| << пред. << >> след. >> ПРОДОЛЖЕНИЕ СКАЗА О НАСТОЯЩЕМ...
— Олегу Олеговичу привет! — послышался голос с "Двойки".
На борту катера появился прончатовский старшина Ян Падеревский. Был он весь изящный и длинный, движения совершал плавные, во рту имел несколько золотых зубов, а одет был так, словно собирался идти на званый ужин: на белоснежной рубашке узенький галстучек, длинноносые туфли блестят, на брючном карманчике болтается серебряный брелок. А лицо у него узкое, а нос горбатый, а карие глаза смотрят с победительной улыбкой.
— Заждались мы вас, Олег Олегович, — делая твердыми все буквы подряд, говорил Ян Падеревский, пока Прончатов поднимался по трапу. — Прибегал с рейда сердитый Колотовкин, жаловался на речников. Сейчас, Олег Олегович, лебедки стоят!
— Как стоят?
— Стоя стоят! — позволил себе шутку Падеревский, но глаза у него были серьезные. — Судострой кончился...
Чем особенно хорош был Ян Падеревский, так это тем, что слова в него входили, а обратно не выходили. Могила, камень, печать за семью замками — вот что такое Ян Падеревский. Нос у него вершковый, ноздри здоровенные, так что он сразу учуял, как от Олега Олеговича несет водкой, но вида не показал и не покажет: хоть на части руби Падеревского, ни одна душа на земле никогда не узнает, что Прончатов попахивал водкой.
— На лебедки, Ян! — весело сказал Олег Олегович и похлопал старшину по плечу. — Гони напропалую!
— Есть на лебедки! — дисциплинированно ответил старшина. Он правой длинной рукой дал команду работать машине, а левой забрался в задний карман пижонских зеленых брюк, уверенно пошарив, подал Олегу Олеговичу кусочек мускатного ореха — хорошего средства против водочного запаха. Для гигиены орех был завернут в пергаментную бумагу.
— Тихай вперед! — прокричал Ян. — Тихай, тихай!
"Двойка" отставала от причала — повернулись и встали на противоположную сторону шпалозавод и кедрач, быстро начали уменьшаться в размерах штабеля леса, эхом повторяя рокот мотора. "Двойка" писала по Кети размашистый круг, вздымая за собой пенный бурун, вырывалась на кетский простор. Посмеиваясь уголками губ, небрежно перекатывая длинными руками штурвал, Ян Падеревский опасно подрезал корму у могучего "Щетинкина", шуганув с дороги почтовый катерок, заставил испуганно шарахнуться в сторону сельповского торгаша — засаленный пузатый катер, беременный солью и сахаром, селедкой и керосином.
Прончатов сидел на носовой палубе. Пиджак он снял, сорвав галстук, рубашку на волосатой груди распахнул до пупа, чтобы речной воздух касался разгоряченной кожи.
За излучиной Кети открывался погрузочный рейд. Здесь стояли две лебедки системы Мерзлякова, похожие на лежащие этажерки, к ним притулилась огромная триста шестая баржа, за этажерками, вровень с ними, темнел высокий глинистый берег, слева гнулась запань, в которой тесно, словно рассыпанные спички, желтели бревна. На берегу сидели на чурбачках рабочие лебедок и сортировщики запани, а впереди них стоял начальник рейда Демид Касьянович Куренной и отчаянно жестикулировал, объясняясь с начальником нижнего склада Батаноговым.
— Заседают! — тонко улыбнувшись, сказал Ян Падеревский. — Куренной вчера имел встречу с товарищем Вишняковым...
Ах вот оно что! Олег Олегович поднялся со скамейки, неторопливо подошедши к борту, облокотился на леер. Интересно было, когда все-таки заметит начальник рейда стремительно приближающуюся к берегу "Двойку". Конечно, по случаю воскресенья он, Куренной, не ждал визита главного инженера, конечно, Куренной вместе с парторгом Вишняковым ждут не дождутся нового директора Цветкова, конечно...
— Не замечают! — ухмыльнулся Ян Падеревский. — Беседу ведут!
Да, начальник рейда товарищ Куренной по-прежнему активно размахивал руками перед носом начальника склада Батаногова, притоптывал ногой, сердился, а вот директорский катер не замечал, и Прончатов подумал: "Увлекающийся человек! То новым директором увлечется, то парторгом... Пылкая натура!"
— Ко второй лебедке, Ян!
Четыре ступеньки вели с носовой палубы на борт "Двойки", и, спускаясь по ним, Олег Олегович прошел четыре степени изменения. Верхняя ступенька — гневный Прончатов, следующая — сдержанный, еще одна — спокойный и самая последняя — насмешливый. Его лицо — лицо бронзового Маяковского — налилось смуглой кровью, рубаха открывала мускулистую грудь, длинные ноги по-обезьяньи карабкались по влажному дереву, а руки бывшего грузчика лебедок умело и цепко хватались за тросы.
— Падеревский, в контору! — не оборачиваясь, приказал Прончатов. — Найти директора леспромхоза, держать на проводе!
После этого Прончатов в три прыжка преодолел крутой подъем, чертиком выскочив на высокую кромку яра, мгновенно окунулся в ленивую, заторможенную тишину бездействия. Да, тихо, очень тихо было на кетском берегу — росли чахлые талины, торчало несколько осокорей, за которыми громоздилось столько дерева, что и небо над ним казалось чахлым. На разделочной эстакаде Пиковского леспромхоза ленивый белый пар поднимался над трубами трех притихших узкоколейных паровозов, погуживала слабо электростанция, мертво вздымали в небо руки погрузочные краны, похожие на важных гусей.
— Идиллия! — пробормотал Прончатов. — Никто не работает — все едят!
Он удивлялся тому, что начальник рейда Куренной все еще не замечал начальства: махал по-прежнему руками перед носом Батаногова, сипел простуженно. А слева от него, сбившись в кучку, шептались сортировщицы, грузчики спокойненько поигрывали в карты, молодые сплавщики лежали ничком, подставив под солнце и без того обожженные спины. "Идиллия! Курорт Мацеста!" Олег Олегович насмешливо смотрел в спину Куренного и думал о том, что рабочие не любят начальника рейда, так как никто из них не окликнул его, не предупредил о появлении Прончатова.
Рабочие Прончатова заметили давно: перестали шептаться девчата, оторвались от карт грузчики, молодые сплавщики начали по одному перевертываться на спину. Лица мужчин начали оживляться, а девчата, наоборот, затихли чуточку испуганно, так как красив был главный инженер Прончатов. В белой распахнутой рубашке, в отличных брюках, в блестящих туфлях, с картинной прядью волос, упавшей на выпуклый лоб.
— Олег Олегович! — вдруг заметил главного инженера Куренной. — Здравия желаем, Олег Олегович!
Еще раз посмотрев на нижний склад Пиковского леспромхоза, на лебедки Тагарской сплавной конторы, вместив в себя всю громадность машин, механизмов, находясь в центре всего этого, Олег Олегович внезапно радостно подумал: "Все это сейчас придет в движение!" — так как он, маленький, незаметный по сравнению с машинами, лебедками, паровозами, шестиэтажными штабелями леса, способен заставить все это вращаться вокруг себя.
— Здравствуйте, Олег Олегович! — еще раз сказал Прончатову начальник рейда и посмотрел на него исподлобья. — Судострой кончился, сошел со стрелки паровоз...
Полуденное солнце висело высоко, старый осокорь поворачивал к нему серебряные листья, плыла по Кети лодка, над которой истончался женский голос: "Живет моя отрад-а-а-а-а"; пыхтел за излучиной все тот же "Щетинкин".
— Жарко сегодня, а! — сказал Олег Олегович, отдуваясь и вынимая из кармана белоснежный платок. — Под двадцать градусов, говорят... Ты не слыхал, Куренной, сколько сегодня градусов?
— Не слыхал! — приглушенно ответил Куренной, зябко сжимаясь в плечах, так как знал, что бывает после того, как Прончатов расспрашивает о погоде или о здоровье жены. — Не слыхал.
Рабочие тоже притихли — глядели на руководителей вопросительно, истомившись от безделья, ждали скорого решения, ибо кому сладко бить баклуши в воскресенье на погрузочном рейде: и заработка нет, и до жены далеко, и ходит в Кети жирная рыба, и весь, Тагар вывалил на пляж загорать. Потому и глядели с надеждой на Прончатова мужики, потому улыбались ему женщины.
— Вот так ты и живешь, Куренной, — равнодушно сказал Прончатов. — Сколько на дворе градусов, не знаешь, судострой у тебя кончился, паровоз сошел со стрелки...
Сияла на солнце синтетическая прончатовская рубашка, солнечный свет обтекал его крупные уши, полыхало на руке золотое обручальное кольцо.
— Ну ладно, Куренной, — лениво промолвил Олег Олегович. — Уж коли ты такой невезучий, отойди в стороночку, посиди, отдохни...
После этого Прончатов потерял всяческий интерес к начальнику рейда; он повернулся, приблизившись к маленькому дощатому сараю, носящему громкое название "Контора рейда", сел на чурбачок. Вынув из кармана коробку "Казбека", Олег Олегович закурил, и тут, словно по волшебству, из сарая выбежал с телефонной трубкой в руке Ян Падеревский — он волочил за собой длинный провод, который был намотан на барабан. Военная система связи на рейдах всего год назад была введена Прончатовым, он перенял ее по памяти у фронтовых батальонных связистов и, иногда разговаривая по переносному телефону, удивленно хмыкал: фронтовая память, оказывается, была так еще свежа, что мнилось, не лебедки грохочут сырым деревом, а поговаривает на горизонте корпусная артиллерия.
— Ошурков на проводе! — доложил Ян Падеревский.
Прежде чем взять в руки трубку, Олег Олегович сам себе согласно покивал, прищурившись от солнца, усмехнулся одними губами. На это. ушло две-три секунды, но в течение их Прончатов успел до неузнаваемости опроститься: лицо у него сделалось дремучим, взгляд поглупел, а фигура стала коренасто-тяжеловесной.
— Здравствуй, Павел Иванович! — тихо сказал в трубку Прончатов. — Ты извини меня, извини, Павел Иванович! Тут воскресный день, понимаешь, тут, понимаешь, звонит, беспокоит... С чирьями, понимаешь, шутить нельзя. От чирьев, случалось, богу душу отдавали, Павел Иванович... Да нет, понимаешь, дрожжами дело не поправишь! Тебе, понимаешь, Павел Иванович, надо кровь перелить... Из этого места, на котором ты, понимаешь, сидишь, кровь тебе, понимаешь, перельют в вену, и ты, понимаешь, совсем другим человеком станешь...
Сто раз повторяя слово "понимаешь", снижая голос до шепота, Прончатов разговаривал точно таким голосом, каким говорил обычно по телефону сам директор Пиковского леспромхоза Ошурков Павел Иванович.
— У тебя, понимаешь, от переливания крови, Павел Иванович, и психология переменится. Нижний склад заработает... Что? Я острю? Да нет, Павел Иванович, не до острот мне, когда паровоз с рельсов сошел и все движение застопорил. Ну, все, Павел Иванович! Привет чирьям, привет жене, привет райкому партии! Надеюсь, в райкоме мы, понимаешь, и встретимся... Все! Все!
Прохладный ветер сорвался откуда-то, коричневая Кеть сделалась от ряби зеленой; и — чу-чу! — висело в зените черное облако с розовыми рваными краями. Ой, разрастется, коварное, ой, брызнет на землю обильным дождем!
— Вот такие дела, товарищ Куренной! — сказал Прончатов через спину, возвращая телефонную трубку Яну Падеревскому. — Ты сегодня, по-моему, не коммуникабельный, а?
— Какой?
— Не коммуникабельный, а?
— Мы этих слов не понимаем, Олег Олегович!
— А должны понимать, — ласково улыбнувшись, заметил Прончатов. — Должность инженера занимаешь, Демид Касьяныч!
Секунд пять Прончатов сидел неподвижно, с непонятным выражением на лице, затем поднялся, подшагав к Куренному, улыбнулся своей знаменитой прончатовекой улыбкой. Она редко появлялась на лице Олега Олеговича, но зато была дорога, как алмаз, — от этой улыбки лицо Прончатова делалось таким привлекательным, что женщины чувствовали под сердцем тонкий укол, а суровые мужчины смягчались, точно от доброй рюмки коньяку. "Какой милый, хороший, славный парень Прончатов!" — думали суровые мужчины и испытывали острое желание немедленно сделать что-то хорошее для Олега Олеговича: или душу перед ним раскрыть, или отдать последнюю папиросу, или обнять его за прямые плечи. Когда Прончатов улыбался, у него исчезали со щек холодноватые углубления, от которых казалось, что Олег Олегович сосет леденец.
— Я вас слушаю, Демид Касьянович, — вежливо произнес Прончатов. — Хочется услышать ваш голос.
Однако Куренной непробиваемо молчал. Был он большим другом сплавконторского парторга Вишнякова, всего года три назад ходил в незаменимых, а теперь с нетерпением ждал приезда нового директора — Цветкова.
— Ну, ты помолчи, Куренной, — раздельно сказал Прончатов, — а я делом займусь. Я начальником рейда работал, мне не впервой.
Поднявшись, Олег Олегович неторопливо пошел к рабочим. Чем ближе подходил он к ним, тем все начальственнее, суровее, непреклонней становилась его фигура; ни улыбки, ни просвета не было на прончатовском лице, когда он остановился в пяти метрах от рабочих, не здороваясь, с обидным пренебрежением посмотрел на них. Голова у него была вздернута, губы сложены брезгливо, а руки он ленивым жестом заложил за спину.
— Загораете, господа хорошие? — издевательским тоном спросил Прончатов. — Жирок нагуливаете?
Человек тридцать вольготно располагались перед главным инженером. У всех загорелые, хорошо откормленные физиономии, на голых по пояс телах блестят, перекатываются живые мускулы; человек пять отпустили бороды, да такие, что каждая — лопата. Варнаки, богатеи, татарская аристократия, привилегированная верхушечка — вот кто лежал на прохладной земле, бесцеремонно разглядывая Прончатова. Самый плохонький из этих мужиков зарабатывал в месяц по триста-четыреста рублей, каждый имел соток семьдесят огорода, все держали по две-три свиньи, по корове и телке, каждый был искусным рыбаком и охотником, каждый держал в доме неработающих, гладких баб, каждый имел по большому дому, построенному чуть ли не задаром.
Семеро из мужиков — бывшие уголовники. В каких только тюрьмах не сидели, чего только не повидали, каких статей Уголовного кодекса не попробовали, а вот за Тагар зацепились, и каждый из семерых лезет бить морду, если напомнишь о прошлом.
В этом месте повествования автор снова останавливает сказ о настоящем, чтобы заглянуть в прошлое инженера Прончатова, вспомнить о том, как девять лет назад на рейде появилась брандвахта. Ее, то есть брандвахту, привели...
<< пред. << >> след. >> |