| << пред. << >> след. >> X
Как-то Мурат вернулся домой поздно: задержали в правлении, — и объявил, что завтра рано решено ехать в лес заготавливать материал. Там, в лесу, они останутся до самой пахоты, работы много, людей не хватает.
— Неужели без тебя не обошлись бы, — говорила утром Гулез, собирая мужу в дорогу еду и постель. — И в молодости, и в старости... Нашли затычку, во все дырки суют, — бросила она зло кому-то в сторону.
— Там все не моложе меня. А потом, раз уж я так стар, не все ли равно тебе, где буду — дома ли, нет ли, — стараясь скрыть затаенную обиду, сказал Мурат.
— А то молод? Думаешь, все такой же, что был на заводе? — не выдержала, снова намекнула на старое Гулез.
— Значит, опять надо пойти на завод, — усмехнулся он в усы. — Говорят же тебе, людей нет, вот и собрали стариков. Может, отозвать с фронта солдат наших, чтоб заготовили материал для лопат, вил, ярма? — повысил он голос.
— Долго уж очень собираются вас там держать, пахота-то — где она еще? И не пахнет ею, снегу полно, мороз лютый по утрам, — мягко отговаривается Гулез. Она сожалеет о своих словах. — А если вернется кто из наших сынков или воина кончится?
— Только бы вернулись, только бы кончилась! — подавляя невольный вздох, ответил он. — Узнаем сразу, даже верхушки деревьев поведают нам об этом. Дай-ка чаю напоследок.
Мурат сел на низкий стул. Он уже одет, рукавицы из овчины на колене. Гулез поставила перед ним треногий столик, готовит для него калмыцкий чай. Бросила в чашку кусочек масла, добавила перцу.
— Кто вас кормить будет, как устроитесь с жильем? — с беспокойством посмотрела она на мужа, на его постаревшее, осунувшееся лицо.
По старой, еще заведенной до войны, семейной привычке она себе тоже налила чашку и уселась напротив мужа.
— Что же ты, смотреть будешь, как я ем, а сама? — видя, что она не притронулась ни к чаю, ни к чуреку, сказал Мурат. — За коровой следи, чтоб корма и воды было довольно, — по-хозяйски наказывает он. — Отелится — береги теленка, морозы видишь какие? Принеси его в дом. Смотри, чтоб овце сена хватило, подбрасывай отрубей, чтоб в теле была. Если кто из сыновей вернется...
— Да, да...
В глазах Гулез появились слезы, она поспешно отвела взгляд в сторону. И Мурату стало неловко, — вот и расстроил жену. Он смотрит в чашку. Так всегда, когда разговор заходит о сыновьях, оба стараются не смотреть друг на друга, словно боясь выдать свою тревогу. Глаза выдают печаль, беспокойство.
— Как тебе дать знать, где вы будете? — спрашивает Гулез скорее потому, чтоб не выдать своей тревоги, чтоб не заплакать перед мужем.
— В районе Виплоко. Кто с фронта вернется, до леса сможет наверняка добраться...
— Да как же сказать человеку, который вышел из огня, из полымя, ступай, мол, в лес к отцу, обрадуй его...
Не рано ли мать, думает Мурат, мы начали с тобой готовить седло для неродившегося жеребенка. Пусть не будет от тебя никаких вестей, лишь бы кончилась эта война да вздохнули бы наконец люди...
Повозки одна за другой въехали в старый, дальний лес. Он с болью видит, как побили мороз и тяжелый иней прекрасные деревья, которые были готовы с наступлением тепла к стремительному взлету. Что сделали мороз и иней с лесом, будто здесь поработала злая рука.
Выбрав место для теплушек, сразу же принялись за дело. Прежде чем срубить дерево, Мурат тщательно выбирает деревья, метит их топором.
Больше всего пострадали верхушки красивых чинар. Они молоды, упрямы и не желают гнуться перед кем-либо, потому всегда гордо стоят, устремясь вверх. Но теперь они полегли как мертвецы. А платаны? Они как люди, которые говорят, говорят и никак не могут наговориться друг с другом. Теперь они поникли, стоят под тяжестью снежных сугробов, держат их на своих покатых плечах. Как только освободятся от тяжелой ноши, вновь поднимут головы. Другое дело — чинары, у них характер иной, слишком горячий, прямой. Потому и труднее им, гибнут чаще. Им уже не оправиться. Постоят, постоят со сломанными верхушками, превратятся в сухостой и сгинут. Какой прок теперь от этих бедных деревьев? На дрова даже не пойдут: в такую даль за ними никто не поедет. А ведь росли они для нас, чтобы украсить нашу жизнь, научить понимать красоту. А если бы они достигли зрелого возраста, какие звенья для плуга, какое ярмо можно было бы из них сделать?! Не терпелось им подняться вверх! Выходит, не следует излишне горячиться, надо быть стойким, терпеливым, больше пользы принесешь.
Вот буковые деревья, что ни валят на них, все выдержат! А чинары, как вспыльчивый человек, раз — и нет его... Разве не сказал Виков, что раздавит меня, слопает, если я не буду терпеть, как эти буковые деревья... Так, ничего не успев, исчезнешь, и все забудут о тебе.
Но ведь на месте одного дерева вырастает другое, на месте одного человека рождается другой. Я не дам уничтожить себя Викову! К тому же жизнь дерева продолжается в ярме, деталях плуга, которые из него сделают. Если ярмо попадет в умелые руки, оно послужит много лет, тысячи возов дров будут вывезены с его помощью, а сколько семей они обогреют, обрадуют теплом.
А разве можно весной поднять землю без ярма и без плуга, вспахать ее и засеять? И когда убирают хлеб осенью, нужны лопаты, вилы, тяпки... А все, что пришло в негодность, поломалось, подгнило, тоже не пропадает. Попав в огонь очага, отдает людям свое последнее тепло.
Ах лес, кормилец наш, сколько тебе приходится выносить? Мир людей и мир животных за счет тебя живет. Как все-таки тебя покалечил тяжелый ледяной покров. Он подобен войне, которая без разбору губит жизни и, прежде всего, молодые.
Мурат слышит позади резкий треск падающего дерева. Оглядывается, с болью думая, что еще одна непокорная чинара сломана тяжелым инеем, но видит улыбающееся до ушей лицо мальчишки. Это он острым топором ударил по деревцу. Мурат пристально глядит на подростка.
— С одного удара перерубил, — улыбается тот. — Хотел проверить, острый ли топор. Что надо!
— Ударил бы себе по пальцам, проверил бы. Зачем загубил молодое дерево? — строго спрашивает он.
— В лесу леса тебе жалко, отец? — все еще улыбается тот.
— А ты истреблять его сюда приехал, паршивец? Нет чтоб пожалеть истерзанный лес, — наставительно произносит Мурат, чутко вглядываясь в лицо паренька, — поймет или нет.
— Чего его жалеть-то? — не понимает подросток. — Этого старого леса и тебе, и мне, и им хватит, — показывает он рукой на работающих.
— А после нас что, жить не будут? — насмешливо говорит Мурат. — Если бы те, кто был до нас, так думали и поступали, что бы у нас с тобой было сегодня? — он уже не сердится, по-доброму разговаривает с парнишкой. — Не то что дерево — хворостину раньше времени нельзя сорвать. А лес — это же, посмотри, какой Красавец стоит, нам его и беречь. Мы бережем его, а он — нас: и в ливень укроет, и чистым хвойным воздухом напоит.
— Ладно, отец, я про это не думал... — Парнишка смутился и теперь не знал, куда деть топор.
— Знаю, что не думал, поэтому и говорю тебе, Муса, — он продолжает оглядывать деревья. Подходит к огромной, в три обхвата чинаре. Муса следует за ним. Погладив дерево по стволу, как овцу перед тем, как прирезать, плюнул на ладони и, сказав: «Бисмиллахи [1]», — ловко пропустил между ними топорище.
[1] Бисмиллахи — с богом.
— Вставай по ту сторону, повыше там, и делай, как я, — обратился он к Мусе. — Старайся попадать в то же место ствола, в след моего топора.
Паренек с готовностью встал, куда указал ему Мурат.
Сначала удары сыпались вразброд, напоминая беспорядочные хлопки в ладоши. Взмахи Мурата походили на действия ловкого косаря, они ритмично следовали один за другим. Подросток уловил наконец этот ритм, и его собственные удары начали чередоваться с ударами старшего. Неровное, учащенное дыхание, будто он от кого-то убегал, становится размеренным, ровным.
— Если устал, не гляди на меня, — сделай передышку, — услышал Муса голос с противоположной стороны широкостволого дерева.
— Не-е, не устал... — раздается в ответ уставший, но довольный голос Мусы.
— Ну, молодежь ведь! Это мне, старику, придется догонять, — подбадривает Мурат своего юного напарника.
И опять слышны лишь чередующиеся удары их топоров. Так каждый день, пока не стемнеет.
Муса впервые в жизни оказался в лесу, все окружающее было для него, тринадцатилетнего подростка, необычным, сказочным. Раньше, до войны, отец брал его с собой в рощицу, что недалеко за селом, когда отправлялся за дровами, но они не ночевали там. Собрав воз дров, возвращались домой. Теперь — совсем другое. Они дни и ночи проводили в лесу, жили в теплых землянках. Кругом лес да снег. Тишина. Ни лая собак, ни человеческого голоса. Только стук топоров да шум падающих деревьев.
В лесу работают одни старики, сверстников Мусы нет, он один. Не с кем ему пошутить, поиграть. Мурат видит, как скучает парнишка, особенно по вечерам, когда люди собираются в землянках после трудового дня, и старается как-то развлечь его. В минуты отдыха рассказывает ему о различных породах деревьев, их жизни и смерти, о том, что они, как и люди, имеют свои повадки, рождаются на свет, растут, достигают зрелости, стареют.
— Видишь ту серую чинару, — показывает Мурат на старое дерево.
— Да, она похожа на нашего соседа, деда Мудара. С такой же лохматой бородой и горбатая.
— Она похожа на всех нас, стариков, — вздыхает Мурат.
— А ты не такой, — живо возражает мальчик. — Ты как мой Мед [1], только постарше.
— Ха, ладно, — усмехнулся Мурат. — А знаешь, каким красивым было это дерево в молодости! Бесчисленные ветви, как густые, волнистые волосы человека, трепетали на ветру, как играющие птицы, раскачивались то в одну, то в другую сторону. Ты видел, как плавно играет лес?
[1] Мед — сокращение от Магомед.
Мальчик смотрит на Мурата, его обычно замкнутое лицо преобразила улыбка, оно помолодело. Сейчас он действительно похож на его отца.
— Лес любить надо, тогда все тебе откроется, — Мурат наклоняется и, освободив от плотно слежавшегося снега, выпрямляет маленькое деревце, слегка ударяя по нему своими овчинными рукавицами. Деревце покачивается, осыпая на землю жесткий иней. Радуется, что освободилось от тяжести. Оно не забудет добра. Надо делать побольше его и для людей, и для животных, для леса.
Не забудет и та птичка, что ты нашел вчера и отогрел у очага. Отблагодарит тебя, — приходи в лес летом, увидишь, как старается она, уничтожает вредных жучков, спасает деревья. А потом будет петь — заслушаешься!
Мурат видит, как Муса тянет ветку, желая стряхнуть с нее большую охапку снега, который чуть не обломил ее, если б сильная ветка соседнего дерева не подпирала ее снизу.
— Не надо, сломаешь, тебе не достать. Дай я стряхну. Деревья, как люди, помогают друг другу.
Свободная ветка поднялась вверх. «Как моя птичка», — подумал Муса. Мурат пытливо вглядывается в лицо Мусы.
— Может, ты устал в лесу и тебе хочется домой?
— Честное слово, нет, — мальчик сразу приуныл.
Он не хочет домой. Его отец погиб на фронте. У мачехи — трое своих детей, а главное, женщина она сварливая и злая. С едой в семье туго, а тут он ежедневно ест три раза. Хатламу ли делают, килиш [1] ли пекут, отдают ему лучший кусок. «В твои годы мы вдоволь ели мясо — бараний бок. На нас, бедных, навалилась война, приходится пояски подтягивать, рано мы вас запрягли в работу», — жалели старики Мусу.
[1] Килиш — разновидность чурека.
Если бы он дома так ел, думает Муса, стал бы уже пелуаном — богатырем народным. А какие они добрые, старики! Когда вырасту, столько сделаю для них всех... Дядя Мурат говорит, нельзя забывать добро, — я никогда не забуду. Хочешь, говорят, еду готовь, хочешь — лес руби вместе с другими или на подручных работах, — вот как они ко мне относятся. Нет, лучше работать острым топором, чем, как женщина, возиться с тестом у очага. Ведь то же самое сказал дядя Мурат. Как я люблю его!
Увидел, что надеваю чувяки с сухой травой на голые ноги, отдал мне шерстяные носки, да так, чтоб никто не видел. Иначе при всех я и не взял бы. Будем уезжать, надо вернуть ему их, не то мачеха заругается: разжалобил, мол, прибеднялся.
А вдруг, пока мы тут работаем, война кончится и вернется Мед, и Маржан побоится меня обижать. Вдруг он окажется жив, мой Мед. Вот бы посмотрел на меня сейчас, как я со взрослыми тут работаю, удивился бы!
Этот могучий, старый лес, где он сейчас работал и жил, Муса почему-то сравнивал с океаном, который до войны видел в кино. У него всякий раз дух захватывало, когда огромные стволы люди подтаскивали к крутому спуску и, поддевая длинными палками, сбрасывали вниз. Бревна стремительно падали, поднимая при этом тучи снега. Такая картина доставляла ему бешеную радость: словно огромных рыбин уносит разбушевавшийся океан.
— Сейчас будем раскалывать наш пестрый платан? — Муса поднес Мурату острые железные клинья.
Над этим платаном-гигантом они трудились два дня. И даже тогда, когда его, казалось, уже перерубили, он еще продолжал стоять, держась собственным весом, не желая упасть на землю и умереть.
— Не спеши, Муса. Надо точно наметить линию раскола, не то получится кривой разрез и все наши труды насмарку. Браться за бревно, не зная, как вести разрез, все равно, что пытаться есть старое мясо, не зная, как расположены его крупные волокна.
Стоя на бревне, Мурат легко провел топором по стволу, как ножом по животу только что зарезанного вола, перед тем как разделать его, нацелился, сделав засечки строго по прямой, и затем загнал клинья. Бревно точно расколото пополам.
— Ух ты, вот это ребра, — Муса восхищенно глядит на раскрытые части ствола, светящиеся солнечно ярко и вместе с тем таинственно. — Да из него жаль делать ярмо или лопаты, правда, дядя Мурат?
— А что бы ты, сынок, хотел из него сделать?
— Не знаю... Если выдолбить середину, получится люлька, которая была у Батыра, помнишь легенду...
— Если бы ты был моим сыном, я подарил бы тебе такую люльку в день твоей свадьбы.
— А как я могу быть твоим сыном? Разве Маржан согласится? Если меня не станет, кто будет ей таскать воду, колоть дрова?
— У Маржан, мой мальчик, свои дети есть, а наши дети выросли, на войну ушли...
— А может, Мед вернется? — Муса низко опустил голову. Ему жаль расставаться с любимой мечтой.
— Это самое лучшее. Так ему я объясню: мы со старухой ослабли, нужен нам был помощник. Вот твой сын, скажу.
— Тогда я, конечно, согласен. Если только Маржан...
— Я уговорю ее. Слово мужчины должно быть крепко, Муса.
Вечером старики, работавшие на заготовке леса, собирались в теплой землянке. Посередине ее горел очаг, в котором не переводились раскаленные дубовые пни. Очаг был огорожен толстыми досками. Люди устраивались на постелях поближе к огню и, разговаривая, коротали длинные зимние ночи. Говорили о войне, горевали о своих детях, которых война оторвала от них, рассказывали о том, что случилось с ними за их долгую жизнь.
Эти рассказы отвлекали Мусу, помогали ему забывать о трудном рабочем дне, о том, как крепко проголодался он за день, даже порой он забывал о своем отце, которого продолжал ждать. Отогревшись чаем из шиповника с килишом, сидя на мягком сене у огня, где пламенели дубовые угли, он думал: если все это записать, что он слышал тут, получилось бы много-много книг.
— ...Да, женщины теперь ни в чем не уступают мужчинам. У нас тоже одни женщины в селе остались, а землю пашут, хлеб убирают, сено косят, — говорит один.
— Да еще и воюют на земле и в небе, — добавляет другой.
— Я работал на току с женой Беслана Бекова, с Хангуашей, так она такие снопы вверх бросает — не всякий мужчина за ней поспеет, а как закрепляет верхушку стога — намертво.
— Ей бы родиться мужчиной, — смеется кто-то, — настоящий пелуан.
— Прошлой весной я пахал с Хангуашей. Она впрягла в плуг свою корову, — заговорил Мурат, — да, видать, жалела кормилицу, похоже, сама больше тащила, чем животное. Шла по борозде, подталкивала плуг, вся взмокла...
— Чтобы этому шайтану Гитлеру вороны глаза выклевали, — перебил его кто-то.
— Вот куда надо загонять всех злодеев, — говорит Мурат, раскалывая очередной ствол. — Между половинами бревна.
— Как это? — удивился Муса.
— А вот так. Пока оно не расколото, не разъединено, хотя мы уж с тобой загнали клинья, — зажмет и раздавит!
— Вот это да, я не знал, — удивляется подросток.
— О том, чего не знаешь, спросить никогда не грех. Молодец, любознательный, хочешь до сути докопаться. Потому и хочу взять тебя в сыновья, — Мурат улыбается мальчишке.
— Вот сюда еще загони клин, — показывает Муса и вдруг кричит, что есть мочи.
Оказывается, ему прищемило палец. Мурат быстро топором раздвинул щель и высвободил палец Мусы.
— С бревном, сынок, шутки плохи. Тебе показалось, что я не расколю клиньями, и ты решил это сделать руками, мне помочь? Ничего, до свадьбы заживет. А из тебя выйдет настоящий мужчина. Гляди теперь сюда, — забивая клин, продолжает Мурат по-отцовски наставлять подростка.
<< пред. << >> след. >> |