| << пред. << >> след. >>
Это была она. Только она умела выйти так из машины, деловито, и легко, и красиво, и в то же время так, будто она оказывала большую честь тротуару, ступив на него ногой. Вот уже много лет все женщины старались походить на нее, кое-кто даже не без успеха. Но стоило появиться ей — и становилось ясно, что это лишь жалкие подделки. Сейчас на ней была военная форма. Она улыбнулась швейцару, о чем-то его спросила, он ответил, сияя от удовольствия, и она прошла прямо в бар. За ней шла еще одна женщина, тоже в военной форме.
Томас Хадсон встал с места, что-то сдавило ему грудную клетку, и сделалось трудно дышать. Она уже заметила его и шла к нему по свободному неширокому проходу между стойкой и столиками. Ее спутница шагала следом.
— Извините меня, — сказал Томас Хадсон Умнице Лил и Alcalde Peor. — Мне нужно поговорить с одной знакомой.
Они встретились на середине прохода, и он сжал ее в объятиях. Они сжимали друг друга так, что, кажется, крепче уже нельзя было, и он целовал ее крепко и бережно, и она тоже целовала его и руками ощупывала его плечи.
— Ты, — сказала она. — Ты. Ох, ты.
— Чертовка, — сказал он. — Как ты попала сюда?
— Очень просто — из Камагуэя.
На них стали оглядываться, и он приподнял ее, все так же тесно прижимая к себе, и еще раз поцеловал, а потом снова поставил на пол и взял за руку и потянул к столику у стены.
— Здесь нельзя так, — сказал он. — Нас могут арестовать.
— Ну и пусть арестуют, — сказала она. — Знакомься, это Гинни. Моя секретарша.
— Привет, Гинни, — сказал Томас Хадсон. — Помогите мне усадить эту сумасшедшую за столик.
Гинни была симпатичная, очень некрасивая девица. Одеты они обе были одинаково: офицерская куртка, только без знаков различия, рубашка с галстуком, юбка, чулки и ботинки на низком каблуке. На голове пилотка, а на левом плече нашивка, каких Томас Хадсон раньше никогда не видал.
— Сними пилотку, чертовка.
— Не полагается.
— Сними.
— Ну так и быть.
Она сняла пилотку и тряхнула рассыпавшимися волосами, а потом, откинув голову, посмотрела на Томаса Хадсона, и он увидел знакомый открытый лоб, и знакомую колдовскую волнистость волос все такого же цвета спелой пшеницы с серебристым отливом, и высокие скулы, и чуть запавшие щеки под ними, чуть запавшие, от чего, как ни взглянешь, так и защемит сердце, и плосковатый нос, и размазанные его поцелуями губы, и прелестный подбородок, и линию шеи.
— Как я выгляжу?
— Сама знаешь.
— Тебе уже приходилось целовать женщину в таком костюме? И оцарапываться о пуговицы армейского образца?
— Нет.
— А ты меня любишь?
— Я тебя всегда люблю.
— Нет, а вот сейчас, сию минуту — любишь?
— Да, — сказал он, и у него запершило в горле.
— Тем лучше, — сказала она. — Плохо бы тебе было, если б не любил.
— Ты сюда надолго?
— Только до вечера.
— Я хочу еще поцеловать тебя.
— Ты же сказал, что за это нас арестуют.
— Ладно, потерпим. Что ты будешь пить?
— Есть тут порядочное шампанское?
— Да. Но есть и местные напитки, которые очень хороши.
— Очевидно. Сколько порций ты уже выпил сегодня?
— Не знаю. Десять или двенадцать.
— Но пьяного в тебе только тени под глазами. Ты влюблен в кого-нибудь?
— Нет. А ты?
— Потом разберемся. Где твоя стерва-жена?
— В Тихом океане.
— Хорошо бы поглубже. Саженей так на тысячу. Ох, Томми, Томми, Томми, Томми, Томми.
— Ты в кого-нибудь влюблена?
— Кажется, да.
— Негодяйка.
— Ужасно, правда? Первый раз мы встречаемся после того, как я ушла от тебя, и ты ни в кого не влюблен, а я влюблена.
— Ты ушла от меня?
— Это моя версия.
— Он славный?
— Он? Да, очень славный, как бывают славными дети. Я очень нужна ему.
— А где он сейчас?
— Это военная тайна.
— И ты туда едешь?
— Да.
— К какому ты принадлежишь ведомству?
— Мы — СОДВ [1].
— Это все равно что УСС [2]?
[1] Служба организации досуга войск.
[2] Управление стратегических служб.
— Да нет же, глупый. Не прикидывайся дурачком и не строй из себя обиженного только потому, что я влюблена в кого-то. Ты же ведь не спрашиваешь моего совета, когда собираешься в кого-то влюбиться.
— Ты его очень любишь?
— Я вовсе не говорила, что я его люблю. Я сказала, что влюблена в него. А хочешь, сегодня даже и влюблена не буду, раз тебе это неприятно. Я ведь здесь только на один день. Я не хочу быть нелюбезной.
— Ну тебя к черту, — сказал он.
— Может быть, мне взять машину и вернуться в отель? — спросила Гинни.
— Нет, Гинни. Мы сперва выпьем шампанского. У тебя машина есть? — спросила она Томаса Хадсона.
— Есть. Стоит там на площади.
— Можем мы поехать к тебе?
— Конечно. Позавтракаем здесь и поедем. А можно прихватить чего-нибудь и поесть дома.
— До чего это замечательно вышло, что мне удалось попасть сюда.
— Да, — сказал Томас Хадсон. — А откуда ты вообще знала, что здесь можно кое-кого встретить?
— Мне сказал один человек на аэродроме в Камагуэе, что ты здесь бываешь. И мы решили: не найдем тебя, посмотрим Гавану.
— Так давай посмотрим Гавану.
— Нет, — сказала она. — Пусть уж Гинни одна смотрит. А может быть, у тебя кто-нибудь есть, кто бы показал Гинни Гавану?
— Найдется.
— Только к вечеру мы должны вернуться в Камагуэй.
— В котором часу самолет?
— В шесть, кажется.
— Все устроим, — сказал Томас Хадсон.
К их столику подошел молодой человек, кубинец.
— Простите, пожалуйста, — сказал он. — Мне хотелось бы получить у вас автограф.
— С удовольствием, — сказала она.
Он подал ей открытку с изображением бара и Константе за стойкой, сбивающего коктейль, и она расписалась актерским размашистым почерком, так хорошо знакомым Томасу Хадсону.
— Не стану говорить, что это для моей маленькой дочки или для сына-школьника, — сказал молодой человек. — Это для меня самого.
— Тем приятнее, — сказала она и улыбнулась ему: — Очень мило, что вы меня попросили об этом.
— Я видел все ваши фильмы, — сказал молодой человек. — Я считаю вас самой красивой женщиной в мире.
— Чудесно, — сказала она. — Пожалуйста, продолжайте считать так.
— Не окажете ли вы мне честь выпить со мной?
— Мы тут пьем с моим другом.
— Я вашего друга знаю, — сказал молодой человек. — Мы знакомы уже много лет. Можно к вам подсесть, Том? Тем более у вас две дамы.
— Мистер Родригес, диктор городского радио, — сказал Томас Хадсон. — А как ваша фамилия, Гинни?
— Уотсон.
— Мисс Уотсон.
— Рад познакомиться, мисс Уотсон, — сказал диктор. Он был красивый молодой человек, черноволосый, загорелый, с ласковыми глазами, приятной улыбкой и большими, ухватистыми руками бейсболиста. Он и в самом деле играл в бейсбол, и не только в бейсбол, но и в азартные игры, и в его привлекательности было нечто от привлекательности профессионального игрока.
— Может быть, мы позавтракаем все вместе? — сказал он. — Сейчас как раз время ленча.
— Нам с мистером Хадсоном нужно съездить за город, — сказала она.
— Я охотно позавтракала бы с вами, — сказала Гинни. — Вы мне очень понравились.
— А он — приличный человек? — спросила она Томаса Хадсона.
— Даже отличный. Во всей Гаване лучшего не найдешь.
— Большое спасибо, Том, — сказал диктор. — Так вы решительно отказываетесь от завтрака?
— К сожалению, нам нужно ехать, — сказала она. — Мы и так задержались. Встретимся в отеле, Гинни. Спасибо, мистер Родригес.
— Вы, бесспорно, самая красивая женщина в мире, — сказал мистер Родригес. — Я всегда это знал, но сейчас я в этом убедился.
— Пожалуйста, продолжайте так считать, — сказала она, и мгновение спустя они уже были на площади. — Что ж, — сказала она. — Все очень хорошо получилось. Гинни он понравился, и он, кажется, милый.
— Он очень милый, — сказал Томас Хадсон, и шофер отворил перед ними дверцу машины.
— Ты сам милый, — сказала она. — Жаль только, что ты уже так много выпил сегодня. Потому-то я и замяла разговор о шампанском. Кто была твоя смуглая приятельница у стойки бара?
— Просто моя смуглая приятельница у стойки бара.
— Хочешь выпить еще? Можно остановиться где-нибудь по дороге?
— Нет. А ты хочешь?
— Ты же знаешь, я никогда не пью спиртного. Но от бокала вина я бы не отказалась.
— Дома у меня есть вино.
— Вот и чудесно. Теперь можешь меня поцеловать. Здесь нас не арестуют.
— Adonde vamos? [1] — спросил шофер, не поворачивая головы.
— A la finca [2], — сказал Томас Хадсон.
— Ах, Томми, Томми, Томми, — сказала она. — Ну что же ты меня не целуешь? Пусть он видит, это ведь ничего, правда?
— Да. Это ничего. Можешь потом ему вырезать язык, если хочешь.
— Не хочу. И вообще не хочу никаких жестокостей, теперь и никогда. Но ты милый, что предложил это.
— Идея была недурная. Расскажи мне о себе. Ты все прежняя люби-меня?
— Я такая же, как была.
— Правда, такая же?
— Конечно, такая же. В этом городе я твоя.
— До отправления самолета.
— Точно, — сказала она и поудобней устроилась на сиденье машины. — Посмотри, — сказала она. — Все нарядное, светлое осталось позади, и кругом грязно и неприглядно. Всегда с нами бывало так.
— Не всегда.
— Да, пожалуй, — сказала она. — Не всегда.
Они смотрели на все грязное и неприглядное кругом, и ее зоркий взгляд и грациозный ум мгновенно отмечали то, что он сумел разглядеть лишь за долгие годы.
[1] Куда поедем? (исп.).
[2] В усадьбу (исп.).
— Вот теперь уже лучше, — сказала она. За всю жизнь она ни разу не солгала ему, и он тоже старался ей не лгать, но это очень плохо удавалось.
— Ты все еще меня любишь? — спросила она. — Говори как есть, не приукрашивай.
— Да. Ты сама должна знать.
— Я знаю, — сказала она и в доказательство обняла его, если это могло служить доказательством.
— Кто он, твой теперешний?
— Не будем о нем говорить. Тебе бы он не понравился.
— Скорей всего, — сказал он и так крепко прижал ее к себе, что, казалось, еще немного — и что-нибудь будет сломано, если один из них не высвободится. Это была старая их игра, и в конце концов высвободилась она и ничего не сломалось.
— Ты всегда выигрываешь, — сказала она. — Тебе хорошо, у тебя грудей нет.
— У меня многого нет, что есть у тебя. Ни таких длинных ног, ни лица, на которое взглянешь — и защемит сердце.
— Зато у тебя есть многое другое.
— Ну как же, — сказал он. — Например, по ночам — общество кота и подушки.
— Сегодня я заменю тебе это общество. Долго еще нам ехать?
— Одиннадцать минут.
— Слишком долго при данных обстоятельствах.
— Хочешь, я возьму руль и доеду за восемь?
— Нет, не надо. Лучше вспомни, как я учила тебя быть терпеливым.
— Это было самое разумное и нелепое, чему меня в жизни учили. Давай вкратце повторим урок.
— А нужно?
— Нет. Все равно уже только восемь минут осталось.
— У тебя дома уютно? Постель широкая?
— Увидишь, — сказал Томас Хадсон. — Что, уже начались обычные сомнения?
— Нет, — сказала она. — Но я хочу широкую-широкую постель. Чтобы можно было совсем забыть про армию.
— Есть широкая постель, — сказал он. — Настолько, что и для армии места хватит.
— Не хами, — сказала она. — Знал бы ты этих Сынов воздуха. Даже самые лучшие под конец демонстрируют фотографии своих жен.
— Слава богу, что я их не знаю. Мы хоть, может, и задубели от морской воды, но по крайней мере не именуем себя Сынами моря.
— Расскажи мне про это, — попросила она, угнездив руку у него в кармане.
— Нет.
— Я так и знала, и я потому тебя и люблю. Но мне любопытно, и люди расспрашивают меня, и я тревожусь.
— Любопытно. — это куда ни шло, — сказал он. — А тревожиться незачем. Хотя, по пословице, любопытство кошку сгубило. У меня есть кошка, и она очень любопытна. — Он вспомнил Бойза и продолжал: — А тревоги губят дельцов, даже в полном расцвете сил. Мне за тебя не нужно тревожиться?
— Только как за актрису. И то не очень. Еще всего две минуты. Здесь красиво, мне нравится. А можно, мы позавтракаем в постели?
— А вдруг потом нас сморит сон?
— Ну и пусть, это не страшно. Лишь бы только я не упустила самолет.
Машина теперь круто взбиралась вверх по старой булыжной дороге, обсаженной большими деревьями.
— А ты ничего не боишься упустить?
— Только тебя, — сказал он.
— Нет, а в смысле обязанностей.
— Разве я похож на человека, у которого есть обязанности?
— Кто тебя знает. Ты превосходный актер. Хуже никогда не видала. Милый ты мой, сумасшедший, я тебя так люблю, — сказала она. — Я пересмотрела тебя во всех твоих главных ролях. Больше всего ты мне нравился в роли Верного Мужа, она у тебя очень искренне получалась. Помнишь, например, у «Рица» в Париже?
— Да, там роль Верного Мужа особенно удавалась мне, — сказал он. — Как Гаррику в Олд-Бейли.
— Ты что-то путаешь, — сказала она. — По-моему, лучше всего ты играл эту роль на «Нормандии».
— Когда ее сожгли, я неделю ни о чем думать не мог.
— Тебе случалось и побивать этот рекорд.
— Да, — сказал он.
Машина остановилась, и шофер вышел отпереть ворота.
— Так вот где мы живем.
— Да. На самом верху. Извини, дорога в ужасном состоянии.
Машина еще немного поднялась в гору, поросшую деревьями манго и отцветающими уже фламбоянами, обогнула загон для скота и выехала на круглую подъездную аллею. Он отворил дверцу, и она ступила на землю, будто великодушно и щедро одаривая ее своим прикосновением.
Она взглянула на дом, увидела раскрытые окна спальни. Окна были большие и почему-то напомнили ей «Нормандию».
— Пропущу самолет, — сказала она. — Могу я заболеть в конце концов? Болеют же другие женщины.
— У меня есть два знакомых врача, которые под присягой подтвердят, что ты больна.
— Чудесно, — сказала она, уже поднимаясь по лестнице. — Но нам не придется для этого приглашать их к обеду?
— Нет, — сказал он и распахнул перед ней двери. — Я с ними сговорюсь по телефону и пошлю шофера за свидетельством.
— Решено, — сказала она. — Я больна. И пусть на этот раз войска развлекаются сами.
— Ты все равно улетишь.
— Нет. Я буду развлекать тебя. Наверно, тебя давно уже никто как следует не развлекал.
— Да.
— И меня — да. Как правильно в этом случае — «да» или «нет»?
— Не знаю. — Он крепко сжал ее и заглянул ей в глаза, потом отвел взгляд в сторону. Они стояли у входа в большую спальню, и он толчком отворил дверь. — Пожалуй, «нет», — сказал он задумчиво.
Окна были распахнуты настежь, по комнате гулял ветер, но сейчас, при солнце, это даже было приятно.
— Совсем как на «Нормандии». Ты это нарочно для меня сделал, чтоб было похоже на «Нормандию»?
— Конечно, дорогая, — солгал он. — А ты как думала?
— Ох и лгун же ты, хуже меня.
— Где уж мне до тебя.
— Лгать не нужно. Просто притворимся, что ты это сделал для меня.
— Для тебя, — сказал он. — Только ты выглядела немного иначе.
— А покрепче обнять человека ты не можешь?
— Не поломав ему костей — нет, — сказал он. И добавил: — Во всяком случае, стоя.
— А кто сказал, что мы непременно должны стоять?
— Не я, — сказал он и, подхватив ее на руки, понес к постели. — Дай только закрою жалюзи. Я ничего не имею против того, чтобы ты развлекала армию. Но для развлечения слуг в кухне имеется радио. Мы им не нужны.
— Иди скорее, — сказала она.
— Иду.
— Вспомни все, чему я тебя учила когда-то.
— Я и так помню.
— Не всегда.
— Ну вот, — сказал он. — Когда мы с ним познакомились?
— Мы просто встретились. Ты разве не помнишь?
— Слушай, давай лучше не будем ничего вспоминать и не будем разговаривать, не будем, не будем, не будем.
Немного спустя она сказала:
— Даже на «Нормандии» людям иногда хотелось есть.
— Сейчас вызову стюарда.
— Но ведь этот стюард не знает нас.
— Так узнает.
— Нет. Лучше выйдем отсюда, я хочу посмотреть дом. Что ты написал за последнее время?
— Что, что. Ничего.
— У тебя разве нет свободного времени?
— Как это свободного?
— Ну, когда ты на берегу.
— Что это значит «на берегу»?
— Том, — сказала она. Они дошли до большой комнаты и уселись в глубокие старые кресла, и она сняла туфли, чтобы ощутить под ногами циновку, устилавшую пол. А потом свернулась в кресле клубочком, распушив свои волосы ему в угоду и потому что она знала, как это на него действует, и теперь при каждом движении ее головы они колыхались тяжелой шелковистой массой.
— А, чтоб тебя, — сказал он. — Милая, — добавил он.
— Я уже привыкла к твоим проклятиям, — сказала она.
— Не будем об этом говорить.
— Зачем ты на ней женился, Том?
— Потому что ты была влюблена.
— Причина не слишком основательная.
— Никто этого и не утверждал. Я-то во всяком случае. Но, может быть, мы не будем обсуждать мои старые ошибки, в которых я уже раскаялся?
— Если захочу, будем.
Вошел большой черный с белым кот и начал тереться об ее ноги.
— Он спутал тебя со мной, — сказал Томас Хадсон. — Впрочем, он, вероятно, знает, что делает.
— Так это...
— Именно. Он самый. Бой, — позвал он.
Кот подошел и вспрыгнул к нему на колени. Ему было все равно, чьи это колени.
— Мы можем оба любить ее, Бойз. Ты посмотри на нее хорошенько. Другой такой женщины тебе вовек не увидеть.
— Это тот кот, с которым ты спишь в постели?
— Да. А что, есть возражения?
— Никаких. Он куда симпатичней человека, с которым сплю я, хотя у него такие же грустные глаза.
— Нам непременно нужно о нем разговаривать?
— Нет. Так же как тебе не нужно пытаться меня уверить, что ты не выходишь в море, хотя веки у тебя воспалены, и в уголках глаз белые сгустки, и волосы выгорели от солнца, и...
— И шагаю я по-матросски, враскачку, и на левом плече у меня сидит попугай, и я больно дерусь своей деревянной ногой. Дорогой мой глупыш, я действительно выхожу иногда в море, потому что я маринист и делаю зарисовки для Музея естественной истории. Даже война не должна мешать научным исследованиям.
— О, священная наука, — сказала она. — Что ж, постараюсь запомнить этот вымысел и придерживаться его. Том, ты правда нисколько ее не любишь?
— Нисколько.
— И все еще любишь меня?
— Ты могла бы судить по некоторым признакам.
— А вдруг это тоже роль? Любовник, неизменно хранящий верность предмету своей любви, с какими бы шлюхами его этот предмет ни заставал. Ты и по-своему Синаре не был верен.
— Я всегда говорил, что образованность тебя погубит. Меня уже в девятнадцать лет не интересовали эти стихи.
— А я всегда говорила, что если бы ты побольше писал и серьезно работал над своими картинами вместо того, чтобы придумывать небылицы и влюбляться во всяких...
— Жениться на всяких, хотела ты сказать.
— Нет. Жениться — это, конечно, плохо. Но ты влюбляешься, а после этого я не могу тебя уважать.
— Какие знакомые милые слова: «После этого я не могу тебя уважать». Продай мне их, я дам любую цену, чтобы только изъять их из обращения.
— Теперь я тебя уважаю, Том. Ты ведь ее не любишь, правда?
— Я люблю тебя и уважаю тебя, а ее я не люблю.
— Ну вот и чудесно. Как хорошо, что я заболела и не могу лететь.
— А ведь я в самом деле тебя уважаю. Отношусь с уважением к любой глупости, которую ты делаешь или сделала когда-то.
— И ты чудесно ведешь себя со мной и всегда исполняешь данные мне обещания.
— Какое, кстати, было последнее?
— Не знаю. Но если было какое-нибудь, ты наверняка его не сдержал.
— Может быть, обойдем это, радость моя?
— Хорошо, если б это можно было обойти.
— А давай попробуем. Мы ведь многое умели обходить.
— Нет. Не умели. Тому есть реальные доказательства. Тебе всегда кажется, что физическая близость — это в любви все. Ты не думаешь, что любимой женщине хотелось бы гордиться тобой. Не стараешься проявлять иногда нежность в мелочах.
— Не разыгрываю младенца, которого нужно нянчить и опекать, — тебе ведь именно такие мужчины нравятся.
— Если б только ты больше нуждался во мне и я чувствовала, что я тебе в самом деле нужна, а не только дай-и-возьми и убери-я-не-голоден.
— Слушай, зачем мы приехали сюда? Морализировать?
— Мы приехали потому, что я люблю тебя и хочу, чтобы ты был достоин самого себя.
— А также тебя, и господа бога, и прочих абстракций. Но я даже в живописи не абстракционист. Ты, наверно, требовала бы от Тулуз-Лотрека, чтобы он не шатался по публичным домам, а от Гогена, чтобы он не болел сифилисом, а от Бодлера, чтобы он пораньше возвращался домой. Я себя не равняю с ними, но все-таки — ну тебя к черту.
— Никогда я такой не была.
— Была. А к тому же еще твоя работа. Эти чертовы съемки с утра и до вечера.
— Я отказалась бы от съемок.
— Ну, конечно. Я в этом не сомневаюсь. И выступала бы в ночных клубах, а меня определила бы в вышибалы. Помнишь, мы строили такие планы?
— Какие новости у Тома?
— Все в порядке, — сказал он, и колючий озноб прошел у него по телу.
— Он мне вот уже три недели не пишет. Можно бы, кажется, выбрать время для матери за такой срок. Он всегда писал очень аккуратно.
— Знаешь, как оно бывает с ребятами на войне. А может быть, сейчас задерживают всю переписку. Это иногда делается.
— Помнишь, когда он был маленький и совсем не говорил по-английски?
— А ты помнишь, какой оравой он верховодил в Гстааде? И в Энгадине и в Цуге.
— У тебя есть какие-нибудь его новые фотографии?
— Только та, которая и у тебя есть.
— Я бы выпила чего-нибудь, что в этом доме можно выпить.
— Все что угодно. Пойду поищу кого-нибудь из слуг. Вино в погребе.
— Только не уходи надолго.
— Не подходящие слова для нас с тобой.
— Не уходи надолго, — повторила она. — Слышишь? И никогда я не требовала, чтобы ты пораньше возвращался домой. Не в этом была беда. Ты сам знаешь.
— Знаю, — сказал он. — И я не уйду надолго.
— Может быть, твой слуга приготовит нам и поесть?
— Может быть, — сказал Томас Хадсон. И прибавил, обращаясь к коту: — Ты пока побудь с нею, Бойз.
Зачем? — думал он. Зачем я солгал? Зачем затеял эту комедию осторожничанья? Не потому ли, что, как говорит Вилли, я хочу сохранить свое горе для себя одного? Но разве я правда такой?
А что было делать? — думал он. Как сказать матери о гибели сына сразу же после возврата к любовной близости с ней? Как самому себе сказать об этом? Когда-то у тебя на все находился ответ. Вот найди ответ и сейчас.
Нет ответа. Пора бы уж тебе это знать. Нет и не может быть.
— Том, — услышал он ее голос. — Мне тоскливо одной, а кот, как он ни старайся, не может заменить мне тебя.
— Сбрось его на пол. Я сейчас, только наколю лед. Слуга ушел в деревню.
— Да бог с ним. Мне уже не хочется пить.
— Мне тоже, — сказал он и вернулся в комнату, мягко ступая по циновке после гулкого изразцового пола. Он взглянул на нее и убедился, что она здесь, не исчезла.
— Ты не хочешь о нем говорить, — сказала она.
— Не хочу.
— А почему? Разве так не лучше?
— Он слишком похож на тебя.
— Не в том дело. Скажи мне. Он погиб?
— Да, погиб.
— Обними меня, Том, только крепче. Я, кажется, правда заболела.
Он почувствовал, что ее бьет дрожь, и он опустился на колени у кресла, и обнял ее, и чувствовал, как она дрожит всем телом. Потом она сказала:
— Бедный ты мой. Бедный, бедный. — Помолчав, она сказала еще: — Прости меня за все, что я когда-нибудь делала или говорила.
— Ты меня прости.
— Бедный ты, и бедная я.
— Бедные все, — сказал он, но не добавил: «Бедный Том».
— Больше тебе нечего мне рассказать?
— Нет. Только это.
— Вероятно, мы потом научимся справляться.
— Очень может быть.
— Я бы хотела заплакать, но у меня внутри только пустота, от которой мутит.
— Понимаю.
— У всех это случается?
— Почти. Но у нас это уже больше случиться не может.
— Мне теперь кажется, будто мы в доме у мертвого.
— Я жалею, что не сказал тебе, как только мы встретились.
— Да нет, все равно, — сказала она. — Ты всегда был такой, все откладывал. Я не жалею.
— Я так нестерпимо хотел тебя, что поступил, как эгоист и дурак.
— Это не эгоизм. Мы всегда любили друг друга. Только слишком часто совершали ошибки.
— Особенно я.
— Нет. Мы оба. Давай больше никогда не будем ссориться, хорошо?
Что-то вдруг произошло в ней, она наконец разрыдалась и сказала:
— О Томми, я не могу, не могу это вынести.
— Я понимаю, — сказал он. — Родная моя, дорогая, прекрасная. Я тоже не могу.
— Мы были такие молодые, и глупые, и такие красивые оба, а Томми, — господи, до чего же он был хорош...
— Весь в мать.
— Теперь этого уже и не докажешь ничем.
— Моя бедная любимая девочка.
— Что же мы будем делать дальше?
— Ты будешь заниматься своим делом, а я — своим.
— Нельзя ли нам хоть немного побыть вместе?
— Только если не уляжется ветер.
— Так пусть дует подольше. Иди ко мне — или, может быть, это нехорошо сейчас?
— Том бы не осудил нас за это.
— Я тоже так думаю. Помнишь, как ты ходил на лыжах, посадив его к себе на плечи, и мы спускались с гор уже в сумерках и пели, проходя через сад за гостиницей?
— Я все помню.
— Я тоже, — сказала она. — Почему мы были такие глупые?
— Мы были не только влюбленными, но и соперниками.
— Увы, да. Но ведь ты никого другого не любишь, правда? Ведь теперь это все, что у нас осталось.
— Нет. Можешь мне верить.
— И я нет. А мы не могли бы вернуться друг к другу, как тебе кажется?
— Не знаю, что бы из этого вышло. Можно попробовать.
— Долго еще продлится война?
— Спроси у того, кто над нею хозяин.
— Несколько лет?
— Год-два во всяком случае.
— А тебя тоже могут убить?
— Вполне.
— Тогда что толку?
— Ну а если меня не убьют?
— Не знаю. Может быть, теперь, когда Тома нет, мы не станем злобствовать и давать волю самому дурному в себе.
— Я могу постараться. Злобы у меня нет, а с дурным в себе я научился справляться. Правда.
— Вот как? Это проститутки тебя умудрили?
— Должно быть. Но если мы будем вместе, они мне не понадобятся.
— Ты всегда умел для всего найти красивые слова.
— Ну вот. Уже начинается.
— Нет. Ведь мы в доме у мертвого.
— Ты это уже говорила.
— Извини, пожалуйста, — сказала она. — Но я не знаю, как по-другому сказать то же самое. У меня сейчас как-то немеет внутри.
— Чем дальше, тем больше будет неметь, — сказал он. — И вначале это не дает облегчения. Но потом будет легче.
— Скажи мне все самое худшее, что тебе известно, может быть, тогда быстрей онемеет совсем.
— Хорошо, — сказал он. — Как же я люблю тебя, господи.
— И всегда любил, — сказала она. — Ну, говори же. Он сидел у ее ног и не смотрел на нее. Он смотрел на кота Бойза, который лениво развалился на циновке в солнечном прямоугольнике, падавшем от большого окна.
— Он был сбит зенитным орудием во время разведывательного полета в районе Абвиля.
— Он не выпрыгнул с парашютом?
— Нет. Машина сгорела. Вероятно, его убило сразу.
— Слава богу, — сказала она. — Слава богу, если так.
— Я почти уверен в этом. Он бы успел выпрыгнуть.
— Ты мне правду говоришь? Может быть, парашют сгорел после того, как он выпрыгнул?
— Нет, — солгал он, решив, что на сегодня довольно.
— От кого ты узнал? Он назвал знакомое имя.
— Тогда это верно, — сказала она. — У меня больше нет сына и у тебя тоже. Надо привыкать к этому. Больше ты ничего не знаешь?
— Нет, — сказал он, стараясь, чтобы это прозвучало как можно правдивей.
— А мы будем жить дальше?
— Именно.
— Чем же?
— Ничем, — сказал он.
— Можно, я останусь и буду с тобой?
— Едва ли в этом есть смысл, — сказал он. — Как только немного утихнет, я должен буду уйти в рейс. Ты не из болтливых, и ты умеешь похоронить то, что слышишь от меня. Так вот, похорони это.
— Но я бы могла быть с тобой, пока ты здесь, а потом дожидаться твоего возвращения.
— Не стоит, — сказал он. — Я никогда не знаю, когда мы вернемся, и потом, тебе будет тяжелей без работы. Если хочешь, побудь, пока мы не уйдем в рейс.
— Хорошо, — сказала она. — Я побуду с тобой это время, и никто нам не помешает думать о Томе. И любить друг друга, как только ты скажешь, что можно.
— Эта комната никак не связана с Томом.
— Да. А с кем она связана, тех я самый дух изгоню отсюда.
— Может быть, нам правда поесть чего-нибудь и выпить по стакану вина?
— Бутылку вина, — сказала она. — Он был такой красивый мальчик, Том. И такой забавный, и такой добрый.
— Послушай, из чего ты сделана?
— Из того, что ты любишь, — сказала она. — С примесью стали.
— Не пойму, куда девались все слуги, — сказал Томас Хадсон. — Они, правда, не ждали, что я вернусь сегодня домой. Но кто-то, во всяком случае, должен дежурить у телефона. Сейчас принесу вино. Оно уже, наверно, холодное.
Он откупорил бутылку и налил два стакана. Это было то вино, которое он приберегал для своих возвращений и пил его, уже успев поостыть после рейса, и на поверхности дружелюбно вскипали мелкие аккуратные пузырьки.
— За нас и за все, чего у нас уже нет, и за все, что у нас будет.
— Было, — сказал он.
— Было, — сказала она. Потом она сказала: — Единственное, чему ты всегда оставался верен, — это хорошему вину.
— Большое достоинство, не правда ли?
— Извини, мне не нужно было упрекать тебя утром, что ты много выпил.
— Ты знаешь, это мне очень помогает. Смешно, а это так.
— Что именно — то, что ты пил, или упреки?
— То, что я пил. Замороженное, в высоких стаканах.
— Возможно. И я впредь воздержусь от замечаний — разве насчет того, что в этом доме очень трудно дождаться какой-нибудь еды.
— Умей терпеть. Сколько раз ты меня этому учила.
— Я терплю, — сказала она. — Только я голодна. Я теперь понимаю, почему люди едят на поминках.
— Ничего, будь циничной, если тебе от этого легче.
— И буду, не беспокойся. Не прикажешь ли извиняться за каждое сказанное слово? Я уже раз извинилась, хватит.
— Слушай, ты, — сказал он. — Я живу с этим на три недели дольше тебя и, должно быть, уже нахожусь в другой стадии.
— Ну конечно, ты всегда в другой стадии, более значительной и интересной. Я тебя знаю. Не пора ли тебе возвращаться к своим шлюхам?
— Может быть, ты все-таки перестанешь?
— Нет. Мне так лучше.
— Кто это написал «Помилуй всех женщин, Мария»?
— Мужчина, конечно, — сказала она. — Какая-то сволочь в брюках.
— Хочешь, я прочитаю тебе эту вещь целиком?
— Нет. И вообще ты мне уже надоел со своим «на три недели дольше» и со всем прочим. Если я нестроевая, а ты занят чем-то настолько секретным, что даже спишь только с кошкой, чтобы не проговориться во сне, это...
— Тебе все еще не ясно, почему мы расстались?
— Расстались потому, что ты мне надоел. Ты всегда любил меня, и не мог не любить, и теперь не можешь.
— Это верно.
Рядом, в столовой, стоял мальчик-слуга и все слышал. Он и прежде не раз становился невольным свидетелем ссор и всегда огорчался этим так, что его даже в пот кидало. Он любил своего хозяина, любил его кошек и собак и с почтительным восхищением относился к красивым женщинам, бывавшим в доме, и, когда они ссорились, ему было невыразимо грустно. А эта женщина красивее всех других, и все равно кабальеро ссорится с ней, и она говорит кабальеро недобрые слова.
— Сеньор, — сказал он, подойдя к двери. — Простите великодушно. Но не выйдете ли вы в кухню, мне нужно кое-что передать вам.
— Извини, дорогая.
— Все какие-то тайны, — сказала она и налила, себе еще вина.
— Сеньор, — сказал мальчик, когда они вышли. — Звонил лейтенант и просил вас немедленно явиться, даже повторил два раза: немедленно. Он сказал, что вы знаете куда и что это по делу. Я не хотел разговаривать по нашему телефону и позвонил из деревни во «Флоридиту». Там мне сказали, что вы поехали сюда.
— Хорошо, — сказал Томас Хадсон. — Большое тебе спасибо. Пожалуйста, изжарь нам с сеньорой яичницу и скажи шоферу, чтобы готовил машину.
— Слушаю, сэр.
— Что случилось, Том? Что-нибудь нехорошее?
— Меня вызывают на работу.
— Ты ведь говорил, что в такой ветер нельзя.
— Говорил. Но это не от меня зависит.
— Мне остаться здесь?
— Оставайся, если хочешь. Можешь почитать письма Тома, а к шести мой шофер отвезет тебя на аэродром.
— Хорошо.
— Можешь взять письма себе, если хочешь, и фотографии тоже, и все, что попадется. Просмотри все ящики моего стола.
— А ты все-таки изменился.
— Может, кой в чем и изменился, — сказал он. — Пойди в мастерскую, взгляни на работы, — сказал он. — Там есть неплохие вещи, написанные раньше, до всего. Возьми что понравится. Есть твой портрет, неплохой.
— Я возьму его, — сказала она. — Какой ты хороший, когда ты хороший.
— Почитай и ее письма, если захочешь. Среди них есть уникальные, прямо хоть в музей. Их тоже можешь взять, если это тебя позабавит.
— Ты, видно, думаешь, что я разъезжаю с сундуком.
— Ну, прочтешь, а потом спустишь в унитаз в самолете.
— Вот разве что.
— Я еще постараюсь вернуться к твоему отъезду. Но не знаю, удастся ли, так что не жди. Если шофер должен будет задержаться со мной, я пришлю такси, и оно отвезет тебя в отель или на аэродром.
— Хорошо.
— Если тебе что понадобится, скажи мальчику. Он тебе и выгладить может что нужно, а ты пока надень что-нибудь из моих вещей.
— Хорошо. Ты только люби меня, Том, и пусть такое, как только что было, этому не мешает.
— Не бойся. Это все пустяки, а не любить тебя я не могу, ты же сама сказала.
— Вот пусть так оно и будет.
— Это не от меня зависит. Возьми любые книги, все, что тебе приглянется в доме, а мою яичницу, всю или половину, отдай Бойзу. Ему только нужно нарезать помельче, он так любит. Ну, мне пора. И так уже вышла задержка.
— До свидания, Том.
— До свидания, чертовка. Смотри береги себя. А мне, верно, не предстоит ничего серьезного.
Он толкнул дверь и вышел. Кот прошмыгнул в коридор вместе с ним и смотрел на него, задрав мордочку кверху.
— Ничего, Бойз, все в порядке, — сказал он коту. — Я еще покажусь тут до выхода в море.
— Куда ехать? — спросил шофер.
— В город.
Не могу представить себе, чтобы нам нашлось дело в такую погоду. А может, и обнаружено что-нибудь. Может, кто-нибудь терпит бедствие в море. Черт, только бы не впустую опять. Не забыть бы составить коротенькое завещание, чтобы дом в случае чего достался ей. И не забыть заверить его в посольстве и положить в сейф. Она молодец, сумела принять это и не сломиться. Но до нее еще не дошло по-настоящему. Жаль, когда дойдет, меня с ней не будет. Жаль, я ничем не могу помочь ей. А может, еще смогу, если на этот раз все сойдет благополучно, и на следующий тоже, и на через следующий.
Ладно, пока пусть сойдет на этот раз. Интересно, возьмет ли она письма и прочее. Надеюсь, возьмет, и надеюсь, она не забудет дать Бойзу яичницу. Когда холодно, у него всегда разыгрывается голод.
Разыскать людей будет нетрудно, вот только как катер, выдержит ли еще рейс до ремонта. Ну один-то выдержит. Один-то наверняка выдержит. Рискнем, во всяком случае. Запасных частей у нас хватит. Удалось бы только поближе подойти, это главное. А хорошо было бы, если бы не понадобилось выходить сегодня. Наверно, хорошо было бы. Да, черта с два.
Давай разберемся. Сына ты потерял. Любовь потерял. От славы уже давным-давно отказался. Остается долг, и его нужно исполнять.
А в чем он, твой долг? В том, что ты на себя взял. А все прочее, что ты на себя брал в жизни?
Она в это время лежала на постели в большой спальне, комнате, чем-то напоминавшей «Нормандию», и кот Бойз лежал около нее. Яичницу она так и не могла съесть, а вино показалось ей безвкусным. Всю яичницу она отдала Бойзу, нарезав на маленькие кусочки, а сама выдвинула верхний ящик стола, и увидела почерк сына на голубых конвертах со штампом цензуры, и вернулась назад, и ничком бросилась на кровать.
— И тот и другой, — сказала она коту, разнеженному яичницей и теплом, исходившим от женщины, которая была рядом. — И тот и другой, — сказала она. — Скажи, Бойз, что же нам теперь делать?
Кот тихонько урчал.
— Ты тоже не знаешь, Бойз, — сказала она. — И никто не знает.
<< пред. << >> след. >> |