| << пред. << >> след. >>
Томас Хадсон снова пил замороженное дайкири без сахара, и сейчас, приподняв тяжелый с заиндевевшими краями стакан, он смотрел на его содержимое, зеленовато-прозрачное под шапкой пены, и оно напоминало ему море. Взбитая сверху пена походила на след за кормой, а прозрачная жидкость внизу была как морская волна, когда катер взрезает ее на мелководье над глинистым дном. Почти точно такой же цвет.
— Жаль, нет напитков цвета морской воды на глубине восьмисот саженей, когда стоит мертвый штиль, и солнце палит почти отвесно, и море кишит планктоном.
— Что? — спросила Умница Лил.
— Ничего. Давай пить эту мелководную жижу.
— Том, что с тобой такое? Что-нибудь не ладится?
— Нет.
— Ты сегодня ужасно грустный и как будто чуть-чуть постарел.
— Это от северного ветра.
— Но ты всегда говорил, что северный ветер бодрит тебя и придает тебе силы. Как мы часто любились с тобой оттого, что дул северный ветер.
— Очень часто.
— Ты всегда хвалил северный ветер, и ты купил мне вот это пальто носить, когда он задует.
— Что ж, пальто красивое.
— Я бы его уже десять раз могла продать, — сказала Умница Лил. — Ты даже не представляешь, сколько на него было охотниц.
— Сегодня подходящая для него погода.
— Развеселись, Том. Ты же всегда такой веселый, когда выпьешь. Допей свой стакан и закажи еще.
— Это нельзя пить быстро, лоб заболит.
— Ну, тяни медленно, глоток за глотком. А я, пожалуй, выпью еще один highbolito.
Она сама приготовила себе хайболл, взяв бутылку, заранее поставленную перед ней Серафином, и Томас Хадсон посмотрел и сказал:
— Ну что это за питье — одна пресная вода. И цвет такой, как у воды в реке Файрход до слияния с Гиббоном, от которого образуется Мэдисон. Долей еще виски, тогда хоть получится цвет той речушки, что впадает в Медвежью реку у кедровой рощи за Ваб-Ми-Ми.
— Какое смешное название «Ваб-Ми-Ми», — сказала она. — А что оно означает?
— Не знаю, — ответил он. — Просто так называется индейский поселок. Я, наверно, когда-то знал, как перевести, да забыл. Это на языке оджибвеев.
— Расскажи мне про индейцев, — попросила Умница Лил. — Про индейцев даже интереснее, чем про психов.
— Здесь, на побережье, индейцев немало. Только эти индейцы — поморяне, они больше рыбаки и угольщики.
— Про кубинских индейцев ты мне не рассказывай. Они все mulatos [1].
— Нет, это неверно. Среди них есть и чистокровные индейцы. Их предков привезли сюда, наверно, пленниками с Юкатана.
— Не люблю yucatecos [2].
[1] Мулаты (исп.).
[2] Юкатанцев (исп.).
— А я люблю. Даже очень.
— Расскажи лучше про Ваб-Ми-Ми. Это на Дальнем Западе?
— Нет, это на Севере. Недалеко от Канады.
— В Канаде я была. Ездила раз в Монреаль на экскурсионном пароходе. Но шел дождь, и ничего не было видно, и мы в тот же вечер уехали поездом обратно в Нью-Йорк.
— И все время, что вы плыли, шел дождь?
— Не переставая. А пока мы еще не вошли в устье реки, был туман и временами шел снег. Нет уж, бог с ней, с Канадой. Расскажи про Ваб-Ми-Ми.
— Это был небольшой городок с лесопилкой на берегу реки. Прямо через городок проходила железная дорога, и у самого полотна громоздились кучи опилок. На реке была устроена запань, и речное русло было на несколько миль запружено бревнами. Как-то раз я там ловил рыбу, вздумал перейти с удочкой на другой берег и ползком стал перебираться с бревна на бревно. Вдруг одно бревно подо мной повернулось, и я очутился в воде. А когда я хотел выкарабкаться, оказалось, что надо мной сплошной бревенчатый свод. Сколько я ни шарил руками в темноте в поисках щели или просвета, мои пальцы встречали только древесную кору. Нигде не было такого места, чтобы можно было раздвинуть два бревна и пролезть между ними.
— Что же ты стал делать?
— Утонул.
— Ой, не шути так, — сказала она. — Скорей расскажи, что ты сделал.
— Я сразу же понял, что медлить нельзя. Стал пядь за пядью ощупывать ближайшее бревно, пока не нащупал то место, где оно прижималось к соседнему. Тогда я уперся обеими руками и до тех пор подталкивал его кверху, пока бревна чуть-чуть не разошлись. Я быстро просунул в просвет кисти рук, потом предплечья и локти и, уже работая локтями, развел бревна настолько, что смог высунуть голову и выпростать руки до самых плеч. Долго я лежал между двумя бревнами, обняв их руками и чувствуя, как нежно я их люблю. От бревен вода в реке казалась коричневой. А в речушке, впадающей неподалеку, она была такого цвета, как то, что ты сейчас пьешь.
— Мне бы ни за что не раздвинуть этих бревен.
— Я и сам не надеялся, что смогу их раздвинуть.
— Сколько времени ты пробыл под водой?
— Не знаю. Знаю только, что я очень долго лежал между бревнами, отдыхая, прежде чем решился действовать дальше.
— Этот рассказ мне нравится. Но после него меня будут мучить кошмары. Расскажи мне что-нибудь веселое, Том.
— Хорошо, — сказал он. — Дай подумать.
— Нет. Рассказывай сразу, не задумывайся.
— Хорошо, — сказал Томас Хадсон. — Когда Том-младший был еще совсем маленький...
— Que muchacho mas guapo! [1] — перебила его Умница Лил. — Que noticias tienes de el? [2]
— Muy buenas [3].
[1] Какой красивый мальчик! (исп.)
[2] Какие у тебя вести от него? (исп.)
[3] Очень хорошие (исп.).
— Me alegro [1], — сказала Умница Лил, и при мысли о Томе-младшем, о летчике, глаза у нее наполнились слезами. — Siempre tengo su fotografia en uniforme con el sagrado corazon de Jesus arriba de la fotografia y al lado la virgen del Cobre [2].
— Ты свято веришь в богоматерь дель Кобре?
— Верю. Слепо верю.
— Вот и продолжай верить.
— Она денно и нощно заботится о Томе.
— Прекрасно, — сказал Томас Хадсон. — Серафин, еще одну двойную порцию, пожалуйста. Ну, так хочешь слушать веселую историю?
— Да, пожалуйста, — сказала Умница Лил. — Расскажи что-нибудь веселое. А то мне опять стало грустно.
— Это веселая история, — сказал Томас Хадсон. — Когда мы в первый раз поехали с Томом в Европу, ему исполнилось всего три месяца, а пароходишко был древний, маленький, тихоходный, и море большей частью было бурное. На пароходе пахло трюмной водой, и машинным маслом, и медью иллюминаторов, покрытых смазкой, и lavabos [3], и дезинфекцией — большими розовыми лепешками, которые клали в писсуары...
— Pues [4], что-то не очень весело.
— Si, mujer [5]. Ни черта ты не понимаешь. Это веселая история, очень веселая. Так, продолжаю. Кроме того, на нашем пароходе пахло ванными, и ты должен был мыться в определенные часы, а не помоешься, тогда стюард при ванной будет презирать тебя; пахло горячей соленой водой, льющейся из медных кранов в кабине, и мокрой деревянной решеткой на полу, и накрахмаленной курткой стюарда. Кроме того, там пахло дешевой английской стряпней, что способна испортить человеку настроение, и потухшими окурками сигарет «Вудбайнз», «Плейерс» и «Голд флейкс» в курительной комнате и всюду, где их ни бросят. Там не было ни одного приятного запаха, а ты ведь знаешь, что от англичан — и от мужчин и от женщин — идет специфический дух, они сами его чувствуют, как негры чувствуют наш запах, и поэтому им надо очень часто мыться. От коровы, когда она дыхнет на тебя, пахнет сладко, а вот от англичан — нет. И курение им не помогает, трубка может только добавить кое-что к их запаху. Правда, твид у них пахнет хорошо, и кожаная обувь, и седельное снаряжение тоже хорошо пахнет. Но на пароходе седельного снаряжения не бывает, а твид пропитан вонью потухшей трубки. Единственный приятный запах на этом пароходе можно было почувствовать, уткнувшись носом в высокий стакан с сухим искристым девонским сидром. Сидр пах замечательно, и я утыкался в него носом по мере своих возможностей. Иногда даже превышая их.
[1] Я очень рада (исп.).
[2] Его фотография в военной форме висит у меня под изображением святого сердца Иисусова и рядом с богоматерью дель Кобре (исп.).
[3] Уборными (исп.).
[4] Ну (исп.).
[5] Да, женщина (исп.).
— Pues. Вот это уже немножко повеселее.
— А сейчас пойдет самое веселое. Наша каюта была расположена низко — чуть выше уровня воды, так что иллюминатор приходилось держать закрытым. В него было видно, как вода мчится мимо и какой плотной зеленой стеной кидается она на стекло. Мы связали наши кофры и чемоданы и устроили из них заграждение у койки, чтобы Том не падал, а когда приходили проверить его, он каждый раз встречал нас смехом, если, конечно, не спал.
— Трехмесячный и уже смеялся?
— Он всегда смеялся. Я не помню, чтобы Том когда-нибудь плакал в младенчестве.
— Que muchacho mas lindo y mas guapo! [1]
— Да, — сказал Томас Хадсон. — Рассказать тебе еще одну веселую историю о нем?
— Почему ты разошелся с его очаровательной матерью?
— Вышло такое странное стечение обстоятельств. Ну так как, хочешь еще одну веселую историю?
— Да. Только чтобы в ней было поменьше запахов.
— Вот этот замороженный дайкири, так хорошо взбитый, похож на волну, когда нос парохода, делающего по тридцать узлов, вспарывает ее и она разваливается на две стороны. А что, если б замороженный дайкири еще и фосфоресцировал?
— Добавь в него фосфора. Только, по-моему, это будет вредно. У нас на Кубе бывает, что люди совершают самоубийство, наевшись спичечных фосфорных головок.
— И выпив tinte rapido. А что это такое «быстрые чернила»?
[1] Какой красивый и милый мальчик! (исп.)
— Это такая жидкость, ею красят обувь в черный цвет. Но девушки — те, кому не повезло в любви или кого обманули женихи, сделав с ними нехорошее и так и не женившись на них, чаще всего обливаются спиртом и поджигают себя. Это классический способ самоубийства.
— Да, знаю, — сказал Томас Хадсон. — Auto da fe.
— Это уж наверняка, — сказала Умница Лил. — При этом не выживешь. Вся голова в ожогах, и обычно ожоги и по всему телу. Быстрые чернила — это чаще всего просто красивый жест. Йод au fond [1] тоже чаще всего красивый жест.
— О чем это вы, упыри, тут болтаете? — спросил бармен Серафин.
— О самоубийствах.
— Nay mucho [2], — сказал Серафин. — Особенно среди бедного люда. Я не припомню, чтобы кто-нибудь из богатых кубинцев кончал с собой. А ты?
— А я помню, — сказала Умница Лил. — Было несколько таких случаев. И все хорошие люди.
— Уж ты запомнишь что надо и что не надо, — сказал Серафин. — Сеньор Томас, а вы не хотите заесть чем-нибудь свой дайкири? Un poco de pescado? Puerco frito? [3] Закуски?
— Si, — сказал Томас Хадсон. — Давайте, что у вас найдется.
[1] В сущности (франц.).
[2] Их много (исп.).
[3] Что-нибудь рыбное? Жареную свинину? (исп.)
Серафин поставил перед ним блюдо с хрустящими коричневыми ломтиками жареной свинины и блюдо с красным снеппером, запеченным в тесте так, что розовато-красная кожица его была покрыта желтой корочкой, а под ней белела нежная мякоть. Серафин был рослый малый, не очень-то церемонный на язык, и ступал он тоже не церемонясь, потому что носил башмаки на деревянной подошве, постукивающие на мокром полу за стойкой, где всегда было что-нибудь расплескано.
— Холодное мясо подать?
— Нет. Хватит и этого.
— Бери все, что ни предложат, Том, — сказала Умница Лил. — Ты же знаешь здешние порядки.
Про этот бар было известно, что даровыми коктейлями тут не угощают. Зато гости могли получать бесплатную горячую закуску, куда входили не только жареная рыба и свинина, но и кусочки жареного мяса и гренки с сыром и ветчиной. Кроме того, бармены смешивали коктейли в огромных миксерах, и после разлива там всегда оставалось по меньшей мере еще порции полторы.
— Теперь тебе не так грустно? — спросила Умница Лил.
— Да.
— Скажи мне, Том. Что тебя так огорчает?
— El mundo enterо [1].
— А кого же не огорчает то, что творится во всем мире? И день ото дня все хуже и хуже. Но нельзя же только и делать, что сокрушаться из-за этого.
— Законом это не преследуется.
— А зачем законы, мы сами понимаем, что хорошо, что плохо.
Дискуссии с Умницей Лил на этические темы не совсем то, что мне требуется, подумал Томас Хадсон. А что тебе, дьяволу, требуется? Тебе требовалось как следует напиться, и ты, вероятно, уже пьян, хоть и не замечаешь этого. Того, что тебе нужно, ты получить не можешь, и твои желания никогда больше не исполнятся. Но ведь есть различные паллиативы, вот и воспользуйся ими. Действуй, Хадсон. Действуй.
— Voy a tomar otro de estos grandes sin azucar [2], — сказал он Серафину.
— En seguida, don Tomas [3], — сказал Серафин. — Вы что, хотите перекрыть свой же рекорд?
[1] Весь мир (исп.).
[2] Еще одну двойную порцию без сахара (исп.).
[3] Сию минуту, дон Томас (исп.).
— Нет. Я просто пью, и пью спокойно.
— Когда ставили рекорд, вы тоже пили спокойно, — сказал Серафин. — Спокойно и мужественно, с утра и до вечера. И вышли отсюда на своих на двоих.
— Плевал я на свой рекорд.
— Имеете шанс побить его, если будете много пить и мало закусывать, — сказал ему Серафин. — Тогда шансы у вас есть.
— Том, побей рекорд, — сказала Умница Лил. — Я буду свидетельницей.
— Не нужны ему свидетели, — сказал Серафин. — Я свидетель. Я кончу смену, передам счет Константе. Помните тот день, когда вы поставили рекорд? Так вот вы уже сейчас его перекрыли.
— Плевал я на свой рекорд.
— Вы в хорошей форме, пьете отлично, без перерывов, и пока на вас ничего не сказывается.
— К матери мой рекорд.
— Ладно. Como usted quiere [1]. Счет я веду на всякий случай, вдруг вы передумаете.
— Со счета он не собьется, — сказала Умница Лил. — Чеки-то у него с копиями.
— Тебе что нужно, женщина? Тебе нужен настоящий рекорд или фиговый?
— Ни то и ни другое. Я хочу highbolito con agua mineral [2].
— Como siempre [3], — сказал Серафин.
— Я коньяк тоже пью.
— Мне бы лучше не видать, как ты пьешь коньяк.
— Знаешь, Том, я однажды, когда садилась в трамвай, упала и чуть не погибла.
— Бедная Лил, — сказал Серафин. — Какая у тебя жизнь — полная опасностей и всяких переживаний!
— Уж лучше твоей — с утра до вечера стоишь за стойкой в деревянных башмаках и угождаешь пьяницам.
— Это моя работа, — сказал Серафин. — А угождать таким выдающимся пьяницам, как ты, для меня большая честь.
В бар вошел Генри Вуд. Он стал рядом с Хадсоном — высокий, весь потный, взволнованный переменой в ранее принятых планах. Что может доставить ему большее удовольствие, подумал Томас Хадсон, чем внезапное изменение планов!
— Мы едем к Альфреду в его «Дом греха», — сказал Генри. — Хочешь с нами, Том?
— Вилли ждет тебя в «Баскском баре».
— Пожалуй, на этот раз Вилли нам брать незачем.
— Тогда так и скажи ему.
— Хорошо, я ему позвоню. А ты поедешь, Том? Будет очень весело.
— Тебе надо бы поесть.
— Я закажу себе большой сытный обед. Ну, как твои дела?
— Мои дела хорошо, — сказал Томас Хадсон. — Отлично.
[1] Как хотите (исп.).
[2] Хайболл с минеральной водой (исп.).
[3] Как всегда (исп.).
— Будешь перекрывать свой рекорд?
— Нет.
— Вечером увидимся?
— Вряд ли.
— Если хочешь, я приеду и переночую у тебя.
— Нет. Развлекайся. Только поешь чего-нибудь.
— Я закажу себе великолепный обед. Даю честное слово.
— Не забудь позвонить Вилли.
— Вилли я позвоню. Можешь не беспокоиться.
— А где у Альфреда этот «Дом греха»?
— У него великолепно. Дом смотрит на гавань, хорошо обставлен, и вообще там замечательно.
— Я спрашиваю адрес.
— Адреса я не знаю, но я передам с Вилли.
— Ты не думаешь, что Вилли обидится?
— А что поделаешь, Том? Не могу я пригласить его туда. Ты знаешь, как я люблю Вилли. Но есть места, куда я не могу таскать его за собой. Ты знаешь это не хуже меня.
— Ладно. Только не забудь позвонить ему.
— Честное слово, позвоню. И даю слово, что закажу себе шикарный обед.
Он улыбнулся, похлопал Умницу Лил по плечу и вышел. Для такого гиганта походка у него была удивительно красивая.
— А какие у него девочки в «Доме греха»? — спросил Томас Хадсон Умницу Лил.
— Да нет их, все разбежались, — сказала Умница Лил. — Там есть нечего. И выпивки, по-моему, тоже маловато. Куда ты поедешь — туда или, может, ко мне?
— К тебе, — сказал Томас Хадсон. — Но попозже.
— Расскажи мне еще что-нибудь веселое.
— Хорошо. Но о чем?
— Серафин, — сказала Лил. — Дай Томасу еще одну порцию двойного замороженного, без сахара. Tengo todavia mi highbolito [1]. — Потом, обратившись к Томасу Хадсону: — Вспомни, когда тебе жилось всего веселее. Только чтобы без запахов.
[1] У меня еще есть немного (исп.).
— Без запахов не обойдется, — сказал Томас Хадсон. Он смотрел, как Генри Вуд прошел через площадь и сел в спортивную машину очень богатого сахарного плантатора по имени Альфред. Генри Вуд был слишком громоздкий для такой машины. Громоздкость ему во всем мешает, подумал Томас Хадсон. Но есть кое-какие дела, где она не помеха. Нет, сказал он себе. Сегодня же у тебя свободный день. Пользуйся своим свободным днем. — О чем же тебе рассказать?
— О том, о чем я тебя просила.
Он смотрел, как Серафин наклоняет миксер над высоким бокалом и как шапка дайкири завитками переливается через его край на стойку. Серафин надел на бокал снизу картонный кружок, и Томас Хадсон поднял его — тяжелый, холодный — за тонкую ножку и сделал большой глоток, и, прежде чем проглотить, задержал дайкири во рту, холодя им язык и зубы.
— Хорошо, — сказал он. — Самые веселые дни в моей жизни были те, когда я мальчишкой просыпался утром, и мне не надо было идти в школу, и не надо было работать. По утрам я всегда просыпался очень голодным и чувствовал запах росы на траве и слышал, как ветер шумит в верхушках деревьев, если было ветрено, а если ветра не было, тогда я слышал лесную тишину и покой озера и ловил первые утренние звуки. Первым звуком иногда был полет зимородка над водой, такой спокойной, что его отражение скользило по ней, а он летел и стрекотал на лету. Иногда это цокала белка на дереве около дома, подергивая хвостом в такт своему цоканью. Часто это был голос ржанки, доносившийся с холмов. И всякий раз, когда я просыпался и слышал первые утренние звуки, хотел есть и вспоминал, что ни идти в школу, ни работать не надо, мне было так хорошо, как никогда больше не бывало.
— Даже с женщинами?
— С женщинами я был счастлив. Отчаянно счастлив. Невыносимо счастлив. Так счастлив, что самому не верилось — казалось, ты пьян или сошел с ума. Но такого счастья, как с моими мальчиками, когда они были со мной, или как по утрам в детстве, я никогда больше не испытывал.
— Как это может быть? Один, без людей — и счастлив не меньше, чем с людьми.
— Это все ерунда. Ты сама просила меня рассказать первое, что придет в голову.
— Вовсе нет. Я просила, расскажи мне веселую историю о самом приятном, что у тебя было в жизни. А какая же это история? Проснулся человек, и ему стало приятно. Ты расскажи настоящую.
— О чем?
— Чтобы там была любовь.
— Какая любовь? Небесная или земная?
— Да ну тебя. Просто настоящая любовь и чтоб было весело.
— Об этом могу рассказать очень интересную историю.
— Вот и рассказывай. Еще порцию заказать?
— Сначала дай эту допью. Так вот. Это было в Гонконге, в городе замечательном, где я веселился вовсю. Там очень красивая бухта, а на материковом ее берегу стоит город Каулун. Сам Гонконг расположен на холмистом острове, покрытом густыми рощами, наверх там ведут извилистые дороги, всюду разбросаны виллы, а город внизу, у подножия холмов, как раз напротив Каулуна. Между Гонконгом и Каулуном курсируют современные быстроходные паромы.
Каулун красивый город, тебе бы он очень понравился. Чистый, хорошо спланированный, рощи подходят к самым его окраинам, а рядом с двором женской тюрьмы прекрасный участок для охоты на лесных голубей. Мы ходили охотиться на этих голубей — они крупные, красивые, с прелестным лиловатым оперением на шейке, а полет у них стремительный, сильный. Охота шла в сумерках, когда они прилетали на ночлег к огромному лавровому дереву, которое росло у побеленной стены тюремного двора. Иногда мне удавалось подстрелить голубка, быстро летящего по ветру над самой моей головой, и он падал на тюремный двор, и я слышал, как арестантки поднимали из-за него драку, кричали, визжали от восторга, а потом опять крик и визг, когда охранник-пенджабец, разогнав их, подбирал птицу и, как человек обязательный, выносил ее нам из служебной калитки.
Район на материке за Каулуном называется Новые Территории. Среди холмов в рощах там водилось много лесных голубей, и по вечерам бывало слышно их перекличку друг с другом. В этих местах мне часто приходилось видеть, как женщины и дети копают землю у обочин дорог и ссыпают ее в корзины. Увидев человека с ружьем, они убегали и прятались в лесу. Как выяснилось, землю они копали потому, что в ней был вольфрам. В те годы вольфрам очень ценился.
— Es un poco pesada esta historia [1].
— Нет, Умница Лил. Эта история совсем не скучная. Подожди, не торопись. Сам по себе вольфрам действительно pesado [2]. Но это все очень любопытно. Добывать его, оказывается, легче легкого. Копай землю и вывози ее или собирай камни. В Эстремадуре, в Испании, есть целые деревни, где дома сложены из камней с высоким содержанием вольфрама, и каменные изгороди в полях тоже из этой руды. А тамошние крестьяне живут бедно. В те времена вольфрам был в такой цене, что мы использовали транспортные самолеты «ДС-2» — сейчас они летают отсюда в Майами — для доставки его с полей Нам Янга в Свободном Китае в аэропорт Кай-Так в Каулуне. А оттуда его морем вывозили в Соединенные Штаты. Вольфрам — редкий металл, он считался жизненно необходимым в нашей подготовке к войне, так как его употребляли при изготовлении стали, а на новых Территориях любой мужчина, любая женщина выкапывали столько земли, сколько могли унести в плоской корзине на голове, и сгружали эту землю в большом сарае, где ее продавали из-под полы. Я выяснил это на голубиной охоте и довел до сведения людей, которые были заняты скупкой вольфрама на материке. Моими сообщениями никто не заинтересовался, но я продолжал свое и пошел с докладом выше, и наконец один крупный военный, которому не было никакого дела до того, что вольфрам на Новых Территориях расхищается, сказал мне: «Друг мой, вы же знаете, разработки в Нам Янге ведутся». Но по вечерам, когда мы охотились около женской тюрьмы и видели, как старый двухмоторный «дуглас», только что перелетев через японскую линию фронта, появляется из-за холмов и идет на снижение к аэропорту, груженный мешками с вольфрамом, нам странно было представить себе, что многие женщины в женской тюрьме отбывают срок за незаконную добычу вольфрама.
— Si, es raro [3], — сказала Умница Лил. — Но когда же будет про любовь?
— Когда захочешь, тогда и будет, — сказал Томас Хадсон. — Но если ты послушаешь про места, где все это происходило, тогда мой рассказ произведет на тебя еще большее впечатление.
[1] Это немного тяжелая история (исп.).
[2] Тяжелый (исп.).
[3] Да, это странно (исп.).
Около Гонконга много островов и заливчиков и вода в море чудесная, чистая. Новые Территории — это холмистый, заросший лесами полуостров на материке, а остров, где построен город Гонконг, лежит в большой, синей, глубокой бухте, протянувшейся от Южно-Китайского моря до самого Кантона. Зимой погода там была как у нас сейчас, когда норд переходит в ураган с дождями, и спать там было прохладно.
Я просыпался по утрам и даже в дождь шел на рыбный рынок. Тамошняя рыба почти такая же, как наша, а основное, что идет у них в пищу, — это красный групер. А еще там были бочковатые, мокро поблескивающие помпано и огромные креветки, я таких громадин нигде больше не видел. Рыбный рынок особенно хорош был рано утром, когда туда приносили свежую, только что выловленную, мокро поблескивающую рыбу. Неизвестные мне сорта попадались, но мало, а кроме рыбы, там торговали и дикими утками, пойманными в силки: шилохвосты, чирки, свиязи — и селезни и уточки — в зимнем оперении, а такого нежного, сложнейшего, как у наших вальдшнепов, узора оперения я у диких уток никогда раньше не видел. Я любовался этими птицами, их невероятным оперением, прекрасными глазами, любовался жирной, мокро поблескивающей, только что выловленной рыбой и прекрасными овощами, выращенными на человечьих экскрементах, именующихся там «ночной подкормкой», а овощи были такие красивые — что твои змеи. Я ходил на рынок каждое утро и каждое утро испытывал наслаждение.
Еще по утрам на улицах всегда встречались похоронные процессии. Провожающие были одеты во все белое, оркестр играл веселые мотивы. В тот год на похоронах чаще всего можно было услышать «Минуты счастья вновь пришли». Днем эта песенка все время стояла у тебя в ушах, потому что люди мерли как мухи, а ведь на этом острове, по слухам, жили четыреста миллионеров, не считая тех, что обосновались в Каулуне.
— Millonarios chinos?
— Да, главным образом миллионеры-китайцы. Но были и всякие другие. Я сам знал многих миллионеров, и мы часто обедали вместе в знаменитых китайских ресторанах. В Гонконге было несколько шикарных ресторанов, не уступающих самым известным в мире, а кантонская кухня великолепна. В тот год среди моих лучших друзей были десять миллионеров, которых я знал только по их инициалам — X. М., М. Я., Т. В., X. Ж. и тому подобное. Так именовались все важные китайцы. Кроме того, я дружил с тремя китайскими генералами, один из них приехал из Уайтчепела в Лондоне и служил инспектором полиции — замечательный был человек; и еще с шестью летчиками Китайской национальной авиакомпании, которые получали баснословные деньги, но стоили того; еще был у меня знакомый полисмен, и не совсем нормальный австралиец, и много англичан офицеров, и... Но не буду утруждать тебя перечислением всех моих друзей. Стольких хороших, близких дружков у меня больше не было ни до, ни после Гонконга.
— Suando viene el amor? [1]
— Я все думаю, какую amor пустить первой. Ладно. Вот тебе одна моя amor.
— Только чтобы было интересно, а то мне немножко надоел твой Китай.
— И напрасно. Ты бы влюбилась в него так же, как я.
— Почему же ты не остался там?
— Нельзя там было оставаться, того и гляди, могли прийти япошки.
— Todo esta jodido por la guerra [2].
— Да, — сказал Томас Хадсон. — Согласен. — Он никогда не слышал от Умницы Лил такого крепкого словца и, услышав его, удивился.
— Me cansan con la guerra [3].
— Мне тоже, — сказал Томас Хадсон. — Я здорово устал от нее. Но вспоминать Гонконг никогда не устаю.
— Ну, так расскажи мне о нем побольше. Это bastante interesante [4]. Но я хотела послушать про любовь.
— Да знаешь, там все было так интересно, что времени на любовь почти не оставалось.
— А кто у тебя была там первая?
— Первой была очень высокая и красивая китаянка, сильно европеизированная, эмансипированная, но она не хотела приходить ко мне в гостиницу, говоря, что тогда все об этом узнают, и ночевать у нее дома тоже не позволяла, потому что тогда узнает прислуга. Но ее овчарка уже знала о нас. Она сильно нам все осложняла.
— Тогда где же вы с ней сходились?
[1] Когда начнется про любовь? (исп.).
[2] От войны все в дерьме (исп.).
[3] Надоела мне эта война (исп.).
[4] Довольно интересно (исп.)
— Сходились, как молокососы сходятся, — там, где мне удавалось ее уговорить, главным образом в машинах, в лодках.
— Бедный наш дружок мистер Икс!
— Конечно, бедный.
— И тем ваша любовь и ограничивалась? Вы так-таки и не провели ни одной ночи вместе?
— Нет.
— Бедный Том. А стоила она таких терзаний?
— Кто ее знает. Кажется, стоила. Мне, конечно, надо было снять дом, а не оставаться в отеле.
— «Дом греха» тебе надо было снять, как это здесь делают.
— Не люблю я эти «Дома греха».
— Да, знаю. Но если уж она так тебе была нужна.
— Это все как-то обошлось. Тебе еще не надоело слушать?
— Нет, Том, что ты! Про такое не надоест. Чем же это все кончилось?
— Однажды мы ужинали с этой девушкой, а после ужина долго катались в лодке, и это было замечательно, только не очень удобно. У нее была чудесная кожа, все, что предшествует тому самому, очень возбуждало ее, и губы у нее были тонкие, но отягощенные любовью. Потом мы вышли из лодки и пошли к ней в дом, а там эта овчарка, и надо было стараться, чтобы никто не проснулся, и наконец я ушел к себе в отель, неудовлетворенный, усталый от споров, хотя она и была права. Но зачем тогда эта дурацкая эмансипация, если нельзя лечь в постель с мужчиной? Если уж провозглашать эмансипацию, тогда надо прежде всего дать свободу простыням. Словом, я был настроен мрачно и frustrado [1].
[1] Подавленно (исп.).
— Я никогда не видела, чтобы ты был frustrado. Это, наверно, очень смешно.
— Нет, не смешно. Я был злющий в ту ночь, все мне казалось отвратительным.
— Ну, рассказывай дальше.
— Взял я ключ у портье с таким настроением, что к черту все на свете. Отель был большой, и мрачный, и мрачно роскошный, и я поднялся на лифте, зная, что меня ждет большой, и роскошный, и мрачный, и неуютный номер и не ждет прекрасная китаянка. Прохожу по коридору, отпираю массивную дверь своего огромного мрачного номера, и как ты думаешь, что я там вижу?!
— Что ты там видишь?
— Трех совершенно прелестных молодых китаянок, таких прелестных, что моя китаянка, которую мне не удалось в тот день заполучить, рядом с ними выглядела бы школьной учительницей. До того они были хороши, что просто выдержать невозможно, и ни одна из трех ни слова не говорила по-английски.
— Откуда же они взялись?
— Один из моих миллионеров прислал. Они мне передали записку от него. Записка была на толстенной бумаге в веленевом конверте, и там было сказано только: «С приветом от С. В.».
— И что ты стал делать?
— Я ведь совершенно не знал их обычаев, поэтому я сперва поздоровался с каждой за руку, потом перецеловал всех по очереди, потом предложил пойти вместе под душ, чтобы лучше перезнакомиться между собой.
— На каком языке ты им это предложил?
— На английском.
— И они поняли?
— Я им все очень хорошо объяснил.
— А что было дальше?
— Я не знал, как быть, мне еще ни разу не приходилось ложиться в постель с тремя девушками сразу. Две — это еще куда ни шло спьяну, хоть я знаю, что ты этого не одобряешь. Но три — это уже целая компания, и я просто не знал, как быть. Я спросил, не желают ли они выпить, но они не пожелали. Тогда я выпил сам, и мы все вчетвером сели на кровать — по счастью, кровать была огромных размеров, а девушки маленькие. А потом я выключил свет.
— Ну и как это было?
— Чудесно. Никогда бы не думал, что можно обнимать трех девушек сразу. Но оказалось, что можно. Тем более в темноте. Мне даже спать не хотелось. Но в конце концов я заснул, а когда проснулся, они все три спали и при утреннем свете были так же хороши, как накануне. Это были самые красивые девушки, каких я когда-либо видел.
— Лучше, чем я при нашем первом знакомстве двадцать пять лет назад?
— Нет, Лил. No puede ser [1]. Но ведь они были китаянки, а ты знаешь, как китаянки могут быть хороши. У меня и раньше бывали китаянки.
[1] Этого не может быть (исп.).
— Но целых три сразу.
— Да, три — это многовато. Для любви нужна только одна, это я согласен.
— Ты не думай, что я ревную. Ты ведь их не искал сам, и потом, это был подарок. Вот ту, что с собакой, что не захотела с тобой спать, ее я ненавижу. Но скажи мне, Том, как ты себя чувствовал утром?
— Я себя чувствовал так, как будто меня выжали. Как будто во мне ничего не осталось, одна пустота. Спина у меня не гнулась, поясница болела так, что не прикоснись, и я чувствовал себя развратником до мозга костей.
— И первым делом ты выпил.
— Первым делом я выпил, и тогда мне стало немного лучше, а на душе так совсем хорошо.
— А потом что ты сделал?
— Посмотрел на них, как они спят все втроем, и пожалел, что у меня нет фотоаппарата. Прелестная получилась бы фотография. Но я все еще чувствовал себя выжатым, и меня мучил голод, и я подошел к окну посмотреть, какая погода, и увидел, что идет дождь. Я обрадовался, решив, что можно будет весь день проваляться в постели. Но сперва нужно было позавтракать и позаботиться о завтраке для девушек. Я заперся в ванной, принял душ, потом потихоньку оделся и вышел из комнаты, осторожно притворив за собою дверь, чтобы не хлопнула. Внизу, в утреннем кафе при отеле, я плотно позавтракал — ел копчушки, булочки с джемом, шампиньоны и бекон. За завтраком я выпил целый чайник чаю и двойную порцию виски с содовой, но ощущение пустоты не проходило. Я просмотрел утреннюю гонконгскую газету на английском языке и при этом все думал: в котором же часу здесь встают? Потом я прошел через вестибюль к главному подъезду и выглянул на улицу. Дождь лил еще сильнее. Я хотел было зайти в бар, но он еще не открылся. Виски к завтраку мне приносили из служебного буфета. Дольше ждать не хотелось, и я поднялся к себе в номер. Отпер дверь и увидел, что китаянки исчезли.
— Какая жалость.
— Вот и я тогда так подумал.
— Что же ты стал делать? Выпил, наверно.
— Да. Я выпил, а потом еще раз принял душ, хорошенько вымывшись с мылом, и тут меня стали вдвойне одолевать сожаления.
— Un doble remordimiento?
— Нет, не двойное сожаление, а два рода сожалений. О том, что я спал с тремя девушками, и о том, что они исчезли.
— Со мной по утрам тебя тоже, бывало, одолевали сожаления. Но ты быстро с ними справлялся.
— Верно. Я со всем умею быстро справляться, такой я человек. И я всегда был подвержен сожалениям. Но в то утро в отеле сожаления были просто гигантские, и притом вдвойне.
— И ты опять выпил.
— Как это ты догадалась? Да, а потом позвонил своему миллионеру. Но его нигде не было. Ни дома, ни в конторе.
— Наверно, он был в своем «Доме греха».
— Скорей всего. И туда же отправились мои китаянки, рассказать, как у нас прошла ночь.
— Но где он сумел раздобыть трех таких красивых девушек? В Гаване теперь трех красавиц не раздобудешь. Ты не представляешь себе, как я сегодня намучилась, чтобы достать что-нибудь сносное для Генри и Вилли. Правда, утром это еще труднее.
— Ну, у гонконгских миллионеров это было поставлено по-деловому. Их агенты рыскали по всей стране. По всему Китаю. Совсем как антрепренеры бейсбольной команды «Бруклин Доджерс» в поисках пополнения. Только в каком-нибудь городе или деревне объявится красавица, они уже тут как тут — купили и доставили для обучения, выхаживания и подготовки.
— Но как эти девушки могли выглядеть утром не хуже, чем вечером, ведь, наверно, у них были прически muy estilizado [1], как у всех китаянок. А чем сложнее прическа, тем трудней сохранить ее после такой ночи.
[1] Вычурные (исп.).
— А у них вовсе не было сложных причесок. У них волосы были подрезаны и распущены по плечам, как носили в то время американки, да и теперь еще многие носят. И чуть-чуть завиты. Так этому С. В. нравилось. Он бывал в Америке и, наверно, смотрел американские фильмы.
— И больше они у тебя не появлялись?
— Появлялись, но уже по одной. С. В. посылал их мне время от времени в виде подарка. Но трех сразу больше никогда не посылал. Они были новенькие, понятно, что он их приберегал для себя. И кроме того, он говорил, что не хочет подрывать мои моральные устои.
— Наверно, хороший был человек. А где он теперь?
— Его, кажется, расстреляли.
— Бедняга. Мне очень понравилась эта история, Том, и ты ее рассказал по возможности деликатно. И вроде бы сам немного развеселился.
Вроде бы так, подумал Томас Хадсон. Ну что ж, для этого я сюда и пришел. Разве нет?
— Слушай, Лил, — сказал он. — Не хватит ли нам пить?
— А как ты себя чувствуешь?
— Лучше.
— Подай Томасу еще двойной замороженный, без сахара. А я уже немножко пьяненькая. Мне больше ничего не надо.
Я действительно чувствую себя лучше, подумал Томас Хадсон. То-то и странно. Всегда тебе становится лучше, все в конце концов преодолеваешь. Только одного нельзя преодолеть, это — смерти.
— Ты была когда-нибудь мертвая? — спросил он Лил.
— Конечно, нет.
— Yo tampoco [1].
[1] Я тоже (исп.).
— Зачем ты так говоришь? Мне страшно, когда ты так говоришь.
— Я не хотел пугать тебя, милая. Я никого не хочу пугать.
— Мне приятно, когда ты называешь меня милая.
Все это без толку, подумал Томас Хадсон. Неужели нельзя придумать что-нибудь другое, не менее действенное, чем сидеть и пить во «Флоридите» с потасканной старушкой Лил на том конце стойки, где обычно сидят старые шлюхи и напиваются в лоск? У тебя только четыре свободных дня, неужели же нельзя провести их как-нибудь получше? Где? — подумал он. У Альфреда, в его «Доме греха»? Тебе и здесь неплохо. Где найдешь лучшую или хотя бы равноценную выпивку, а раз уж ты взялся пить, так пей, братец, на всю катушку. Этим ты сейчас занят, и пусть это занятие будет тебе по душе — по душе на всех частотах. Ты всегда одобрял и любил это занятие, так что изволь любить и сейчас.
— Люблю, — сказал он вслух.
— Что?
— Пить. Не просто пить, а пить вот эти двойные замороженные, без сахара. Если бы выпить столько, сколько я выпил, да с сахаром, пожалуй, стошнило бы.
— Ya lo creo [1]. А если бы кто другой выпил столько, сколько ты, да без сахара, он, наверно, умер бы.
— Может, я тоже умру.
— Еще чего! Ты просто побьешь свой рекорд, а потом мы пойдем ко мне и ты заснешь и на самый худой конец будешь храпеть.
— А я храпел последний раз?
— Horrores [2]. И называл меня десятью разными именами.
— Извини.
— Ничего. Мне было смешно. Я кое-что узнала о тебе, о чем раньше не догадывалась. А другие девушки не обижаются, когда ты называешь их по-разному?
— Других девушек у меня нет. Жена — есть.
— Я изо всех сил стараюсь, чтобы она мне нравилась, стараюсь не думать о ней плохо, но это очень трудно. Ругать ее при себе, конечно, никому не позволяю.
— Я ее буду ругать.
— Нет. Не надо. Это пошло. Я терпеть не могу две вещи. Мужчин, когда они плачут. Я знаю, плакать им иногда приходится. Но я этого не люблю. И еще не терплю, когда они ругают своих жен. А почти все этим занимаются. Так что ты свою, пожалуйста, не ругай, мне так хорошо с тобой, не порть мне удовольствия.
— Ладно. Пошла она к черту. Не будем о ней говорить.
— Том, прошу тебя. Ты же знаешь, я считаю ее красавицей. Она и есть красавица. Правда. Pero no es mujer para ti [3]. Но не будем ее ругать.
[1] Я думаю (исп.).
[2] Ужас (исп.).
[3] Но она тебе не подходит (исп.).
— Хорошо.
— Расскажи мне еще что-нибудь веселое. Если тебе будет весело рассказывать, тогда можно и без любви.
— Нет у меня веселых историй.
— Зачем ты так говоришь? Ты их сотни знаешь. Выпей еще одну порцию и расскажи мне веселую историю.
— А ты почему ничего не расскажешь?
— Что же мне рассказывать?
— Что-нибудь для укрепления этой, как ее, морали.
— Tu tienes la moral muy baja [1].
[1] У тебя очень низкая мораль (исп.).
— Конечно. Я это прекрасно знаю. Но ты бы все-таки рассказала мне что-нибудь такое для укрепления.
— Этим тебе надо заниматься. Сам знаешь. Все другое, все, что ни попросишь, я сделаю. И это ты тоже знаешь.
— Ладно. Так ты правда хочешь послушать еще одну веселую историю?
— Да, пожалуйста. Вот твой бокал. Еще одна веселая история и еще один дайкири, и тебе станет совсем хорошо.
— Ручаешься?
— Нет, — сказала она и заплакала, глядя на него, заплакала легко и естественно, будто вода забила в роднике. — Том, что с тобой? Почему ты мне ничего не говоришь? Я боюсь спросить. Это?
— Это самое, — сказал Томас Хадсон. Тогда она заплакала навзрыд, и он обнял ее за плечи при всем честном народе и стал успокаивать. Она плакала некрасиво. Она плакала откровенно и сокрушительно.
— Бедный мой Том, — сказала она. — Бедный Том.
— Возьми себя в руки, mujer, и выпей коньяку. Вот теперь мы с тобой повеселимся.
— Не хочу я веселиться. Я никогда больше не буду веселиться.
— Постой, — сказал Томас Хадсон. — Видишь, как бывает, когда расскажешь людям все как есть.
— Сейчас я развеселюсь, — сказала она. — Подожди, дай мне минутку. Я схожу в уборную и успокоюсь.
Да уж, будь любезна, подумал Томас Хадсон. Потому что мне очень плохо, и, если ты не перестанешь плакать или заговоришь об этом, я отсюда смоюсь. А если я смоюсь отсюда, куда мне, к черту, деваться? Он понимал, что возможности его ограниченны и что никакой «Дом греха» тут не поможет.
— Дай мне еще двойного замороженного дайкири без сахара. No se lo que pasa con esta mujer [1].
— Она плачет, как из лейки льет, — сказал бармен. — Вот кого бы пустить вместо водопровода.
— А как там дела с водопроводом? — спросил Томас Хадсон.
Его сосед слева — веселый коротышка со сломанным носом (в лицо Томас Хадсон его знал, но ни имени, ни политических убеждений вспомнить не мог) — сказал:
— Это cabrones [2]! За воду они всегда деньги вытянут, потому что без воды не обойдешься. Без всего прочего можно обойтись, а воду ничто не заменит. Без воды как ты обойдешься? Так что на воду они деньги у нас всегда вытянут. И, значит, хорошего водопровода здесь не будет.
— Я что-то не совсем вас понимаю.
— Si, hombre [3]. Денег на водопровод они всегда наберут, потому что водопровод — вещь необходимая. Значит, проводить его не станут. Будете вы резать курочку, которая несет вам золотые водопроводы?
— А почему не провести водопровод, хорошо заработать на нем и словчить как-нибудь еще?
— Лучше, чем с водой, не словчишь. Пообещайте людям воду, вот вам и деньги. Какой политик будет проводить хороший водопровод и тем самым ставить крест на своем truco [4]? Политики неопытные, бывает, постреливают друг друга из-за всяких мелких дел, но кто захочет выбивать истинную основу из-под политической экономии? Предлагаю тост за таможню, за махинации с лотереей, за твердые цены на сахар и за то, чтобы у нас никогда не было водопровода.
— Prosit, — сказал Томас Хадсон.
Во время их разговора из дамской уборной появилась Умница Лил. Лицо она привела в порядок и не плакала, но вид у нее был убитый.
— Ты знаешь этого джентльмена? — спросил Томас Хадсон, представляя ей своего нового или же вновь обретенного старого знакомого.
— Знает, но только в постели, — сказал этот джентльмен.
[1] Я не знаю, что происходит с этой женщиной (исп.).
[2] Бранное слово (исп.).
[3] Да, друг (исп.).
[4] Здесь: мошенничество, афера (исп.).
— Callate [1], — сказала Умница Лил. — Он политик, — пояснила она Томасу Хадсону. — Muy hambriento en este momento [2].
— Хочу пить, — поправил ее политик. — К вашим услугам, — сказал он Томасу Хадсону. — Что будем заказывать?
— Двойной замороженный дайкири без сахара. Бросим кости, кому платить?
— Нет, плачу я. У меня здесь неограниченный кредит.
— Он хороший человек, — шепотом сказала Томасу Хадсону Умница Лил, а хороший человек тем временем старался привлечь внимание ближайшего бармена. — Политик. Но очень честный и очень веселый.
Политик обнял Лил за талию.
— Ты с каждым днем худеешь, mi vida [3], — сказал он. — Мы с тобой, наверно, одной политической партии.
— Водопроводной, — сказал Томас Хадсон.
— Ну нет! Что это вы? Хотите отнять у нас хлеб наш насущный и напустить нам полон рот воды?
— Выпьем за то, чтобы puta guerra [4] скорее кончилась, — сказала Лил.
— Пьем.
— За черный рынок, — сказал политик. — За нехватку цемента. За тех, кто контролирует цены на черные бобы.
— Пьем, — сказал Томас Хадсон и добавил: — За рис.
— За рис, — сказал политик. — Пьем.
— Как тебе сейчас — лучше? — спросила Умница Лил.
— Конечно, лучше.
Томас Хадсон взглянул на нее и увидел, что она, того и гляди, опять зальется слезами.
— Только попробуй заплакать, — сказал он. — Я тебе физиономию разобью.
На стене за стойкой висел литографированный плакат, на котором был изображен человек в белом костюме, а под ним надпись: «Un Alcalde Mejor». «За лучшего мэра». Плакат был большой и «лучший мэр» смотрел прямо в глаза всем здешним пьянчугам.
[1] Замолчи (исп.).
[2] Сейчас он хочет есть (исп.).
[3] Жизнь моя (исп.).
[4] Шлюха-война (исп.).
— За «Un Alcalde Peor», — сказал политик. — За худшего мэра.
— Будете баллотироваться? — спросил его Томас Хадсон.
— А как же?
— Вот и хорошо! — сказала Умница Лил. — Давайте изложим нашу политическую платформу.
— Это не трудно. Лозунг у нас завлекательный: «Un Alcalde Peor». А собственно, зачем нам платформа?
— Без платформы нельзя, — сказала Лил. — Ты как считаешь, Томас?
— Считаю, что нельзя. Ну а если так: долой сельские школы?
— Долой! — сказал кандидат в мэры.
— Menos guaguas y peores [1], — предложила Умница Лил.
— Прекрасно. Автобусы ходят реже и возят хуже.
— А почему бы нам вообще не разделаться с транспортом? — сказал кандидат. — Es mas sensillo [2].
— Правильно, — сказал Томас Хадсон. — Cero transporte [3]
— Коротко и благородно, — сказал кандидат. — И сразу видно, что мы люди беспристрастные. Но этот лозунг можно развить. Если так: Cero transporte aereo, terrestre, maritimo [4].
— Прекрасно! Вот теперь у нас настоящая платформа. А что мы скажем о проказе?
— Pora una lepra mas grande para Cuba [5], — сказал кандидат.
— Por el cancer cubano [6], — сказал Томас Хадсон.
— Por una tuberculosis ampliada, adecuada у permanente para Cuba y los cubanos [7]. — сказал кандидат. — Это малость длинновато, но по радио прозвучит хорошо. Как мы относимся к сифилису, единоверцы мои?
— Por una sifilis criolla cien por cien [8].
— Прекрасно, — сказал кандидат. — Долой пенициллин и все прочие штучки американского империализма.
[1] Меньше автобусов и похуже (исп.).
[2] Это еще проще (исп.).
[3] Никакого транспорта (исп.).
[4] Никакого воздушного, наземного и морского транспорта (исп.).
[5] За распространение проказы на Кубе (исп.).
[6] За рак на Кубе (исп.).
[7] За полноценный, массовый, постоянный туберкулез для Кубы и кубинцев (исп.).
[8] За стопроцентный креольский сифилис (исп.).
— Долой, — сказал Томас Хадсон.
— По-моему, нам надо выпить, — сказала Умница Лил. — Как вы к этому относитесь, correligionarioz [1]?
— Блестящая мысль, — сказал кандидат. — Никому другому она и в голову не могла бы прийти.
— Даже тебе? — сказала Умница Лил.
— Наваливайтесь на мой кредит, — сказал кандидат. — Посмотрим, выдержит ли он такую атаку. Бар-мен, бар-друг, всем нам того же самого, а вот этому моему политическому соратнику без сахара.
— Вот хорошая идея для лозунга, — сказала Умница Лил. — Кубинский сахар кубинцам.
— Долой Северного Колосса! — сказал Томас Хадсон.
— Долой! — повторили остальные.
— Наши лозунги должны больше касаться внутренних дел и городских проблем. Пока мы воюем, пока мы все еще союзники, вникать в международные отношения не следует.
— Тем не менее лозунг «Долой Северного Колосса!» должен остаться в силе, — сказал Томас Хадсон. — Коллос ведет глобальную войну, и сейчас самое время валить его. Этот лозунг необходим.
— Когда меня выберут, тогда и свалим.
— За Un Alcalde Peor, — сказал Томас Хадсон.
— За всех за нас. За нашу партию, — сказал Alcalde Peor. Он поднял стакан.
— Надо запомнить все обстоятельства рождения нашей партии и написать ее манифест. Какое сегодня число?
— Двадцатое. Более или менее.
— Двадцатое — чего?
— Двадцатое более или менее февраля. El grito de la Floridita [2].
[1] Единоверцы (исп.).
[2] Призыв к восстанию, брошенный в «Флоридите» (исп.).
— Торжественный момент! — сказал Томас Хадсон. — Ты умеешь писать, Умница Лил? Можешь все это увековечить?
— Писать я умею. Но сейчас я ничего не напишу.
— Есть еще несколько проблем, по которым мы должны определить свою позицию, — сказал Alcalde Peor. — Слушайте, Северный Колосс, почему бы вам не заплатить за следующую порцию? Вы убедились, что мой кредит мужественно выдержал все наши атаки. Но мы же знаем, что он на исходе, так зачем его, бедняжку, еще и приканчивать? Давайте, Колосс, давайте.
— Не называйте меня Колоссом. Мы же против этого Колосса.
— Ладно, хозяин. А вы, собственно, чем занимаетесь?
— Я ученый.
— Sobre todo en la cama [1], — сказала Умница Лил. — Он глубоко изучил Китай.
— Ладно. Все равно этот раз платите вы, — сказал Alcalde Peor. — И давайте дальше обсуждать нашу платформу.
— Что мы скажем о Домашнем очаге?
— Это предмет священный. Домашний очаг пользуется таким же уважением, как и религия. Тут надо проявить осторожность и деликатность. Ну, скажем, так: Abajo los padres de familias [2]?
— Это уважительно. Но не лучше ли просто — Долой Домашний очаг?
— Abajo el Home [3]. Чувства здесь выражены прекрасные. Но многие могут спутать этот очаг с настоящим очагом.
— А о Детях что скажем?
— Пустите детей и не мешайте им приходить ко мне, как только они достигнут возрастного ценза и смогут участвовать в выборах, — сказал Alcalde Peor.
— Теперь Развод, — сказал Томас Хадсон.
— Тоже щекотливая тема, — сказал Alcalde Peor. — Bastante espinoso [4]. А вы сами как относитесь к разводу?
— Может, развода касаться не следует? А то это будет противоречить нашей кампании в пользу Домашнего очага.
— Ладно, отставить. Теперь давайте посмотрим...
— Куда ты посмотришь? — сказала Умница Лил. — Ты же совсем окосел!
— Не осуждай меня, женщина, — сказал Alcalde Peor. — Одну вещь мы должны сделать.
— Какую?
— Orinar [5].
[1] Особенно в постели (исп.).
[2] Долой отцов семейств (исп.).
[3] Долой очаг! (англ.-исп.)
[4] Довольно щекотливая (исп.).
[5] Помочиться (исп.).
— Поддерживаю, — услышал себя со стороны Томас Хадсон. — Это основное.
— Отсутствие водопровода тоже основное. А это основано на воде.
— Вернее, на алкоголе.
— По сравнению с водой процент алкоголя невелик. В основе вода. Вот вы ученый. Какой процент воды у нас в организме?
— Восемьдесят семь целых и три десятых процента, — сказал Томас Хадсон наугад, зная, что это неверно.
— Точно, — сказал Alcalde Peor. — Ну как, пойдем, пока ноги ходят?
В мужской уборной спокойный, благородного вида негр читал розенкрейцеровскую брошюру. Он прорабатывал недельное задание по курсу изучаемых им наук. Томас Хадсон почтительно приветствовал его, и негр так же почтительно ответил ему.
— На улице сегодня холодно, сэр, — заметил служитель, читавший религиозную брошюру.
— В самом деле, холодно, — сказал Томас Хадсон. — Как твои занятия?
— Очень хорошо, сэр. Не хуже, чем можно было ожидать.
— Прекрасно, — сказал Томас Хадсон. Потом, обратившись к Alcalde Peor, у которого что-то там не ладилось: — В Лондоне есть клуб, одна половина членов которого испытывает трудности с мочеиспусканием, а другая страдает недержанием мочи. Я тоже был членом этого клуба.
— Великолепно, — сказал Alcalde Peor, закончив свою работу. — Как он назывался, этот клуб? Не El Club Mundial [1]?
— Нет. По правде говоря, я забыл его название.
— Забыли название своего клуба?
— Да. А что тут такого?
— Давайте сделаем еще разок. Сколько стоит помочиться?
— Сколько дадите, сэр.
— Я плачу, — сказал Томас Хадсон. — Обожаю платить за это дело. Будто цветы покупаешь.
— Может, это был Королевский автоклуб? — спросил негр, подавая ему полотенце.
— Нет, ни в коем случае.
[1] Клуб всего мира (исп.).
— Извините, сэр, — сказал адепт розенкрейцеров. — Я знаю, это один из самых больших клубов в Лондоне.
— Правильно, — сказал Томас Хадсон. — Один из самых больших. Вот, возьми, купишь себе на это что-нибудь хорошее. — Он дал негру доллар.
— Зачем вы дали целый песо? — спросил Alcalde Peor, когда они вышли за дверь и вернулись в сутолоку бара-ресторана и в грохот, доносившийся с улицы.
— Он мне не нужен.
— Hombre, — сказал Alcalde Peor. — Как вы себя чувствуете? Хорошо? О'кей?
— Вполне, — сказал Томас Хадсон. — Вполне о'кей. Большое вам спасибо.
— Как ездилось? — спросила со своего табурета у стойки Умница Лил. Томас Хадсон посмотрел на нее и опять словно бы впервые увидел. Она показалась ему много толще и гораздо темнее лицом.
— Хорошо ездилось, — сказал он. — В путешествии всегда встречаешь интересных людей.
Умница Лил положила руку ему на бедро и ласково сжала, но он уже не смотрел на Умницу Лил, он смотрел мимо смуглых кубинских лиц и светлых панам, мимо пьющих и играющих в кости, туда, где за распахнутыми дверьми белела залитая солнцем площадь, и вдруг увидел, как к дверям подкатила машина, и швейцар, сняв фуражку, отворил заднюю дверцу, и из машины вышла она.
<< пред. << >> след. >> |