| << пред. << >> след. >> IX
Пролетели, как облака над Эльбрусом, стремительные и бурные предвоенные годы. Началась война, придя к каждому порогу. Перед лицом горя и общего испытания люди забыли взаимные обиды. Только вражда Асхада к Мурату не утихла.
— Даже родные братья в молодости, бывает, обмениваются тумаками, но все-таки остаются братьями. Так ведь, Мурат? — разглагольствует, сидя у ворот Бановых, Асхад. — И мы делали глупости, ошибались в молодости. Теперь сам видишь, постарели и времена другие настали: война. Мой старший сын тоже на фронте, а к нам — немцы пожаловали. Неделю, как живем при новой власти. Зачем же нам теперь враждовать с тобой?
Асхаду хочется поговорить с Бановым, узнать, чем он живет, чем дышит, и самому потом прикинуть, как поступить, чтоб не прогадать.
Мурат, конечно, не считает, что, сражаясь в красном отряде за Советскую власть, в числе первых сельчан вступив в партию, а затем в колхоз, он делал «глупости, ошибки», как говорит Виков. Он понимает, что пригнало его, Асхада, теперь к нему. Тот боится, как бы Мурат не начал сводить с ним счеты теперь, вспоминать про кровную месть. Кануло это в прошлое, ушло навсегда. Но «знает собака, чье мясо съела»...
— Не для того мы устанавливали Советскую власть, новую жизнь строили, чтоб при первом испытании воскресить старое. Нет к нему возврата, а испытание это временное, ненадолго, — рассудительно отвечает Мурат, понимая, что Асхад прощупывает его. — Другого горя хватает нам сегодня с избытком.
— Да уж, — обрадованно говорит Асхад, — ты не жалел, как говорят, ни сил, ни жизни ради этой власти. А ходят слухи, немцы не оставят в живых ни одного человека, работавшего на Советы, состоявшего в партии, — ехидно добавляет он.
Как хочется сейчас Асхаду, чтоб люди забыли, что он был в партии, о том, что старался быть у всех на виду. Ведь за это немцы по головке не погладят.
— У нас не найдешь ни одного человека, который бы не работал на Советскую власть. Что людям, то и нам, — спокойно говорит Мурат.
— А меня лично заставили вступить в партию, я не сам, хоть и был партийным.
— Почему «был»? Ты разве уже не партийный? — удивленно и вместе с тем гневно спрашивает Мурат. — По-моему, тебя не исключали?
— Ты, видно, хочешь спросить, — разве немцы меня не расстреляют? Рассказывают, ваши родственники Шардановы возвращаются офицерами, так ты того... попроси за меня их, — заискивающе заглядывает в лицо Мурату Асхад.
— Ты, вижу, ошалел от страха, трясешься за свою жизнь. От родной матери готов отречься, — тьфу! — Мурат громко сплюнул и хочет уйти.
— Не храбрись, Банов, — зло прищурив глазки, теперь шипит Асхад. — Хоть тебя и не восстановили в партии, но ты не отошел от нее. Я-то знаю...
— Да разве не письмо твоего родственника из района помешало мне? — возмущается Мурат.
— Правильно говоришь, — живи долго! — не разжимая губ, хихикает Асхад. — Ты все время добивался восстановления, околачивался возле правления. Так что дорога тебе с коммунистами. А потом: кто уступил свой дом под армейский штаб? Так-то, Банов! — злорадствует Виков. — Не думай навредить мне, буду погибать, тебя с собой прихвачу на тот свет. А коль не будешь меня трогать, и я буду молчать. Хотел предупредить тебя, за тем и пришел.
— Негодяй думает: все такие, как он.
Асхад насмешливо оттопыривает без того толстые губы, затем деловито говорит:
— Око за око, зуб за зуб? Коль замолвишь за меня слово перед Шардановыми, сам цел будешь и тот, кого прячешь на чердаке...
Он не успел договорить. Мурат набросился на него с кулаками, схватил за горло и стал душить. У Асхада глаза вот-вот вылезут из орбит, лицо побагровело. Он упал на землю, увлекая за собой Мурата.
— Да я убью тебя раньше, чем ты увидишь Шардановых или немцев, сукин сын! Гулез! Гулез! — закричал он в сторону дома. — Вынеси мне нож! Прирежу тебя, как скотину, — с ненавистью выдыхает он в мясистое лицо Викова.
Из дома на его крик никто не вышел. Тогда он вскочил на ноги и побежал к сараю, туда, где обычно колол дрова. Схватил топор и помчался обратно, но толстяка уже не было. Шатаясь из стороны в сторону, бежал он вниз по селу, то и дело оглядываясь.
Мурат остался стоять с топором в руке у ворот. Крепко сжав губы и тяжело дыша, смотрел он вслед убегавшему. В это время к нему подошла Гулез.
— Что с тобой? — в испуге и недоумении спрашивает она, увидев мужа в таком волнении. — Зачем тебе понадобился топор?
— А-а, чтоб чума вошла к тебе в дом! Ты что, не слышала, как я тебе кричал? — набросился он на нее.
— Ничего не слышала, — упавшим голосом ответила она, — толкла кукурузу. А что? — смотрела на мужа широко раскрытыми глазами.
— Теперь уж ничего, — бросил он зло и понес топор к сараю. Гулез тоже пошла за ним, недоумевая, с чего это он так расходился.
— Масею нельзя здесь больше оставаться, — хмуро говорит Мурат, продолжая думать вслух. — Надо его где-то спрятать понадежнее. Где, где?..
— Думаешь, немцы что-нибудь пронюхали? — бледнеет Гулез.
— Виков пронюхал, — выпалил Мурат. — А это один черт...
— Ой-ой, что же теперь делать? — Гулез в ужасе хватается за голову.
— Что делать? Парень погибнет, и мы пропадем... — Лицо Мурата сурово, но паники нет в его голосе.
— О аллах, язык не повернется сказать: мы, мол, боимся, можем пострадать из-за тебя, — уходи. — Гулез обхватила ладонями лицо, как при зубной боли. — Он ведь доверился нам...
— Слушай, а если отвезти его в Гедуко, к твоим родственникам? Неужели не примут? — Мурат посмотрел на жену.
— Что ты, что ты? Как не примут?! Хочешь, я поеду с тобой?
— «Я поеду»... Ты лучше быстро собери ему одежду, еду. На рассвете отвезу его на бричке...
Мурат и Гулез поспешно входят в дом.
Супруги понимали, как только Виков донесет в комендатуру, немцы сразу же будут у них. Поэтому они решили перепрятать Моисея, отправить его на сеновал. Оба не могли допустить и мысли, что человек, который пришел к ним в дом и попросил убежища, теперь пострадает. Они считали бы себя виновными в этом.
Мурат жадно пьет из ковша холодную воду и, охладив немного душу, быстро выходит во двор. Приставил лестницу к чердаку: там прятали они человека. Одна мысль не дает ему покоя: как пронюхал про то Виков?
Неужели женщина-лекарша проболталась?.. Нет, не такая она. Сразу согласилась помочь «больному», не думая о себе, сразу пришла к ним. Двое сыновей у нее на войне...
А может, зря он не дал уйти Масею в тот вечер?.. Нет, не мог он отпустить парня, тот едва держался на ногах. Пристрелили бы его немцы, или умер бы от ран. Совсем плохой был...
Прошло несколько дней, как в село пришли немцы, а люди стали тихими и смирными, как домашняя птица. Подобно ей, затихали с наступлением темноты в своих домах, заперев двери, закрыв ставни.
Бановы в тот вечер только что зажгли тусклую лампу, как вдруг их собака начала неистово лаять. Гулез приоткрыла дверь, выглянула во двор. «Неужели нагрянули?» — в ужасе подумала она.
— Пока не пристрелили невинного пса... — Мурат, как был в нижней рубахе, выскочил во двор.
Гулез — за ним. Обрубка — кличку собака получила за обрубленный хвост — стояла на задних лапах, передними упиралась в плетень, и, что есть мочи, заливалась лаем.
Мурат всмотрелся в темноту. Тот, на кого лаяла собака, стоял неподвижно по ту сторону плетня. Ясно, что это был не немец. Немцы перед собаками не останавливались, да они и не дали бы Обрубке долго лаять. Пришелец не окликнул вышедших из дома, значит, чего-то боялся.
Мурат быстро направился к воротам, тихо пригрозил собаке. Открыл ворота, вышел.
Теперь уже явственно увидел в нескольких шагах от себя парня в изодранной солдатской гимнастерке и сапогах. Он еле держался на ногах и стоял, привалившись к плетню всем телом. Щеки его ввалились, над правой бровью — сгусток запекшейся крови.
Мурат всмотрелся в заросшее лицо, оно показалось ему знакомым... Да это же Масей! Тот самый Масей, что до войны работал бухгалтером на кирпичном заводе. К нему он посылал Марусю, чтоб выписать пару досок из отходов...
Мурат подошел к нему, взял за локоть, и мужчины быстро вошли во двор. Подтащив плетень к воротному столбу, хозяин накинул на него веревку. Это означало, что гость взят им под опеку и неуклонную защиту.
— Вот... все-таки дотащился до вас, — сказал солдат. — Посчитали меня убитым, отстал так от своих... Очнулся — лес, никого... Мне только бы рану перевязать, и я пойду...
— Что ты говоришь? Бери быстро! — Мурат оглянулся на жену.
Вместе они ввели раненого в дом, посадили на кровать. Гулез пошла запереть дверь, в раздумье обернулась.
— Где же я видела его?
— Неважно. Сейчас ему надо быстро помыться и лечь, — перебил ее Мурат.
Гулез нагрела воды, принесла таз, полотенце, чистую пару белья.
— Спасибо, Гулез, — тихо сказал незнакомец.
Она продолжала смотреть на него, пытаясь вспомнить, где видела его раньше.
— Куда тебя ранило, голубчик? — спросила она.
— Под правую лопатку и в колено, — глухим усталым голосом ответил парень.
— Это Масей, с завода, — сказал Мурат, перехватив вопросительный взгляд жены. — Не помнишь?
— Да, да... — только и сказала Гулез.
По ее лицу было видно, что к теперешней тревоге и страху примешалось какое-то другое чувство. Душа женщины вновь опалилась обидой, лицо стало замкнутым. Она испытующе посмотрела на раненого, будто он был в чем-то виноват перед ней.
— Завод стоит еще, не разрушили? — спросил парень, не понимая, почему супруги вдруг смолкли.
— Часть разрушили, остальное растащили, — нехотя ответил Мурат.
— Да совсем его надо с землей сровнять...
— Что ты болтаешь, несчастная! — повысил голос Мурат.
Гулез молча наклонилась, взяла таз с грязной водой и вышла. Она имела в виду не завод, конечно. Ей вспомнился тот приход ее в сторожку к мужу, когда рядом с ним она увидела женщину...
— Что будем, Масей, делать с твоей раной? Без доктора не обойтись... — он помогает парню натянуть рубашку на больное плечо.
— О каком докторе можно сейчас говорить? Спасибо тебе, Мурат, и на этом. Вот переведу дух... и в путь тронусь, своих догоню или найду партизан. А Гулез...
— За нее не беспокойся. Она о другом... Где ты пропала? — недовольно обратился он к вошедшей жене.
— На кухне, — где же еще? — спокойно отозвалась она, будто и не было минутной вспышки. — Поставила греть суп, человек же голодный.
Лицо Мурата прояснилось, но тотчас его брови вновь сурово сошлись на переносице.
— Что же делать нам?
— Что мы можем делать? Кормить, ухаживать будем... Так поняла свой долг перед раненым солдатом Гулез.
В сердце ее внезапно вошла материнская нежность к этому уставшему, много испытавшему человеку.
— Это понятно. С ранами его что делать? Тут одного ухода мало.
Гулез молчит, потом, будто о чем-то вспомнив, говорит медленно, отделяя каждое слово. Ей трудно справиться с волнением, она понимает, насколько это опасно — фашисты безжалостны.
— Когда ты поувечился в лесу, поломал ребра, помнишь, кто тебя лечил? — говорит наконец она, пересилив все волнения и страхи.
— Валлаги, верно. — Мурат оживляется, с благодарностью глядит на жену. — Ты корми его, а я пойду за ней и приведу к нам.
— Лучше обо мне никому не говорить, — вмешался в их разговор Моисей. — Вы можете пострадать из-за меня... На губах его запекся жар, взгляд воспаленный, слепой от боли.
— Нет, нет, она хороший человек, у нее два сына тоже на фронте. А пальцы у нее волшебные: все заживляют, к чему ни притронутся, — торопливо говорит Гулез, боясь, что их нечаянный гость заупрямится и откажется от помощи. Но тот, помедлив, уставясь в пол, произнес:
— Ну, как знаете.
Он благодарно поглядел на обоих супругов. «Моя жизнь в ваших руках», — означал его взгляд. И быстро опустил ложку в миску, которую принесла для него с кухни Гулез.
... — Значит, ничего от сыновей... Подумать только, тот мальчишка, что прибегал к отцу на завод, стал уже взрослым, — солдат.
— Какой он взрослый, и семнадцати не исполнилось. Упросил, чтоб взяли, не хотел отстать от товарищей по школе. И вот ушел, как в воду канул... — Гулез вытирает слезы кончиком фартука. — Остались мы одни-одинешеньки. Хорошо еще, сам остался. Тоже хотел, чтоб взяли его, два раза в город ездил... Скажи, Моисей, скоро ли наши придут, прогонят проклятых гяуров?
— Скоро прогонят их... Где же Мурат? — беспокоится парень. Видно, ему стоит больших усилий держаться, не потерять сознание.
— Да вот, кажется, они, — напряженно вслушивается Гулез. Тут же распахивается дверь, и Гулез облегченно вздыхает. Действительно, Мурат вернулся с женщиной. Она долго в тот вечер лечила раненого, прикладывала к ранам припарки, поила какими-то снадобьями, травами.
На следующий день повторилось то же самое. Моисея прятали на чердаке, а перед приходом лекарши его оттуда переносили в комнату. Так что женщина всякий раз заставала его в доме. Так же, на всякий случай, Моисея одели в национальную адыгскую одежду.
— Это, нана, наш дагестанский кунак. Да времена теперь такие, лучше, чтоб никто и не знал о нем, — объяснила Гулез.
— Мне все равно, дорогие, кем бы он вам ни приходился, я ему помогу. Только, клянусь аллахом, человек этот никогда прежде не носил национальную одежду. Не тревожьтесь, с болезнями его я справлюсь. Но никому ни слова. Люди разные: могут погубить и больного, и лечившего его, и вас.
Так отвечала хозяевам старая добрая женщина и, тихо притворив двери, неслышно исчезла.
«Нет, не могла она никому сказать, тем более Викову. Значит, выследил предатель. Он всю жизнь выслеживает людей, тайно наблюдает за ними», — думает Мурат, помогая тем временем Моисею спуститься с чердака.
Не переставая соображать, где же понадежнее спрятать парня, ведет его на сеновал. Нет, не подойдет! Рядом пирамидой стоят кукурузные стебли, — может, здесь?
— Я сейчас, — говорит он Моисею и убегает.
Вернулся с большой плетеной корзиной-сапеткой. Свалил несколько охапок этих стеблей, поставил туда сапетку вверх дном.
— Значит, договорились, утром, чуть свет... А теперь лезь. Моисей забрался в сапетку, Мурат старательно забросал ее кукурузными стеблями, большими, желтыми, сухими.
— Воздуха хватает? — Мурат наклонился к сапетке.
— Не беспокойся, Мурат, не задохнусь, — засовестился Моисей, и вдруг голос его стал решительным, суровым. — Но если вдруг нагрянут и найдут меня тут, ты меня не знаешь, не видел. Залез сам, без вашего ведома и спрятался. Принеси мою солдатскую форму, — твердо звучал его голос.
— Это зачем же? — усомнился Мурат.
— Чтоб не пострадали вы из-за меня. Увидят в национальной одежде — догадаются, кто дал ее, кто спрятал меня.
— Слушай, Масей, не обижай меня. Уцелеем — наше счастье, погибнем — так вместе. Я принесу тебе воды, — Мурат направился в дом.
Кажется, они приняли все меры предосторожности. В тот вечер к Бановым никто не нагрянул. Наутро, выгружая из брички кукурузные стебли, Мурат услышал рев мотоцикла. Бросил бричку и, выйдя с сеновала, увидел остановившийся у ворот мотоцикл. В нем сидели трое: в коляске офицер, солдат — за рулем и полицай сзади.
«Аллах сохрани нас, я успел вернуться прежде, чем негодяй замутил воду», — облегченно подумал Мурат и не торопясь направился к воротам, желая показать, что ему нечего бояться.
Однако те поспешно соскочили с мотоцикла, даже не взглянув на него, кинулись к сараю.
— Дай лестницу! — заорал полицай. — Кого ты вздумал скрывать — партизан, грязных евреев? Головой ответишь перед великой Германией!
— Я знаю, кто оклеветал меня, — Виков решил расправиться со мной руками немцев, — обратился Мурат к офицеру.
— Быстро приставь лестницу, — вдруг крикнул тот по-кабардински.
Полицай и солдат заерзали на месте, не решаясь первыми лезть на чердак. Офицер с пистолетом в руке быстро взобрался по лестнице, следом за ним — эти двое с автоматом наготове.
Ничего не обнаружив, спустились вниз и начали обшаривать все закоулки. Переворошили сено и кукурузные стебли. Когда сапетка полетела в сторону, Мурат почувствовал, как зашевелились волосы на голове. «Если б они нагрянули вчера... А я-то думал, что надежно спрятал парня. Ну, негодяй двуликий, ответишь мне...» — думает Мурат, до скрежета стискивая зубы.
— Ложный донос, — офицер подходит к полицаю. — Не станет он прятать никого у себя. Его самого обидели Советы, посадили в тюрьму. Похоже, что доносчик ему мстит за что-то — личные счеты. Так же ничем не подтверждено другое — что этот дом хозяева добровольно отдали под армейский штаб. Стариков просто выгнали из дома, и они жили в сарае... Так это было, или ты свой дом охотно предложил красным командирам? — Офицер в упор глядит на Мурата.
— Валлаги, так. Сельчане видели, что мы с ней жили в сарае, — кивает он в сторону стоящей неподалеку Гулез.
— Поехали! — скомандовал офицер.
Уже затих гул мотора, а Мурат все стоял посреди двора, не двигаясь с места. «Управились как раз вовремя: Масей теперь далеко спрятан отсюда. Но откуда взялся этот офицер и знает по-кабардински? Если б он сказал: сам поселился в сарае, а дом под штаб отдал, — так оно и было, — вот и конец мне. Немцы мигом разделались бы со мной. Кто бы он ни был, — хороший человек... Какой же он к черту хороший? Работает у немцев, офицер? По минутному капризу спас меня, — других погубит. Даром, что ли, произвели в офицеры?»
Так споря с самим собой, он идет наконец к сараю, выгружает остатки кукурузных стеблей. Только поставил на место бричку, глядь — тот офицер легок на помине, подъехал верхом к дому, спешился, вошел во двор.
— Что, парень, думаешь, не вернулся ли тот, кого искали? — хмуро сказал Мурат, не глядя на офицера.
— Нет, не думаю, но если вернется, передай ему эти часы, — офицер достал из кармана часы и протянул их Мурату.
Тот хочет поднять руку, но она не слушается.
— Что, не узнаешь? «За героизм, проявленный при выполнении боевого задания, солдату Моисею Зуберману», — читает офицер на задней крышке часов. — То, что заслужил своим героизмом, потерял по рассеянности. Возьми, подобрал возле сапетки. Будь осторожен, Мурат.
— Ты даже запомнил мое имя?
— Запомнил. Хотя времени прошло... десять лет.
Теперь Мурат глядит во все глаза на молодого офицера, не понимая.
— Да, десять лет назад ты привел в свой дом голодную женщину с мальчишкой, — времена были тяжелые, — накормил, напоил, оставил переночевать. А утром дал им ведро кукурузной муки, головку сыра, — немного, а спас от голода. Мать завещала мне...
— Зря спасал... — Мурат снова опустил голову.
— Не понимаю... Я не собираюсь причинять тебе зла. Что я сделал?
— Да уж большего зла ты и не смог бы мне причинить, чума тебе в голову, так отплатить за мой хлеб-соль? Да унесет тебя смерть, продался немцам и еще спрашивает: что он сделал?
— Ах, ты вот о чем. Подожди, не кипятись. Остаться сегодня в живых — тоже большое дело. Мертвых никто не боится, а живые многое могут. Я пришел предупредить тебя: составлен список коммунистов и сочувствующих. Там значишься и ты, и твой доносчик. Вас возьмут сегодня, — тебе надо исчезнуть.
— Что ты, такой кровожадный, привязался ко мне? Не нужны мне твои услуги, и жизнь не нужна, раз от таких, как ты, зависит. Ну, убьют меня, что еще они могут? — распаляется Мурат.
— Подожди же, — почти командует офицер, — сегодня ты не поймешь меня. Запомни только...
В это время они оба услышали звук приближающегося мотоцикла. Он заглох у ворот. В следующее мгновение во двор вбежал солдат.
— Ты горько пожалеешь об этом, — как можно громче сказал офицер.
Солдат подбежал к нему, что-то шепнул на ухо. Оба поспешно покидают двор.
Мурат вошел в дом и рухнул на кровать. Долго лежал, закрыв глаза, думая о чем-то.
— На-ка, спрячь, — протянул Гулез часы.
Она удивленно посмотрела на мужа, на часы, но Мурат ничего не ответил. Поднялся и с порога сказал, что идет к Викову. Гулез бросилась к мужу.
— Зачем он тебе? Ради аллаха, не ходи туда. Ты можешь погорячиться, вспылить. Ну и что из того, что нас обыскали? Ничего ведь не нашли. Он остался с носом и со своей нечистой совестью. Не ввергай нас в несчастье, неужели драться на старости лет... — Гулез на ходу говорит это мужу. Он не останавливается, так они дошли до плетня.
— Я не драться иду, — спокойно сказал Мурат, вышел со двора и направился вниз по селу.
Гулез остановилась у ворот в нерешительности, долго глядит вслед.
Едва Мурат дошел до поворота, навстречу ему Асхад с сыном, рослым подростком-крепышом.
— А я шел к тебе, — Мурат глядит не на Асхада, а куда-то мимо него. — Дело есть...
— Знаю я твое дело, — зло начал Асхад. — Тебя обыскали, и теперь ты мчишься в мой дом, чтоб рассчитаться. Думаешь, но моему доносу? Да пусть этой ночью душа покинет мое тело, если я к этому хоть чем-нибудь причастен.
— Да поможет аллах сбыться твоему хоху... [1]
[1] Хох — тост, пожелание.
Мурат ничего не успевает больше сказать. Сын Асхада бьет его здоровенной палкой по голове. В глазах потемнело, земля поплыла под ногами. Стараясь изо всех сил удержаться на ногах, Мурат было схватил подростка. Но следующий удар, в затылок, свалил его с ног. Отец и сын принялись молотить лежащего на земле, будто перед ними мешок, набитый кукурузными початками.
В это время из-за поворота показалась Гулез.
— Что вы делаете?! — закричала она, не зная еще, кого бьют, и побежала. — Убивают! Убивают!
Отец с сыном перемахнули через плетень, скрылись в кукурузе. Гулез подбежала к лежащему на земле и неистово закричала, склоняясь над ним. В этом крике было отчаяние и испуг. Она перевернула избитого мужа на спину: ой-ой-ой!
Лицо его действительно было страшно. Оно превратилось в кровавое месиво. Женщина поднялась и снова начала кричать, звать на помощь.
Подходили люди, принесли воды, расспрашивали, кто избил Мурата.
— Один — Виков был, я узнала, а другой — какой-то здоровый мужчина, не признала. Ах, горе мое, что сделали с человеком... Говорила же, не ходи... — рыдала Гулез.
— А куда он шел?
— К Виковым.
Мурату льют на лицо воду, подносят к губам. Он приходит в себя, пытается сесть и не может. Его сперва сажают, потом помогают подняться. Он стоит пошатываясь, затем делает несколько шагов. Люди пытаются поддержать его, помочь.
— Нечего из мухи слона делать, оставьте меня... Куда вы идете? Никогда не видели, — упал человек и расшибся... — сердится он на тех, кто идет за ним или рядом.
Так доходят они до дома Бановых, а потом, постояв возле двора, не спеша расходятся.
Обмыв и уложив мужа в постель, Гулез не находит себе места.
— Я позову твоего брата, — говорит она.
— Сиди на месте! Если ты проговоришься о том, что случилось, не прощу тебе. Немного мужества надо, чтоб разнести слух о собственном избиении. За это не похвалят и не воздадут чести. Упал... и все, — с трудом говорит Мурат. Дыхание со свистом вырывается из его груди.
— Ну, я это так не оставлю, не прощу им, — решительно звучит голос Гулез.
— Кому ты не простишь?
— Виковым.
— Откуда ты знаешь, что это Виковы?
— Я узнала его...
— Ничего ты не могла узнать. Я пошел, уже смеркалось, что же ты, рядом была?.. Ничего ты не видела, дай лучше воды.
Мурат попытался сесть, но острая боль вновь свалила его. Он дышит тяжело, прерывисто. Гулез приподнимает его голову, подносит к губам кружку с водой, наклоняет ее. Мурат делает один глоток, тихо говорит:
— Что ты видела, — забудь. Слушай меня и не перебивай... Гулез смотрит на мужа, он продолжает молчать. Потом, точно собравшись с силами, говорит:
— Ступай к Виковым...
— Я?! — всплеснула руками жена.
— Скажи, чтоб скрылись. Сегодня ночью к ним нагрянут немцы... — стараясь не смотреть в глаза Гулез, решительно сказал Мурат.
— Да пусть они сквозь землю провалятся!
— Скажи, — продолжает Мурат, не обращая внимания на негодующие восклицания жены, — нельзя им оставаться.
— И шагу не сделаю!
— Что?! — Видя, что Гулез не трогается с места, он кое-как на спине сползает на край кровати, спускает ноги. — Тогда я сам...
— Что ты, что ты? Скажи: отведи собаку на водопой, — отведу. Но об этом не проси... Да и кто его станет убивать? Кому он нужен? И разве поверит он тебе или мне?.. — запричитала Гулез, не в силах отговорить мужа от принятого решения. — Еще подумает...
— До того, что он подумает, тебе дела нет. Но как я могу мстить им за себя кровью их детей, и чьими руками? Наших врагов — немцев?! — растолковывает Мурат, стараясь забыть о подлом нападении Виковых, чтобы не ожесточиться сердцем.
— О горе мое! О ком ты печешься? Да ты просто бредишь... — не хотела уступать она мужу. — Ради кого стараешься?
— Дай мою обувку! — разозлился Мурат.
Гулез в испуге видит, что он пытается встать. Комок застрял у нее в горле. Да как же это так? Его сажают в тюрьму, его ни за что ни про что избивают... — а он блажит! Но, зная упорный характер своего мужа, она сдается.
— Что ты делаешь?.. Хорошо, я пойду... Только ложись, ложись. Пойду. Поверит ли он мне?
— Не поверит — растолкуй как следует. Скажи, что я шел к нему предупредить.
— О горе мне... Если захочешь пить, — вот вода.
Она пододвигает табуретку, на которой до сих пор сидела у постели мужа, к самому изголовью, ставит на край кружку с содой и, опустив плечи, выходит.
Асхад с сыном исчез немедленно, но одного не мог он понять, продолжая ломать голову над тем, откуда Банову стало известно, что немцы хотели взять его сегодня ночью. Если врет Банов, — зачем? А... может, он сотрудничает с немцами? Тогда зачем предупредил, — его бы взяли ночью и расстреляли. Ведь накануне Банов сам чуть не убил его топором. Что он за человек, Банов, чего хочет, — понять это Асхад не мог. А вдруг он просто тронулся умом, валтузили мы его здорово! Тогда зачем его слушать и где-то скрываться?
И все же страх за свою жизнь берет верх. Едва Гулез отошла от ворот Виковых, две фигуры отделились от дома с противоположной стороны, скрываемые темнотой, огородами вышли к реке.
«Если ночью к нам придут немцы, значит, Банов сказал правду и он, без сомнения, сотрудничает с ними. Но почему меня спасает?..» — недоумевал Асхад, и это сильней всего его волновало, ему нужно было понять, почему Мурат так поступает, вопреки давней их вражде.
Немцы пришли к Виковым в ту же ночь. В качестве заложника взяли больную, полуслепую жену Асхада. Но долго не стали ее держать, отпустили домой: что возьмешь от больной и старой?
Бановых больше не трогали. «Наверно, помог тот молодой мерзавец... Да зачем мне такая услуга?» — удрученно размышлял Мурат, лежа в постели. Через неделю он начал вставать и выходить во двор. И вот тогда его вызвали к старосте. Супруги до рассвета ломали голову: что это могло означать... А разрешилось все просто: всем было известно, что у Мурата золотые руки. Его поставили плотником у старосты.
— Мне досталась ненавистная для моего отца доля: я стал дворовым, — с горечью сказал он жене, вернувшись домой вечером.
— Не было б хуже, я готова стать под другой конец твоего ярма, — хотела успокоить мужа Гулез. И, не выдержав, добавила: — А тот, кто заслужил смерть, теперь, наверно, у партизан... Ты сам виноват...
— Ты думаешь, он там? — усмехнулся Мурат. — Говорят, у свояка живет в Псышхово... Погоди, придут наши, на всех перекрестках будет кричать, что партизанил.
«Действительно, ты как в воду глядел», — удивлялась потом Гулез. Когда немцев прогнали из села, на следующее утро Виков уже гарцевал по улице на вороном коне, как победитель. Говорил, что с его семьей едва не расправились, дом чуть не спалили, мстили за то, что он ушел к партизанам.
— Оборотень! Предела нет его гнусности, даже свои грязные дела хочет выдать за хорошие, трусость за смелость, подлость за героизм. Но я раздену тебя, двуликий, перед всем народом! — вне себя от гнева грозился Мурат.
Как-то однажды они с Гулез просеивали во дворе остатки проса. Вся побеленная просяной половой, Гулез спросила о наболевшем: зачем же он тогда спасал его? Ее посылал, — да пусть бы он сдох. И это после того, что они с ним сделали... В глазах ее недоумение.
— Я хочу, чтоб его судил народ, наша Советская власть, — перебил ее муж.
— Не связывайся с ним. И без того теперь много крови льется. Трус он подлый, дрожал за свою жизнь, только бы спастись любой ценой. Но не должен бы он забыть...
Действительно, Виков не забыл того, что сделал для него Мурат. И Мурат помнил тот разговор их в правлении, с глазу на глаз. Он, как незаживающая рана, саднил ему сердце все эти годы. Даже теперь, зажатый чинарой, изнемогая от боли, теряя последние силы, Мурат, вспомнив о нем, почувствовал ту незатянувшуюся рану.
... — Знаю, Банов, ты добром от меня не отстанешь. Тебе всегда хотелось свалить меня, — говорил Асхад, втянув в плечи и без того короткую шею, как притаившийся хищник, до поры до времени наблюдая, приглядываясь к своей добыче.
— Видно, поэтому вы с сыном врасплох напали на меня.
— Какое зло причинил мне ты — отнял невесту? — пухлые ладони Асхада лежали на столе.
— Это наше с тобой личное, касается только нас двоих. А то, что ты выследил и донес немцам...
— Об этом молчи! — Асхад вскочил из-за стола, лицо его налилось кровью. — Ты сам был у них доносчиком! Не вскакивай, сиди. Иначе почему ж они тебя не тронули? — Он достал пистолет из ящика стола, сделал шаг к Мурату, стоявшему по другую сторону стола, но остановился. — Нет больше того Викова, на которого ты замахивался раньше. — Согнул указательный палец — и тебя не станет. Я был в партизанах, а теперь меня назначили председателем сельсовета. Кругом идет война, дружков твоих никого не осталось. Сказал тебе — не рыпайся — и, хихикнув, придавил большим пальцем зеленую букашку, упавшую на стол. Он опять выдвинул ящик стола, сел.
— Все тебе прощаю по одной причине: ты меня спас тогда. Теперь тебя спасаю, — квиты мы.
— Ну, ничего, дай вот война кончится, люди наши вернутся. Тебе это так не пройдет. Буду жив...
Асхад будто не слышит этих слов, говорит совсем мирно, спокойно.
— Живи себе, трудись, лошадь есть, подвода — тоже, лес кругом необозримый. На всю жизнь хватит. Чего тебе еще надо?
— Я тебе, Виков, покажу, чего мне надо. — Голос Мурата звучит все резче, сам он будто сжался в комок, стиснув кулаки. Некоторое время он смотрит в упор на сидящего за столом Викова, потом толкает дверь плечом и выходит.
Тот криво улыбается, глядя ему вслед.
<< пред. << >> след. >> |