не так. Я до четырнадцати лет был в детдоме. С нуля до четырнадцати. В девять меня забрал к себе воспитатель. Больно я ему приглянулся. Мирон Серафимович Зозулев был такой. Дразнили его так — Зезо-Херувим. Жил я у него до двенадцати. Деликатный человек. Я у него только пол подметал, ходил в магазин, стерег дом. Когда мне стало двенадцать, он сказал: «Я женюсь, а получаю сам знаешь сколько, на троих не хватит, не потяну, иди назад». Я ушел. Мне только кушать не очень хватало в детдоме. А так чего, хорошо. Я любых троих борол один.
— Ты за силой, Федор, как за броней, вот почему ты такой, — сказал председатель, смеясь. — Ну ты и ты! Как же тебя за грудки схватил? Ты мог меня одним пальцем свалить! Нежный ты человек, Федор.
— Так вот, пред, слушай. Тот воспитатель говорил мне, а с ним я все время был. Он мне как отец. Пока, конечно, не женился. Тогда ко мне остыл. Он говорил: «Плохих людей нет. Есть: а) испорченные; б) неиспорченные. Первых нужно жалеть, опираясь на вторых. Так возникает человеческий комплекс полноценности».
Над золотистой стерней носились грачи, кричали, взмывали вверх и опять расстилались над полем. Федор достал из-под сиденья учебник по алгебре для девятого класса и сунул в руки председателю.
— Готовлюсь, — сказал он. — Время сейчас — учись, и все.
Председатель рассеянно поглядел на учебник, на Федора и тихо усмехнулся.
— Готовишься? Великое это дело, нужное. А какое мое дело? Не знаешь. Агроном вдвоем с институтом, зоотехник был тоже с институтом. Я хожу в восьмой класс, я кончу всю программу, хоть умру, а кончу. Это самое стыдное мое дело. Такое безграмотное положение терпеть нельзя. У нас в соседних колхозах сплошь, почитай, такое положение. Огромнейшее дело ты задумал, Федор!
— Само собой, — ответил Федор. — У меня с этим делом тоже вышло — пшик.
— На левый сверточек крути! — закричал председатель.
Федор не успел вывернуть баранку и заехал на стерню. Машину подбросило, тряхнуло. Из-за колка открылась пасека. Председатель вновь задумался, глядя на поля, на мятущихся вдали грачей, на небо, но думал не о лесе он и не о небе.
Вскоре Федор повез председателя во вторую бригаду.
Вечером они заехали в правление, а затем к старику.
— Останешься у нас? — спросил председатель. — У нас работать прямо замечательно. А народ! Нигде такого нет. Честно говорю!
— Нет, пред, не могу. Конечно, у вас люди хорошие, и ты мне нравишься, но бухгалтер сказал: народ не нужен.
— Видишь, Федор, может быть, этот чертов бухгалтер прав. Мы — хозяйство маленькое. У нас под зерно всего тысяча девятьсот пятьдесят гектаров. Он тут близко прав, но ты нам нужен.
Федор ничего не ответил, отвез председателя домой и приехал к старику.
Ели опять картошку и творог, яйца и сливы, пили молоко и долго молча сидели в полутьме. Старик изредка брал газету, глядел в нее, затем включил приемник «Рекорд», выключил и сел за стол. Федор молчал и смотрел в окно. Ему теперь было ясно: все решено, придется уехать к себе в город, а там пойдет на танцы или в кино или просто будет бродить по улицам, и все забудется, забудет этих людей, к которым его так сильно потянуло. Но не сразу. Долго, наверное, будет помнить старика с его мыслями и сомнениями, зоотехника.
— Я скоро уеду, — проговорил Федор и поразился, что старик не удивился этому ничуть.
— Да, — ответил он. — Я знаю. Митрич мне сто раз об этом мусолил. Пусть, говорит, останется. Ты мне как сын, живи, располагай мною.
— Ясно, конечно, — буркнул Федор. — Понятное дело. Мне б хорошую машину, а чего, я очень автомобили люблю. Чтоб зверь машина была!
— Раскидываться туда-сюда не дело, — продолжал старик свою мысль, задумчиво и печально глядя на Федора. — Вот сейчас ломают коровник, новый будут делать на его месте. Как душу ломают. Я ж его своими руками делал, Федя. Понятно, что неважно, коровник всего. Я думаю так, что мало всего сделал. Думаю, что ничего не сделал. Это меня точит, Федя. Напрасно жил будто. Коровники выстроил, партизанил, а больше ничего. Разве это дело? Это, Федя, страшное дело, когда после тебя ничего не останется. Восемьдесят лет напрасно прожил! Говорят, что я, мол, такой хороший, много сделал, а я считаю, что многое мое — ровно ничего.
— Конечно, ты прав, — сказал Федор. — Но это неважно. Ты много сделал.
— Мне б, Федя, руки твои сейчас, и чтобы все начать сначала. Я сейчас все вижу, далеко вижу. А вот человек устроен так, что ему дадена одна жизнь. Как это неправильно. Дайте мне сейчас жизнь, все чтоб начать, я все до капельки отдам человеку. Как важно с пеленок то знать, что жизнь — дело в горечи, а не в сладости.
Утром Федор проснулся рано. Желтоватый свет жиденько сочился в окно. Старик в шубе и валенках сидел у окна. За окном, по улице, огибая углы, плыл бугристый белый туман. Плыл тихо, в задумчивости; наплывал на сад, и тогда дымились яблони, курились кусты вишен и крыжовника.
Федор прошелся по избе, ступая босыми ногами по холодному, щелястому полу, чувствуя, как у него заныло под ложечкой.
Он снова лег и увидел сон. По улице плыл еще туман, когда Федор уезжал из села. Уехав из села, он сразу же засел за учебу. И сдал экстерном за десять классов, его без промедления приняли в сельскохозяйственный институт. А через пять лет напряженнейшей учебы Федор (он уже инженер) идет по какой-то удивительной выставке. Налево стекло, направо — тоже стеклянные стены, в которых отражается он, Федор. А на нем серый в коричневую полоску польский костюм, черные остроносые, в сверкающих бликах, туфли на микропорке и белая в елочку нейлоновая сорочка под галстуком. Идет он, сосредоточенный, ужасно грамотный. То ли по выставке идет, то ли по колхозной улице, не знает, но видит вокруг разные вещи. Вскоре встречает девушку и говорит ей что-то вежливое, невероятно остроумное, и его речь льется этаким мягким шелестящим потоком. И доволен собою. И девушка, главное, довольна. Потом, когда девушка в миг исчезает за зеркальной витриной то ли дверью, он догадывается, что это была Наталка, зоотехник. Вскоре его встречает небольшого роста мужчина и долго с ним беседует. Откуда-то появляется спутник.
— Этот спутник был на луне, — говорит мужчина. — В нем сидели люди.
— Этот спутник я могу поднять руками — вот какая у меня сила, — говорит мужчина то ли Федор. Федор не может понять. Потом догадывается, что, конечно, он, Федор, так как мужчина этого не скажет.
— Спутник поднимают в космос не руками, а головой, — отвечает себе же Федор и смеется.
— Вы очень искренни, — говорит мужчина и, взмахнув руками, тоже исчезает, и потом Федор догадывается: это был председатель колхоза Митрич. Затем Федор останавливается посреди сверкающего зала и начинает долго думать. Думает о том, что нужно быть грамотным, как Наталка, искренним и смелым, как председатель. И еще что-то вспоминает, а затем видит по очереди старика и бухгалтера. С ними говорит о чем-то принципиальном, говорит о людях и жалеет, как когда-то старик, что мало сделал для них. А затем уходят бухгалтер, старик, и все они машут ему. Федору немного жалко и себя, и их, и в груди у него что-то щемит и сосет под ложечкой. А сверкающие стены вдруг потускнели, и он услышал, как заблеял во дворе козел. Федор проснулся.
— Первый раз в жизни видел настоящий сон, — сказал он радостно старику. — Какой сон!
— К счастью, — сказал старик. — Нежный ты человек.
— Это первый сон в моей жизни. Первый!
Федор встал. А через полчаса старик и Федор поехали в правление.
В правлении уже находились бухгалтер, председатель, шоферы. Шоферы курили, сидя на мокрой скамейке, и рассказывали анекдоты. Старик поздоровался со всеми шоферами за руку и прошел в правление. Из правления донесся спор председателя и бухгалтера. Из окна выглянула экономист и с видимым любопытством посмотрела на Федора.
Вскоре из правления выбежал, прихрамывая, председатель и отчетливо, зло выругался.
— Мужички, наряды получили на зерно. Нонче возить до телевизоров. Чтоб ни одного зернышка не потеряно было. Не зацапливайтесь бортом за магазины. По сторонам не шастать. Водка — бич наш!
Через неделю Федор отправился пешком в правление за расчетом. В семь часов появился бухгалтер, поздоровался, прошел к себе, кашляя и вытирая платком лоб. Федор поглядел на окна, на портреты и плакаты, на аккуратненькие стопки бумаг, книг и тетрадей.
— У меня большое финансовое хозяйство, — сказал бухгалтер. — Вам это понятно?
— Ясное дело, — отвечал Федор. — Только что тут тебе делать? Бумажки перебирать?
— Что? — спросил быстро бухгалтер. — Как так нечего? Чтобы дать отчет, мне нужно месяц не разгибать спины. А потом, потом, как вы сказали — ты! Возьмите свое тыканье назад. Как это вы могли? Вот здесь распишитесь за работу. А теперь берите.
— Чего брать? — удивился Федор.
— Тыканье возьмите!
— Не возьму, — рассердился Федор. — Слушай, что ты кочевряжишься?
— Как вы сказали? — спросил побледневший бухгалтер, волосы на голове у него, как показалось Федору, зашевелились, и он произнес какое-то слово, отдаленно, так только, по звуку, напоминающее ругательство.
— Извиняюсь, — произнес Федор, смотря на бухгалтера, который все больше и больше бледнел.
— Вы были на войне? — спросил бухгалтер. — Не были вы на войне, — ответил он, глубоко вздохнул, вытер лоб и присел. — Вы Берлин не брали, вы ни черта не знаете. Хотел бы я вас там видеть! Там, где со смертью только на «ты», поняли.
— Это точно, не знаю, но учусь.
— Учиться мало, товарищ Былов, кстати. Вам нужно бы обязательно войну пройти. Тогда вы научитесь уважать человека. Вот получите ваши деньги. Из вас со временем получится хороший, возможно девяностропроцентный, человек. Хотите, я вам книжку дам почитать? Про войну. Удивительная книжка. Очень правильно пишут товарищи писатели про всенародную войну, краски не сгущают, о великом думают.
— А я про переживания всякие больше люблю.
— Про чувства? — откровенно удивился бухгалтер, набрал воздуху побольше в легкие и, казалось, должен был вот-вот прыснуть, но не засмеялся, а посмотрел на Федора так, как смотрят на безнадежно больного. — Про чувства? Да знаете вы, что это такое? Это недостойно мужчины. Про чувства читают доярки своим коровам, и то самым глупым коровам. Я сам увлекался раньше чувством, но, когда женился, понял, учтите, все чепухой оказалось.
Книги были все больше про войну. Он поднимал с пола книгу, показывал Федору, не выпуская из рук, и бережно клал обратно. Книг было штук пятьдесят — шестьдесят.
— А почему вы их здесь храните? — удивился Федор.
— Знаете, — доверительно заговорил бухгалтер. — Дома нельзя. У меня мать, уже старушка, так, знаете, она очень больная. Я ее очень люблю, а она любит книжки, но врачи, замечательные врачи, очень предупредительные, запретили ей читать из-за болезни.
И странно, Федор, испытывавший неприязнь к этому человеку с первой встречи с ним, подумал, что бухгалтер, видать, хороший, добрый человек, если так искренне любит свою старушку мать.
— Конечное, — сказал просто так Федор, то ли своим мыслям, то ли тому, что говорил бухгалтер.
Солнце светило своим розовым светом прямо в окно, поэтому и стол, и книги, и сам бухгалтер были розовыми, и тени тоже казались розовыми.
Федор отметил, что впервые видит, как улыбается бухгалтер, как при этом щурится один его глаз, как бровь изгибается и тоже будто щурится.
— Нет, — сказал Федор. — Не возьму. У меня учебники есть, мне школу надо закончить.
— Знаете, вы не обижайтесь на меня? — попросил бухгалтер, садясь, и опять вставая, и опять садясь, глядя строго на Федора, прямо всматриваясь в него своим глазом, будто прощупывая, отчего Федору стало как-то не по себе.
— А чего, я, конечно, не обижаюсь, — удивился Федор.
— Я про разговор с председателем. Он может наобещать небо в больших звездах, как говорится, а дать всего лишь дырявое сито. Вы молодой, перед вами горизонты обещаний открываются. Не верится, что вы с доброй душой хотите остаться. Я понимаю, это не так, но получается-то так. А потом зарплата, а потом новые машины прибудут, дать вам новую, обидятся наши шоферы. А они живут здесь, это их кровь, так сказать. Все это в высшей степени сложно. Диалектика жизни, понимаете.
— А чего, я ничего, — буркнул Федор.
— Вы пока нам не нужны, — говорил бухгалтер. — Пока, понимаете?
— Да что там, да бросьте вы, — перебил его Федор. — Что там говорить? Да дела у меня есть тоже, как и у вас...
— Товарищ председатель говорил с каждым из членов правления, его, знаете, переубедили. Он понял, что поспешил. А как говорится, поспешишь — людей насмешишь!
В это время вошел председатель, с ним был какой-то мужчина.
— Федор, чего не заходишь? — спросил председатель, беря его за локоть. — О тебе говорил, Федор, говорил много. Останешься?
— Нет, пред, не останусь.
— От тебя ли слышу? — удивился председатель. — Ты мне такое не говори. Говори честно, кто тебя отговорил? Я с него шкуру спущу!
— Товарищ председатель, вы подаете пример бескультурья для молодежи, — отозвался бухгалтер.
— Я с него две шкуры спущу! Пятьдесят восемь лет прожил, Федор, а такого человека не встречал. Может, и не полные пятьдесят восемь, а все же такого человека не встречал. Это варвар прямо. Конечно, Федор, он немного прав.
Федор кивнул.
— Вот видишь, это так! Я понимаю, не созрели мы в этом деле полностью и окончательно, но пойдем вперед! Слушай, приезжай на тот год, а я для тебя гарантию даю. Вот моя шея.
— Ясное дело, — сказал на это Федор.
— А лучше, если ты с семьей уже бы приехал. Надежно. Тут, понимаешь... Но смотри, твое дело. Решай все сам. Я тебе ничего не советую. Пойдем вперед.
— Конечно, — буркнул Федор. — Да чего там.
Он постоял еще, глядя на удаляющегося председателя, оглянулся и тихо проговорил:
— Да чего там. У меня свои дела.
Старик сел в машину вместе с Федором. Проехали мимо правления. Председатель стоял возле своего «бобика» и говорил с тем мужчиной, с которым пришел в правление. Он глянул на машину. Федор махнул ему из кабины, но председатель, видимо, не догадался, что это Федор, потому что чему-то засмеялся и сел на траву.
Проехали мимо птицефермы. Он увидел Наталку. Она, кажется, узнала его и помахала рукой. Федор оглядывался и каждый раз видел: она стоит и машет.
У Вореньки старик попросил остановить машину. Они попрощались.
— Приезжай, — сказал старик слабым голосом.
— Я приеду, — убежденно ответил Федор. — У меня отпуск в октябре. Я возьму и назло приеду к тебе. Куплю новый костюм и приеду. Будь спок!
— А я пойду, — проговорил старик, и Федор видел, как ему тяжело прощаться. — Я пройдусь. Я пройдусь и погляжу. Я к коровникам пойду. А ты приезжай: ждать буду.
Он направился потихоньку в поля, мимо Вореньки, мимо отуманенных рощиц и колков. Тихо и не оглядываясь.
<< пред. << |