| << пред. << >> след. >> ГЛАВА II
Стремление ехать сродни желанию жить. Оно всю дорогу владело Марией. Ее не охватывала боязнь будущего, и не приходилось задумываться о предстоящем. В дороге тянет вспоминать прошлое, сопровождает уверенность в предстоящем, которое видится прекрасным и заманчивым. Недалеко от Москвы ей пришла в голову мысль, что она в жизни часто ошибалась, доверяясь только своему упрямому чувству сделать во что бы то ни стало по-своему, как ей хотелось, — так получилось с замужеством, бралось в расчет только сиюминутное вспыхнувшее чувство, а необходимо — умом раскинуть. Теперь стоит поступать умнее, просчетов легкомысленных не допускать. С этими мыслями, возбудившими в ней безотчетное желание с сегодняшнего дня жить серьезной, строгой и подозрительной жизнью, Мария приехала в Москву, подхватила свой тяжеленный чемодан и направилась в метро.
Лариса Аполлоновна, ее тетя, жила на Ленинском проспекте в двенадцатиэтажном кирпичном доме, на одиннадцатом этаже, в трехкомнатной квартире индивидуальной планировки, с широкими, на всю длину трех комнат, лоджиями.
Тетя и ее дочь Ирина пили на кухне чай. Лариса Аполлоновна, высокая, худая, с сухим продолговатым лицом и живыми, далеко не старческими глазами, хотя ей недавно исполнилось шестьдесят пять лет, удивленно вскинув глаза на племянницу, выпрямив неестественно плоскую грудь и развернув плечи, посмотрела на приехавшую, но будто бы одновременно и на свою дочь Ирину, спросила:
— Ты, Маша, в гости?
— Не, тетя Лариса, приехала работать. Хочу устроиться работать. А потом буду учиться.
— Работать? — спросила поразительно артистичным голосом тетя, округляя глаза, выразившие удивление замечательно осведомленного человека и иронию женщины, посвященной в дела и более важные, нежели какая-то там работа, — приговор наивной провинциалке. — Ты, милочка, работать? А прописка? Кто же приезжает без прописки? Ты, милуша, — голос тети смягчился и приобрел явную снисходительность, — приехала в Москву, а не в деревню. Если всякий, кто пожелает, приедет в Москву, то как же нам тогда быть, москвичам? Ай-я-яй! Как же нам быть, милочка ты моя, в нашем городе?
Лариса Аполлоновна имела обыкновение говорить нелицеприятные вещи прямо в глаза, называя Марию то «милочкой», то «милушей», полагая, что это право дают ей годы, опыт и положение человека, живущего в престижном районе; перед племянницей у нее преимущества по всем пунктам: район, квартира, положение, опыт, — возраст брался в счет в редчайшем случае, и то как испытанное средство из арсенала самозащиты.
Лариса Аполлоновна прожила жизнь, как она говорила, полную не только роз, но и поразительно колких шипов, считала себя большим знатоком человеческих душ и уж об отдельных личностях, занимающих отнюдь не последнее место на социальной лестнице — намекала порою тетушка, — имела точные и хорошо проверенные сведения, считая, что жизнь на небезгрешной земле устроена заманчиво и замечательно и жить можно неплохо. Каждый человек устраивается в жизни с комфортом, считала Лариса Аполлоновна, и вот этот комфорт, в свою очередь, при недюжинном уме и проницательности можно использовать для личного блага.
Лариса Аполлоновна говорила, слегка поворотив лицо к стоящей в коридоре Марии. Ирина, ее дочь, с длинными, распущенными волосами, с тонко подведенными бровями и задумчивым лицом недавно влюбившейся девушки, сдержанно кивнула, не встав и не проявив никакого интереса к появлению Марии, озабоченно вернула свой взгляд к столу, принялась медленно пить чай. Дочь являла полную противоположность матери. Мать — высокая, худая, длиннолицая, костистая, в ее взгляде чувствовалось что-то, словно проникающее в самую душу, и этот цепкий сухой взгляд неприятно поражал впечатлительного человека. Дочь же была небольшого роста, кругла лицом, полная, с равнодушным взглядом больших ленивых глаз. Дочь в свои годы казалась пресытившейся всем и вся, а мать в свои — еще не вкусившей полностью от сладкого пирога жизни.
— Садись, милуша, чай пить, — предложила тетя, когда Мария сменила туфли на тапки. — Руки помой и вот сюда присаживайся, рассказывай: мать твоя здорова?
— Спасибо. У нее с сердцем бывает, а так спасибо.
— У нее всегда со здоровьем было, сколько помню. Мой меньший братик был бодрый, крепкий, не болел, а его уж нет. Вот тебе и здоровье, — сказала Лариса Аполлоновна так, будто жалела, что мать Марии еще жива. — А ты что втираешь в лицо?
— В лицо? Я ничего не втираю, — ответила испуганно Мария и тут же бросилась смотреться в зеркало.
Лариса Аполлоновна недоверчиво уставилась ей в лицо, подумала, ничего не сказав.
— А ты, если мне память не изменяет, замужем? Кем же муж работает? — поинтересовалась тетя Лариса, подавая ей чашечку с чаем и как-то пристально посматривая на дочь, будто интересуясь, так ли свежо лицо у нее, как у племянницы, но у дочери было хотя и смугловатое, но заметно бледное лицо. — Ты что, Иринка?
— Надоел мне твой чай, — ответила Ирина, отставила чашку и вышла.
— Надоел! Если надоел — не неволю. — Тетя Лариса проговорила сердито, а Мария усердно принялась за чай. — Развелась разве? Ну, милочка, в наше время кто не разводится?
Мария отставила чашку и умоляюще посмотрела на тетю:
— Тетя Лариса, милая, не спрашивайте меня об этом. Умоляю вас.
— Ты, милочка, прожила столько лет, а время, думается, не в Древней Греции. А я тебе скажу следующее, и поверь мне, женщине, которая знает нашу замечательную действительность лучше, чем все люди в вашем городке: ты развелась. И не надо меня спрашивать, почему я знаю. Я знаю! Вижу притом насквозь!
— Так зачем спрашиваете?! — воскликнула, не сдержавшись, племянница, не понимая своей тетушки, перед которой она благоговела и о которой столько ходило легенд; родня гордилась ею и почитала как самую умную, мудрую, самую-самую...
— Я ем сало, — развивала свою неясную мысль ошарашенной племяннице тетя Лариса. — Да, да. Я ем сало. Я, женщина, которая по всем, извини меня, параметрам, не должна того делать, то есть употреблять в пищу обыкновенное свиное сало. Ты поняла меня? Или не поняла?
Мария как завороженная отрицательно покачала головой, чувствуя себя полной дурой рядом с тетей Ларисой, которая прежде всего, по ее собственным словам, была женщина необыкновенных способностей и столь же необыкновенного ума.
— Мой муж был полковником, сама знаешь, посмертно он — генерал, а я генеральша соответственно. И я, между прочим, как какая-нибудь работница кондитерской фабрики, ем свиное сало. — Тетя помедлила, ожидая, какое впечатление произведут на племянницу ее слова, потому что покойного мужа в звание генерала она имела смелость возвести сравнительно недавно и теперь проверяла на людях эффект генеральского звания. Ее покойный муж, майор интендантской службы, о таком звании никогда и не мечтал даже в пору пристрастия к напиткам, не пользующимся большим почитанием у начальства. «Умеющий ползать, — часто говаривала она с укоризной, — должен хотя бы мечтать о полете». Когда мужу присвоили звание майора, Лариса Аполлоновна крепко взялась за него — было это четырнадцать лет тому назад. Впоследствии, два года спустя, после смерти добрейшего майора, она уверяла, что сделала бы своего Григория Тихоновича полковником в два счета, чего бы это ей ни стоило. Знакомые полагали, что так оно бы и случилось, да вот не вовремя приказал долго жить Григорий Сапогов, человек смертный, и хотя по некоторым статьям человеческой добродетели не достигший совершенства, но зато добрый и нежный.
Марии никогда прежде не приходилось говорить наедине с тетей, о которой столько была наслышана еще в детстве, о ее необыкновенном уме и сильном характере, о насыщенной значительными событиями жизни. Тетушку все боготворили, но все в родне и побаивались, уважали и ценили за то, что она живет на свете и, к их счастью, числится в родных. Это обстоятельство очень волновало Марию, и, оставшись с тетей с глазу на глаз, она притихла, смотрела в чашку, и у нее почему-то мелко-мелко дрожали руки. Она боялась тети, и эта беспричинная, по сути дела, боязнь приводила ее в полную неспособность соображать, говорить разумно, ну хотя бы так, чтобы ее не посчитали полной дурой. В предыдущие приезды Марии тетя даже не снисходила до разговоров с племянницей. Но еще до встречи с тетей воображение Маши создало образ тети Ларисы, которой можно гордиться и завидовать.
— Что чай не пьешь? — спросила тетя, торопливо достала из шкафа тарелку и позвала собачку, которая завизжала от радости, услышав зов благодетельницы. Собачка находилась взаперти в одной из комнат. Ирина выпустила собаку, и та, поскуливая, бросилась на кухню, но, заметив чужого человека, остановилась в дверях и залаяла. Тетя налила ей в тарелку куриного супа и поставила с краю стола. Собачка вскочила на стул и стала торопливо хлебать.
— Это Мики, — сказала тетя, любуясь собачонкой, поглаживая ее по спинке. Тетя стала хвалить собак вообще, которые по своим качествам, особенно по части преданности и дружбы, превосходят людей, живущих исключительно для себя. Особенно тетя упирала на чистоплотность болонок, на ум, ласку, умение вести себя среди воспитанных людей. Собачка поела, попила из чашечки молока, и ее отправили к себе в комнату.
— Пойдем, я тебе покажу мою квартиру, — предложила тетя Лариса.
— Я же, тетя Лариса, бывала у вас, — отвечала Маша.
— Я знаю, что была, — отвечала тетя недовольно. — Ну а теперь ты увидишь мою французскую мебель. У вас какой гарнитур?
— Да все прежнее, без гарнитура.
— А как живете? Квартира у вас, по крайней мере, есть?
— Есть.
— Ну и что же, хорошая?
— Хорошая, на первом этаже. Секция отдельная. Кухня.
— Постой. Значит, какая это секция?
— Ну, отдельно...
— Квартира, что ли?
— Ну.
— Так и скажи — квартира, а то секция, милушка, некрасиво звучит. В провинциях жить не сладко. Вон ты и в разговорах не москвичка, сразу видать. Но что сделаешь, не может Москва принять всех желающих, их двести семьдесят миллионов! Всех не примешь. Кто-то должен пахать, убирать, нефть рыть. У вас квартира зовется секцией?
— У нас так зовется.
— Это надо додуматься — секция! С ума сойти! Так вот мой дружок и прозябал в провинции, жизни не видал. Да как можно — секция! Как грубо! Нельзя же так, дорогие товарищи, опускаться. Секция! — Лариса Аполлоновна никак не могла успокоиться, ее сильно возмутило одно-единственное слово, с такой брезгливостью произносила его, убежденная в том, что нужно совершенно пасть человеку в пропасть глубочайшего невежества, если он решается произносить такие слова. — Поедем-ка, милуша... Да, кстати, как тебя звать?
Мария со страхом посмотрела на тетю, торопливо встала, желая теперь только одного — не оставаться наедине с тетей, выскользнуть в коридор. Лариса Аполлоновна провела племянницу в гостиную, довольно большую квадратную комнату, обставленную в этом году дорогим венгерским гарнитуром «Виолетта», по забывчивости называемым хозяйкой «французским». Мария и не подозревала, что такая мебель вообще может существовать, не могла представить, что есть вот такая светло-коричневая, с изящным золотистым рисунком мебель в стиле Людовика XIV. В широченное окно сквозь воздушные шторы в комнату проникал мягкий солнечный свет, вливался прямо этаким широченным ручьем, падал на мебель — играл! Вот еще почему Марию так поразила мебель. Великолепный сервант с полированными створами и зеркалами, платяной шкаф прямо-таки сверкали от ниспадающего на него света; тут же стоял письменный стол, на зеркальной поверхности которого — ни пылинки; тумба с цветным японским телевизором (гарантия — двадцать пять лет!) и напротив телевизора — два мягких, покрытых зеленым бархатом кресла, с точеными ножками и подлокотниками; журнальный столик дополнял общую картину. Все говорило о тонком вкусе Ларисы Аполлоновны и о богатом ее воображении. Непросто было догадаться, что не причуды характера руководили гибким умом Ларисы Аполлоновны, а продуманный расчет вложить имеющиеся деньги в хорошие вещи. Не помешает припомнить, что именно после покупки гарнитура «Виолетта» Лариса Аполлоновна пришла к блестящей мысли произвести покойного и невинного мужа, майора Григория Тихоновича, в генералы, а себя соответственно — в генеральши. Гостиная была гордостью Ларисы Аполлоновны.
— Ах, тетя Лариса, красиво! — единственно, что нашлась произнести Мария, поражаясь увиденной мебели, свету и блеску. — Я так люблю все красивое, душа моя прямо замирает, когда я вижу прекрасное.
— Как ты считаешь, милочка, сколько стоит такое добро? — помолчав, спросила тетя, прямо и величаво стоя у дверей и не сводя глаз с племянницы.
— Не знаю, тетя Лариса.
— Зови меня, милочка, Ларисой Аполлоновной.
— Не знаю, наверное, тысячи три, тетя Лариса, — отвечала Мария первое пришедшее в голову и, стремясь угодить тете, вдвое преувеличивая истинную, как ей думалось, цену. Лариса Аполлоновна саркастически улыбнулась.
— А если утроить твою цену, а? Правда, я еще не показывала тебе спальню, пойдем. — Они прошли в спальню.
— Тетя Лариса, так красиво! — снова восхитилась Мария.
— Не в красоте дело, не в красоте.
— А в чем же дело? Самое дорогое в человеке, тетя, красота. Вся остальная жизнь держится — от красоты.
— Видишь, стоит все это добро десять тысяч, не меньше. Десять тысяч — само по себе красиво. Неважно, что за ними скрывается.
— Но, тетечка, дело не в деньгах, красота цены не имеет. Красота — бесценная, тетя. Возьмите «Сикстинскую мадонну», — Мария была сражена всем этим великолепием и среди замечательных вещей, под все понимающим взглядом тети чувствовала себя пылинкой, случайно занесенной с проселочной дороги. Ей в первое мгновение стало радостно, но вскоре радость упорхнула, и она чуть не заплакала: столько лет прожила, а такой красоты не видела. — Конечно, тетя Лариса, вы живете в столице. Вам все можно. А я приехала в Москву посмотреть, проверить и испытать свою душу.
— Москва, милуша, лучший город в мире, — растроганно сказала тетя Лариса, удовлетворенная волнением племянницы и ее растерянностью. — Москва — город городов, милочка. Красивее его просто нет, справедливее нет, замечательнее нет! Самый большой, самый чистый, самый зеленый город, где нет ни капельки нечистот.
— Но есть и другие города, тетя Лариса, столицы.
— Лучше нет и не будет, — отрубила тетя Лариса, проведя ее в комнату дочери, обставленную чешской мебелью; все стены были заставлены шкафами, полками, потолок облеплен различными картинками из иностранных журналов. Здесь тоже стоял телевизор, но с небольшим экраном, японский кассетный магнитофон, рижская радиола. Ирина, лежа на тахте, подперев ладонями свое лицо, не моргая уставилась в окно, рядом лежала молчаливая Мики. Заметив Марию, собачка с лаем бросилась ей под ноги, закружилась вокруг нее.
— Красиво у тебя тут, — проговорила Мария, но та не обратила, казалось, никакого внимания на вошедших.
— Представляешь, милочка, Ирина, умная девушка, каких еще нужно поискать, заканчивает институт, а ее собираются направить в Сибирь по распределению. Как будто тут нет места умным людям. Это же кощунство. Я пойду куда надо. — Лариса Аполлоновна возмутилась самым искренним образом, присев рядом с дочерью на тахту. — Ужасно бестолковые люди! Они там просто не понимают, с кем имеют дело. Мой муж, генерал, выходит, даром проливал кровь! Как будто я сама не отдавала последние силы для победы над врагом! Мой муж не такой памяти заслужил у народа, ради которого кровь проливал, спас от смерти и рабства.
— Мам, кончай болтать глупости, — буркнула Ирина. — А ты, Маша, ее не слушай. Она тебе наговорит.
Лариса Аполлоновна словно и не слыхала слов дочери, только что-то пробормотала, опять, видимо, повторяя о заслугах своего Григория Тихоновича Сапогова перед людьми, которые остались жить на земле.
— А тебе хочется поехать, — спросила Лариса Аполлоновна, — в Сибирь? В деревню?
— Ничего, мамусь, не поделаешь, раз надо. Уже распределили, и теперь говори не говори, а диплом дадут только с направлением, что хочешь, то и пой. Никому ничего не докажешь, когда дело касается чужого человека, надо держать экзамен на гражданскую справедливость. Знаешь, твоя хорошо обставленная квартира нисколько не потрясает их.
— Не на ту напали, Иринка, — сдержанно ответила Лариса Аполлоновна, приглядываясь к дочери. — Ты не поедешь, я тебе говорю, чего бы это ни стоило. С твоим характером ты выйдешь там замуж за тракториста-ударника, заскулишь, привезешь сюда тракториста, а он, наглый хам, выбросит нас на улицу. Они там все такие.
— Да я при чем здесь?! — воскликнула Ирина. — Маша, повлияй, скажи, от меня ничего не зависит. Меня распределили, я должна ехать. Я собою не распоряжаюсь, мною распоряжаются. Я не хочу, но меня распределили. Что же делать? Я хочу в Сибирь!
— Мы не при рабовладельческом строе живем, у нас все можно. — Лариса Аполлоновна повернулась и вышла из комнаты.
— Вот не хочет меня понять, думает, что я добровольно еду. Зачем мне такая конфетка? Но я в Сибири ни разу не была! Естественно, меня влечет неизвестность...
— Скажи, Ирина, пожалуйста, а когда ты заканчиваешь институт? — спросила Мария, все еще оглядывая комнату, находя много интересных вещей — большие морские раковины, иконы, какие-то изящные безделушки, купленные, видимо, хозяйкой во время поездки за границу.
— Я уже груз с плеч сбросила.
— Чего?
— Да госэкзамены сдала, дипломы нам еще не вручили, а в августе надо ехать на место распределения. Знаешь, то хочется ехать, то вдруг расхочется. Но мне тут вот так жить у нее под хвостом надоело. Сибирь — характер!
— А я по набору, буду на стройке, а если смогу, тут только от меня зависит, поступлю учиться.
— А мне и учиться надоело, — призналась Ирина.
— А чего тебе хочется, Ирина?
— Не знаю. Может, замуж выйти?
— Я тебя за этого бандита не отдам! — раздался голос Ларисы Аполлоновны.
— Так уж я тебя и спрашивать буду, — отвечала Ирина, не поворачиваясь на голос, отвечала спокойно, громко, с неким оттенком довольства, подчеркивающего как бы свою полную свободу и независимость в выборе жизненного пути. — Не подслушивай. Вот человек, Марька, придут ребята, а она подслушивает за дверью. Стоит и слушает! Что ей надо, скажи? Сама хвастается, какие у нее были ребята, а за мной ходит, следит, как будто я только тем и занимаюсь... Дел у меня других нет. Считает себя интеллигенткой, а в замочную скважину подсматривает.
Мария смотрела на Ирину, и ей нравилось, как та лениво глядит перед собой, говорит небрежно, не таясь и не боясь своих слов, ни к кому в особенности не обращаясь, нравились ей и американские джинсы на Ирине, и кофта, туго облегающая плотный и полный торс, и — все нравилось в этой комнате, захотелось и самой пожить вот так, ничего не желая, лениво валяясь на большой тахте, не убираясь, не вытирая толстый слой лежащей на вещах пыли.
— Это твоя комната? — спросила Мария, лишь бы что-то спросить.
— Я хочу поставить замок в дверь моей комнаты, чтобы никто не совался сюда, — отвечала Ирина. — Живу, как хочу. Мать, видишь, заставила все мебелью, боится, мебель подорожает, и она с деньгами останется внакладе, ее одолевает безумная идея вкладывания денег в дорогие вещи. Она установила одну закономерность: мир вещей, увеличиваясь в ассортименте, увеличивается в стоимости.
Мария глядела вокруг, а за нею вела тщательное наблюдение собачонка Мики, понимавшая не без некоторого, впрочем, основания, что если в квартире не находилась хозяйка, то в ней властвовала ее дочь, которую собачонка не любила, но терпела как неизбежность, а нового человека Мики воспринимала, как покушение на свои законные права. Поэтому собачка возненавидела Марию сразу и решительно, при каждом ее движении вздрагивала и, выжидая случая, готовилась отомстить ей. Вот и сейчас стоило Марии подойти к окну, как собачка, захлебнувшись от злости, с повизгиванием бросилась на врага, ухватила за юбку и принялась трепать. Марию никогда не кусали собаки, и поэтому она не испугалась, а Ирина, не сходя с места, запустила в Мики подушку:
— Брысь, дура!
Мики залаяла во весь голос и на замахнувшуюся Марию ответила таким визгом, воплями, что не могла не прибежать Лариса Аполлоновна.
— Не убивайте Мики! — воскликнула она.
— Забери эту дуру, — сказала Ирина. — Все уши пролаяла. Забери, Аполлоновна, а то я выброшу ее с одиннадцатого этажа. Петли не хватает на твоего ангела в образе дворняги.
Мики по случаю была куплена Ларисой Аполлоновной у одной из многочисленных знакомых как болонка по сходной цене, скажем прямо, небольшой. Тогда еще деньги не вкладывали в вещи. Знакомая, уезжая, могла взять с собой Мики, но так как убедилась, что собачка не болонка, а обыкновенная дворняга, то решила сплавить ее Ларисе Аполлоновне, только еще набиравшей гонор, доказав той необходимость иметь болонку, замечательные качества которой незамедлительно скажутся на престиже Ларисы Аполлоновны.
Мики была хитрой бестией и сразу признала новую хозяйку, крепкой любовью ее не любила, но уважала за порядок, строгость нравов, нежелание держать ненавистного рода животное — кошку, сытое питание и определенность характера, да еще за то, что чувствовала себя полноправным членом семьи. Это последнее обстоятельство особенно льстило собачке, и она, будучи от природы хитрой и сообразительной, верой и правдой принялась служить новой хозяйке. Лариса Аполлоновна, все больше и больше убеждаясь в том, что Мики — обыкновенная дворняжка, души в ней не чаяла, видя ее преданность и чистоплотность, и с большим рвением доказывала всем, что собачка — чистопородная королевская болонка. Особенно по душе хозяйке была нетерпимость Мики к чужому человеку в доме, и она всячески поощряла в ней этот порыв. В самом деле, как спокойно себя чувствовала Лариса Аполлоновна, зная, что Мики вовремя подаст голос, если кто-нибудь из гостей, друзей дочери, загорится невинным желанием прихватить с собою, уходя из дому, какую-нибудь из дорогих безделушек, приобретенных неслыханным трудом в комиссионных магазинах на Арбате, на улице Горького или у знакомых по случаю. Лариса Аполлоновна умилялась благородному негодованию собачки и уверяла знакомых, что никогда не любила кошек и собак, вообще животных, а вот попалась ей настоящая собака — и стала как родной человек.
<< пред. << >> след. >> |