| << пред. << >> след. >> Часть первая
1817 год. Петербург. Театр. Антракт. Гуляющая публика. Множество молодых людей в мундирах и фраках. Среди них — Никита Муравьев, Блудов, Трубецкой, Якушкин. В общем гуле голосов можно различить отдельные фразы.
Первый господин. Сказывают, давеча в клубе была большая игра.
Второй господин. Что-то не верится, большой игры уж давно не было.
Муравьев. Что ни говори, трагедия — не область Вольтера.
Первый офицер. Как мило! Какое одушевление!
Второй офицер. Мой друг, тебе приглянулись ножки, при чем тут одушевление...
Муравьев. Вольтер силен в иронии, для трагедии он слишком мудр.
Блудов. Твои слова, Никита Михалыч, вполне бы утешили Шаховского.
Муравьев. Об этом я не забочусь нимало.
Блудов. Впрочем, для этого старичка твой аргумент лишний: с него довольно и того, что от Вольтера пошли вольтерьянцы, а сам Вольтер — иноземец. Для наших патриотов лишь почвенность — залог благомыслия.
Чувствительный господин. Ах, Блудов, Крюковский хоть и не Вольтер, однако ж кто забудет «Пожарского»?! (Декламирует.) «Любви к отечеству сильна над сердцем власть».
Блудов. То были дни Прейсиш-Эйлау, господа! События вещали за поэта. Тому уж все же десять лет. Восемьсот семнадцатый на дворе.
Чувствительный господин (столь же взволнованно). «Родные! Но Москва не мать ли мне!» (Тянется за платком.)
Второй офицер. Увы, Яковлев уже не тот... Не тот.
Господин преклонных лет (проходя мимо). Сказывают, он всякий день пьян...
Трубецкой (вслед, с досадой). Пьян, пьян... Кто ныне не пьет, господа?
Якушкин. Да и когда ж на Руси не пили? Это единственная ее вольность, которую покуда не отняли.
Трубецкой. Справедливо, только прежде и пили-то по-другому. От избытка силы, от того, что кипела кровь. А ныне? От хандры да умственной изжоги. Блудов верно вспомнил о военной поре. То было время трагедий, вот и был у нас трагический актер. Что ему делать в дни балагана?
Блудов. «Любимец деспота сенатом слабым правит». Читали ль вы «К Лицинию», князь?
Трубецкой. Кто же не читал? Сколько лет ему, этому бесенку?
Муравьев. Когда он написал, не было и шестнадцати. «Свободой Рим возрос, а рабством погублен». Кругом твердят, что Саша Пушкин являет гениальность.
Трубецкой. А коли так, тем хуже для него. Что ждет этого мальчика? Гений в государстве, где царит посредственность. Где она стала знаком зрелости, благонамеренности, почти религией. Нет, здесь у поэта дорога одна — в шуты.
Блудов. Ах, друг мой, какой поэт не согласится стать шутом, лишь бы ему шутить дозволили! Так ведь не дозволят!
Якушкин (оглядевшись, с усмешкой). Скоро же тут опустело. Языки ваши всех распугали.
Блудов. Черт их возьми, этих надутых стариков. Вот уж кого терпеть нет мочи. Нас за руки держат, а сами лишь смердят.
Якушкин. Потише, Блудов. Остерегись.
Блудов. Полно, Якушкин. Озираться скучно. (На ходу.) Домой, князь? А водевиль?
Трубецкой. С меня довольно. Я еду к Никите.
Блудов (Муравьеву). Может статься, и я к тебе пожалую, коли в ложе не засну. Мы уж неделю не виделись — это почти разлука.
Якушкин. Прощайте, князь. (Муравьеву.) Я завтра у тебя.
Якушкин и Блудов уходят.
Трубецкой. Он говорит — озираться скучно. Да что ж остается? Мы бросили нашу юность под ядра. Мы прошли полсвета, спасая его от тирана, а что нашли, воротясь? Тиранство отечественное! (С силой.) Друг мой, для того ли я одолел кумира Европы, чтобы мною начальствовал скот, холоп, который и мизинца моего не стоит? Для того ли?!
Муравьев. Qui vivra — verra! [1] Ты говорил о хандре да умственной изжоге. Это не так, все вновь пришло в движение, все волнуется, кипит... Куда ни придешь — в клуб, в театр, к друзьям, — всюду один политический разговор.
Трубецкой. Кто же в наш век не судит о политике? Как она сама стала расхожей девкой, так и разговор о ней стал расхожей монетой.
[1] Поживем — увидим! (франц.)
Появляется Пестель. Он слышит последнюю фразу.
Пестель. А из этого следует одно: болтовня опостылела. Должно действовать. Друзья мои, в наш век слова немного весят. Гаврила Романыч Державин утешался, что он истину царям с улыбкой говорил. Поверьте, они с еще большей улыбкой ему внимали.
Муравьев. Пестель, ты знаешь, во мне совсем мало осталось иллюзий. Ежели есть истина на свете, то лишь та, что власть самодержавная гибельна для правителей и для подданных. Нет больше зла, как произвол одного лица. Нет ничего ниже слепого повиновения, основанного на страхе.
Пестель (помедлив). Повиновение — и слепое — надобно и нам, Никита Михалыч. У тайных обществ свои права и своя власть.
Трубецкой. И вместе с тем сколь унизительна тайна для нашей цели. Что преступного мы вменяем в обязанность вновь вступающим? Подвизаться для пользы отечества? Порицать палки? Требовать открытых судов?
Пестель. Однако чтоб требовать открытых судов, мы должны таиться. Не следует забывать, в какой стране мы живем.
Трубецкой. Да, верно... Я волен обнажать свои пороки, но все лучшее, что есть во мне, должен скрывать... Я князь Трубецкой, но последний англичанин или француз свободней меня.
Муравьев. Что тут странного, друг мой? Триста лет мы ползали на брюхе перед ханом и до сей поры платим свой ясак трусостью и покорством.
Пестель. Согласен. И все же не от того ли господа европейцы свободны, что в один прекрасный день срубили головы своим королям?
Пауза.
Муравьев (негромко). Павел Иваныч, философы более образовали французскую душу, нежели гильотина. Восстания делаются не из ненависти, но из сострадания.
Пестель. Философы... Еще бы! Ты много заблуждаешься на их счет. Эти мудрецы, столь любезные тебе и князю Сергею, и привели почитателей своих к славной мысли, что без гильотины не обойтись! Иначе и гроша не стоила бы их философия! Нет, друзья, ежели мы не играем в заговор в промежутки меж пуншем и борделем, то стоит ли страшиться правды? Мы собрались для того, чтобы поднять руку на царя!
Громкая музыка. Начинается водевиль.
1820 год. Тульчин. У Пестеля. Никита Муравьев и Пестель в крепком объятии. Далекая музыка полкового оркестра.
Пестель. Ну, здравствуй. Право, я рад. Рад безмерно. Дай на тебя поглядеть. Все тот. Садись, брат.
Муравьев. И ты все тот, хоть и полковник уже. Вижу, неотвратимо быть тебе генералом.
Пестель. Ах, милый, у нас как споткнутся о пень, так сей час и дают ему генеральский чин. Тут не заслуги важны, а услуги. Я же по этой части не мастер. Впрочем, ты ныне господин в отставке, человек партикулярный, служба мало тебя занимает. (Наливает вино.) Твое здоровье!
Муравьев. Будь счастлив! (Пьет.) Как музыка славно играет.
Пестель. Полковник ныне дает бал. Господа офицеры — все до единого — отправились плясать, благо со всей округи навезли перезревших барышень. Оно и лучше — никто мешать не станет. Как это ограбили тебя? Объясни толком.
Муравьев. Вообрази, двинули мы со станции Сеньковой — первой после Великих Лук, — и все вроде бы было, как должно. Однако же в Серутах мой Андрей показывает мне, что чемодан уменьшился вдвое. Стали смотреть — шлафрок исчез, подушка да разные безделицы. Грабитель наш дорылся до книг и, увидя их, остановился, полагая, что и снизу все книги. Как видишь, просвещение здесь еще не распространилось.
Пестель. Не чаю, чтоб на Руси воровать перестали, однако доживем ли мы, чтоб книги начали красть?
Муравьев. Бог с ними! Мне моя библиотека дороже золота.
Пестель. То-то и оно. Ах, витии столичные! Ах, профессоры! Вам бы все почитывать и пописывать. Что поделывает рассудительный князь Сергей? Шипов благоразумный? Долгоруков благоразумнейший?
Муравьев. Не скажу о двух последних, но к Трубецкому ты несправедлив, Павел Иванович! Храбрость его известна.
Пестель. Ох, брат, одно дело — стоять под ядрами, и другое — восстать на своего государя. Бунт верноподданных — куда как весело! Господин Тургенев гордо требует президента, а поди ж ты, тут же шлет царю прожекты.
Муравьев. О состоянии крепостных он писал еще в прошлом годе. Записка его оставлена без ответа.
Пестель. Да кому же он пишет?! И что пишет?! Пускать слюни о том, сколь много было в сердце императора Павла справедливости — занятие для старой бабы, а не для мужа! Справедливость — у взбесившегося деспота! Недурно! И кого он думает этим тронуть? Отцеубийцу! Александра, который прыгал от радости, когда его папеньку придушили шарфом, да еще пристукнули табакеркой по голове. Нечего сказать, хороша крестьянам защита! Дивно проводите время, господа!
Муравьев. Ты должен понять, Пестель, без согласия действовать невозможно.
Пестель. А согласия не будет. Я это понял, когда мы с тобой остались одни против всех.
Муравьев. Должно создать единый закон, который свяжет разрозненные взгляды. Нам нужна конституция, и я ее напишу.
Пестель. И какой же образ правления ты в ней утвердишь? Монархический?
Муравьев. Пестель, республиканская идея в России не созрела. Добиваться ее — значит всех распугать.
Пестель. Где монарх, там произвол.
Муравьев. Оглянись на Англию.
Пестель. Английская монархия у нас невозможна, ты это знаешь. Ты и пальцем шевельнуть не поспеешь, как конституционный король превратится здесь в самодержца.
Муравьев. Я республиканец не меньший, чем ты, Павел Иванович, но действовать должно, сообразуясь с тем, что есть. Ты погубишь Общество.
Пестель. Оно само себя погубило. Общество мертво, и прежде всего — коренная управа. Общество скончалось от словоблудия, от сомнения, от трусости душевной и физической. Оно хватало за руки любого, кто хотел действовать. Довольно... Восемьсот двадцатый на исходе. По счастью, Тульчинская управа жива.
Муравьев. И что же с того?
Пестель. Очень много, поверь мне. Январское пронунциаменто Риеги указывает нам путь. С тремястами молодцов он прошел Испанию и восстановил конституцию.
Муравьев (с легкой усмешкой). Пестель, Пестель, не ты ли неизменно твердил: не мерьте Россию Европою. Твои молодцы застрянут в дороге, не дождутся провианта, а ружья пропьют.
Пестель. Как знать, отечественные порядки могут быть гибельны и для правительства. (После короткой паузы.) Верно ли, что ты вновь вступишь на службу?
Муравьев. Я колеблюсь.
Пестель. Надобно вступить. В армии вся наша сила и надежда. Твое место — в ней. А законы... законы можно творить и в мундире.
Пауза.
Муравьев (с твердостью). Пестель, конституция — мой долг первостепенный. Общество должно знать, к чему идет, чего хочет. Кто не верует в Провидение, по крайности должен веровать в Истину.
Пестель. Что ж, я и сам намерен дознаться, в чем она, наша (как бы найдя название) «Русская правда». Пусть лишь она будет одинакой и для меня и для тебя! Будем друзьями, и да поможет нам бог.
Обнимаются.
Издалека доносится полковая музыка. Свет гаснет.
1824 год. Осень. Петербург. Бравурный военный марш. Быстро входит Рылеев. Навстречу ему — Бестужев.
Бестужев. Что с тобой, Рылеев?
Рылеев. Здравствуй, Бестужев.
Бестужев. Ты бледен — смотр тебя утомил. Я вспомнил нынче, как шли войска из Европы. От тех дней нам остались одни парады.
Рылеев. Послушай, сейчас я пережил миг истинно ужасный. Я стоял в толпе, глядел на солдат и под мерный их шаг задумался о своем. Вдруг — общее движение, возгласы, шум. Я поднял глаза и прямо перед собой увидел императора. Верно, в глазах моих что-то было — он задержал на мне взор свой. С полминуты мы неотрывно смотрели друг в друга.
Бестужев. Право, тебе почудилось. Полно...
Рылеев. Я клянусь тебе, все это было так. Бог мой, неужто ж есть непостижимая сила, и он почувствовал, кто перед ним? Иначе зачем бы ему так смотреть?
Бестужев. Ты впечатлителен, как все поэты. Руки твои дрожат.
Рылеев. Ты не решил ли, что я устрашился? Бестужев, твердости мне достанет. Кто посягает на чужую голову, тот о собственной думать не смеет. Да и есть ли нравственное право отнять чью-то жизнь, не отдавши своей? (С горечью.) Брат, с кровью далась мне мысль о крови. Я хотел изменить нравы правосудием и, сказывают, был судьей справедливым. Чего я добился? Вокруг все то же! Я хотел пробудить сограждан стихотворством, и рифмы мои, казалось, им пришлись по душе. Чего я добился? Все то же вокруг! Вот почему я в Обществе.
Бестужев. Успокойся, друг. Мы все тебя любим. Кто еще так быстро приобрел общую дружбу и уважение...
Рылеев. Слушай, этой ночью приехал Пестель. Трудно даже вообразить, сколь много решает эта неделя. Добиться согласия — и дело пойдет к развязке!
Марш еще звучит. Свет гаснет.
Свет. У Никиты Муравьева. Муравьев и Пестель.
Пестель. Как чувствует себя жена?
Муравьев. Спасибо, ей уже лучше. Семь ночей я не сомкнул глаз. Еще и Катенька вся изнервилась, требовала, чтобы ее допустили до матери. Девочке год с небольшим, однако ж она сразу чувствует, когда в семействе неладно.
Пестель. Ты и сам спал с лица.
Муравьев. Как же иначе, брат? Александрина — все в жизни моей, от нее — весь свет и тепло.
Молчание.
Пестель. Итак, ты подлинный Бентамов человек — верный долгу и собственной судьбе.
Муравьев. Что же мешает тебе мне последовать?
Пестель. Я то, что твой Бентам зовет «одиноким человеком». Твоя гармония оттеняет мою несообразность.
Муравьев. Это не помешало нам стать друзьями и братьями.
Пестель. Однако теперь ты переменился ко мне.
Муравьев. Это неправда.
Пестель. Уж год и более того ты не отвечал на письма мои, ни на словесные поручения, кои я слал через Поджио.
Муравьев. Я все тот же. И ты все так же мне близок. Но что таить, не про все мы мыслим сходно. Излишних же споров я не хотел.
Пестель. Ты не был на общей встрече, потому я здесь.
Муравьев. Сказывают, вы достигли согласия.
Пестель. Ты знаешь сам, согласие, достигнутое без тебя, не есть согласие.
Муравьев. Пестель, моего согласия не будет.
Пестель. Я это предвидел.
Муравьев. Ты предложил свести два Общества в одно, решая дело большинством. Но мы ведь оба знаем: Юг — это ты, а Север — каждый сам по себе.
Пестель. Не я тому виною.
Муравьев. Тебе слишком было бы легко навязывать свою волю. А ты еще требуешь слепого повиновения.
Пестель. Требую не я, но дело.
Муравьев. Я никогда не соглашусь повиноваться слепо, когда решение будет противно моей совести.
Пауза.
Пестель (ходит по комнате). Вид Рылеева поразил меня. Худ, бледен, все время в ажитации. Он здоров ли?
Муравьев. Не знаю. Впрочем, он часто жалуется на сердце.
Пестель (с невеселой улыбкой). В этом холодном городе слишком живут сердцем.
Муравьев. Тебя это смешит?
Пестель (с неожиданной горечью). О, если бы! Когда-то я сказал Пушкину: «Mon coeur est materialiste, mais ma raison s'y refuse» [1].
[1] «Сердцем я материалист, но мой разум этому противится» (франц.).
Муравьев. Стало быть, твой разум страстней твоего сердца?
Пестель (пожав плечами). Пушкина это не удивило.
Муравьев (ревниво). Что ж, потому вы и были дружны.
Пестель. Да, и убежден, он должен был стать нашим. Боялись его невоздержанности, его пыла, а говорили, что хотят сберечь его для России. Один бог знает, что тут было правдой.
Муравьев. Они были правы, Пестель. У Пушкина иная стезя.
Пестель (после паузы). Я повстречал Блудова в Павловске. Он стал очень рассудительный господин и все внушал мне, что либерализм российский есть форма безделья. Наместо того чтоб возводить дом, либералы-де все болтают, каков он должен быть. (Голосом Блудова.) «Дело надобно делать, господа!»
Муравьев. Право, мы стали безмерно нетерпимы. Всякий волен иметь свое суждение.
Пестель (помедлив). Как мыслишь ты развитие событий?
Муравьев. Nous commençerons absolument par la propagande [1].
Пестель (резко). Par la propagande! De nouveau — la propagande! [2]
[1] Мы начнем с пропаганды (франц.).
[2] С пропаганды! Опять с пропаганды! (франц.).
Муравьев. Как закончу конституцию, так и буду ее распускать повсюду как бы произведение неизвестного, и принимать станем всех, кто будет на нее согласен.
Пестель. Ты очень кстати вспомнил о согласии. Конституция твоя, Никита Михайлович, не соединяет нас, а разводит. Как, впрочем, и всю Россию.
Муравьев. Не слишком ли ты грозно судишь, Павел Иваныч?
Пестель. Выслушай меня. Все граждане равны перед законом.
Муравьев. То же говорю и я.
Пестель. Говоришь, но не боле. (С усмешкой.) Высокие слова до сей поры наше главное национальное богатство. Какое равенство можешь ты утвердить, коли, приглашая избирать землевладельцев, ты таковыми не считаешь не только бывших крепостных, но даже прежних военных поселян, даже вольных хлебопашцев. Стоит делать революцию, чтоб укрепить аристокрацию!
Муравьев. Павел Иваныч, перед нами страна нищая и невежественная. Нужно иметь достоинства, медленно создавшиеся и оттого прочные, чтобы осмелиться повести державный корабль. Твой же план мне известен — отнять у законных владельцев их землю. Пестель, остановись!
Пестель. Да, на том я стою — половина всех угодий должна поступить в общественное владение.
Муравьев. Ты попрекал меня Бентамом. Но чем ты сам не аббат Курнан?
Пестель. Увы, до аббата мне далеко. Столь чтимый мною аббат полагает непременным разделить на равные участки две трети всей земли, треть же сдать в аренду.
Муравьев. Немного же будет у него последователей среди наших.
Пестель. О, последователи уже были. Хотя навряд они читали Курнана.
Муравьев. Ты вспомнил, видно, Пугача? Так вспомни и о реках крови.
Пестель. Следуйте разуму, и в государстве будет мир. Вы стремитесь дать крестьянину свободу, но для него ее нет без земли.
Муравьев. Пестель, ты знаешь ли, чего хочешь? Ты вызовешь к действию силы темные и необузданные. Власть пьянит и мощный разум, а ежели он к тому ж исторически не дозрел, ежели он не опирается на дух высокий, ежели он весь поглощен заботами буднично-земными, прямодушно-корыстными, то какая же участь ждет страну? И ты веришь, что можно сдержать стихию?
Пестель. Если отвергнуть твое разделение государства на огромные державы, если понять, что федеративное устройство есть для Руси величайшее зло, то власть центральная столь укрепится, что никакие смуты не будут ей страшны.
Муравьев. Будем говорить начистоту — победи мы нынче, что стал бы ты делать?
Пестель. Я добился бы тотчас же двух приказов. Первого — Святейшего Синода народу русскому о присяге временному правительству. Второго — от Сената о введении конституции.
Муравьев. И положил бы основой Пестелеву «Русскую правду».
Пестель. Я тружусь над ней неустанно.
Муравьев. И долго ли будет действовать это временное правление?
Пестель. Кто знает? Может быть, два года, может быть, десять.
Муравьев. И, разумеется, власть его будет неограниченной?
Пестель. Чтоб ввести новое образование, потребны и время и неограниченная власть.
Долгая пауза.
Муравьев. Как же ты полагаешь поступить с императорской фамилией?
Пестель. Чего бы ты хотел?
Муравьев (помолчав). Мы давно не виделись с тобой. Протекшие годы по-разному нас образовали. Чем более я думал над будущим России, тем яснее мне стало, что монархическое представительное правление более всякого ей подходит. Из конституции моей следует, что ни монарх, ни двор его не избирают и избраны быть не могут.
Пестель. Но коли император и его семья не примут конституцию?
Муравьев (медленно). Тогда — изгнание и, очевидно, республика.
Пестель. Нет, изгнание невозможно.
Муравьев. Почему же?
Пестель. Изгнанные цари — всегда очаги смуты и самых злокозненных интриг. (Резко.) Нет, не изгнание. Их надобно всех... (Выразительный жест.)
Муравьев. Всех?
Пестель. Решительно всех.
Муравьев. Но ведь это ж ужасно! Там ведь и женщины, там дети почти...
Пестель. Да... ужасно. Но что ж делать?
Муравьев. А ты подумал, что люди, обагренные кровью, будут посрамлены в общем мнении? После того им нельзя быть у власти.
Пестель. Я об этом подумал. Избранные на подвиг должны находиться вне Общества. Барятинский говорил мне не раз, что всегда найдет двенадцать таких молодцов.
Муравьев. Какая разница, не понимаю. Убив, они тем самым становятся членами.
Пестель. Наклонись ко мне. Ну, ближе... (Шепчет что-то ему на ухо.)
Муравьев (сделав шаг назад). Никогда. Слышишь? Пестель, это отдает Комитетом общественной безопасности.
Пестель. Ну и что ж? Под его управлением Франция блаженствовала. (После паузы.) Впрочем, такого же мнения все мои друзья. Les demimesures ne valent rien, ici nous voulons avoir la maison nette [1].
Муравьев. Да ведь вы бог весть что затеяли, вы... всех хотите!
Пестель. Il faut finir avec la propagande, il faut agir! [2]
Муравьев (долго ходит, потом останавливается). Ну, так вот тебе мое последнее слово: конституция и монарх.
Пестель (с маху бьет кулаком по столу). Так будет же республика!
Свет гаснет.
[1] Полумеры ничего не стоят, мы должны очистить дом (франц.).
[2] Надо кончать с пропагандой, надо действовать! (франц.).
1825 год. Октябрь. Линцы. Пестель и Поджио.
Пестель (расхаживая взад и вперед). Поверьте, Поджио, на северян рассчитывать опасно. Дай бог, чтобы они примкнули к победоносной силе, а уж сражаться в одном строю — на это их не сговоришь.
Поджио. Павел Иваныч, дело ясное. Никита Муравьев все ищет толкователей Бентама, нам же действовать не перьями. Его должно сместить.
Пестель. Непостижимо! Как может умнейший и достойнейший человек мечтать очистить монархию представительством! Точно эти понятия сопоставимы! И что может быть гнусней, когда власть над страной достается не умнейшему, не достойнейшему, но только сыну своего отца. Пусть он глуп, как бревно, развращен, низмен, пусть окружил себя сводниками, лакеями, подлецами. Нужды нет. В одну прекрасную ночь царь обрюхатил царицу и тем решил участь страны.
Поджио. Клянусь небом, вы правы. Мой отец был бедный подлекарь, потом секунд-майор. Он не оставил сыновьям ни громкого имени, ни состояния. Зато он оставил им презрение к царям.
Пестель. Только презрение?
Поджио. И решимость.
Пестель. Цари не уходят по доброй воле...
Поджио. Знаю...
Пауза.
Пестель. Император подлежит смерти. Равно как семья его.
Поджио. Это неизбежно.
Пестель. Я подсчитал их всех. Тринадцать человек. (Помолчав.) Зло можно жечь лишь злом. Этого Никита Муравьев понять не хочет.
Поджио. Вы не думаете ли меня смутить?
Пестель. Поджио, тринадцать человек... Это не шутка.
Поджио. Они тираны. Этим сказано все.
Пестель. Поджио, мы с ними покончим.
Поджио. Этот миг я буду помнить и в день смерти.
Пауза.
Кто же вступит в управление нового порядка?
Пестель. Временное правительство должно создаться. Кого вы полагаете к сему способным?
Поджио. Бессомненно, вы. Вы сооружали, вы должны и основать.
Пестель. Я не хочу быть уличен в личных видах. К тому же есть еще обстоятельство...
Поджио. Какое же?
Пестель. Имя мое нерусское. Вот что неладно.
Поджио. Помилуйте. Так ли уж это важно?
Пестель. В таком деле все важно. Даже, казалось бы, несущественность. Меня уж и так полагают честолюбивым.
Поджио. Вы рассеете толки, едва приведете Россию к законной власти. Удалитесь к числу частных граждан, как Вашингтон. В конце концов, временное правительство не продлится более нескольких месяцев.
Пестель (резко). Не менее десяти лет. Разделение земель одно возьмет годы.
Поджио (помедлив). Этого и впрямь многие устрашатся.
Пестель. Что же делать!
Пауза.
Время действий близко. Вернитесь к сроку. Вы едете через Орел?
Поджио. Да, я намерен там задержаться.
Пестель. Проверьте все сами. На месте вы скорей поймете, что можно основать. Если удастся, там будет Восточная управа. И управлять ею будете вы.
Поджио. Я сделаю все.
Пестель. С богом, брат. Коли будет что спешное, я к вам пошлю капитана Майбороду. На него полагайтесь, как на меня. Он человек твердый, деятельный, мне преданный безгранично.
Поджио. Прощайте, душа моя с вами.
Обнимаются. Поджио уходит. Почти сразу же появляются Муравьев-Апостол и Бестужев-Рюмин.
Муравьев-Апостол. Мы пришли проститься...
Пестель. Я был вам душевно рад, Сергей Иваныч. Судьба не балует нас частыми свиданиями. В этом, быть может, ее коварный умысел.
Муравьев-Апостол. Можно взглянуть и с иной стороны — провидение нас оберегает. Впрочем, вы знаете все обо мне от Михаила Павловича, равно как и я от него — об вас.
Пестель (Бестужеву-Рюмину). Итак, вы едете в Киев. Вы встретите поляков?
Бестужев-Рюмин. Надеюсь. Граф Олизар и граф Хоткевич меня ждут.
Пестель. Передайте ж им, что я вместе с князем Волконским готов продолжать с ними сношения. Мы можем принять князя Яблоновского и Гродецкого в удобный им срок.
Муравьев-Апостол. Павел Иваныч, они явятся не за тем, чтобы получить приказы. Они прежде хотят услышать о независимости своей отчизны.
Пестель. Что ж, мы готовы говорить о польской независимости, но взамен просим заверения в одинаковом образе правления и откровенности о всех их сношениях с другими обществами в Европе. С цесаревичем же они обязаны поступить, как мы с великими князьями.
Бестужев-Рюмин (весело). О, в этом к согласию прийти нетрудно.
Пестель. Как намерены поступить Соединенные славяне? Будут ли с нами или же, подобно полякам, жаждут независимости?
Бестужев-Рюмин (не скрывая улыбки). Тут дело сделано. Я перевел их всех в Васильковскую управу.
Короткая пауза.
Пестель. Что ж, господа, я вижу, Васильковская управа стала душою Юга. С нею сносятся охотней всего.
Муравьев-Апостол. Кто ж еще, Павел Иваныч?
Пестель. Хоть бы князь Трубецкой, дорогой друг. Впрочем, божусь, я его понимаю. Ваши отличные качества делают беседу с вами сущим наслаждением. Я же, бесспорно, собеседник не из приятных.
Муравьев-Апостол. Нужны ли эти слова меж нами? И вы и я — мы знаем вам цену.
Пестель. Тогда к чему бы напоминать, что поляки ко мне не за приказами едут?
Муравьев-Апостол. Это надобно помнить для пользы дела.
Пестель. Друзья мои, мы — на войне. Неприятель в Петербурге. Неприятель — вокруг нас. И на войне не обойтись без приказов.
Муравьев-Апостол. Так где же они? Я их ждал терпеливо. Я хотел выступить еще в двадцать третьем годе. Я был готов к сему в двадцать четвертом. Вы мне внушали, что срок не пришел. Что ж, еще год миновал в бесплодных спорах. А ныне я явственно слышу упрек за то, что Васильковская управа еще дееспособна. Похоже, единственный приказ, коего я могу дождаться, — это приказ ожидать приказов.
Бестужев-Рюмин. Павел Иваныч, век власти неограниченной кончился с Наполеоном.
Пестель. Не часто ли вы стали тревожить сию славную тень, до коей мне столь далеко? Могу, однако, сказать: ежели б меж нас и появился Наполеон, мы бы в проигрыше не остались.
Напряженное молчание.
Сергей Иваныч, объяснимся — при подозреньях успех невозможен. В бытность мою на брегах Невы я встретился в Демутовом трактире с Швейковским. Он с трудом скрывал смущение свое. Случаем ли он оказался в столице с письмами вашими в один срок со мною?
Муравьев-Апостол (вспыхнув). Павел Иваныч, я волен сноситься с Никитой Михайловичем, и с Тургеневым, и с Трубецким, коли вижу в том нужду.
Пестель. Что и говорить! Мне лишь горько, что я не заслужил вашей доверенности, господа. Я могу отвесть произнесенные обвинения, но я устал сражаться с утаенными мыслями. Если я один помеха делу — я могу удалиться. Только бы мне дожить до часа победы — я уеду за границу, уйду в монастырь, замкнусь в частной жизни. Поймите наконец, я далек от личных видов. Более того, энергия ваша мне всегда внушала восхищение, и я готов признать, что сегодня Васильковская управа деятельней Тульчинской и Каменской, вместе взятых. То, что вы не в Директории, — нелепо. Но сия ошибка теперь исправлена. Отныне мы в равных с вами правах. (Протягивает Муравьеву-Апостолу руку.)
Муравьев-Апостол. Ах, Павел Иваныч, мир создан несовершенным, и таков же населяющий его человек. Не грустно ли, что судьба России зависит от страстей ее сынов. Поверьте, я в этом звании умереть сумею.
Рукопожатие.
Бестужев-Рюмин. Боже, вот святая минута. Прочь все, что мешает. Ежели армия наша провозгласит свободу, великое дело свершится.
Муравьев-Апостол. Ступай, Миша, я за тобой.
Бестужев-Рюмин. Прощайте.
Пестель. С богом!
Бестужев-Рюмин уходит.
Муравьев-Апостол (глядя ему вслед). К любому будущему я готов, но безмерна боль моя за этого ребенка.
Пестель. Что делать? Мы сами избрали судьбу. Итак, теперь нам известна минута. Мы поднимем солдат на высочайшем смотре Третьего корпуса. Меж тем Северные поднимут гвардию и флот. (Пожимая ему руку, негромко.) Воодушевите Трубецкого.
Несколько мгновений они внимательно смотрят друг на друга.
Муравьев-Апостол. Я понял вас. Прощайте.
Пестель. Прощайте, Сергеи Иваныч. Жду вестей.
Муравьев-Апостол уходит. Пестель садится, быстро пишет. Входит капитан Майборода.
Аркадий Иваныч, я вас ждал.
Майборода. Только что столкнулся с Поджио. Он показался мне сильно взволнованным.
Пестель (с неопределенной интонацией). Да... он мужчина вулканический... Пламя, а не человек... Садитесь, я уже кончил.
Майборода. Благодарю, сидеть не хочется. Нынче весь вечер сидел у поповен.
Пестель. Что ж, такая религиозность похвальна. (Складывая листок.) Мне давеча Савенко сказал, будто унтер-офицер Жуков после ученья с солдат строго взыскивал. Пусть взыщут и с него. Да так, чтобы солдаты про то знали. Вам должно стараться снискать их преданность. При начатии действий надобно будет арестовать главную квартиру.
Майборода. Постараюсь. В солдатах я благонадежен.
Пестель. Вас они, впрочем, должны любить.
Майборода. Вы, Павел Иваныч, слишком ко мне добры.
Пестель. Нимало. Я в людях редко ошибаюсь.
Майборода. Нынче в ночь я читал Лабрюйера. Он говорит о военных, что они, как ораторы, идут на больший риск, чем другие, зато и возвышаются быстрей.
Пестель. Военными мы уже стали, ораторами, верно, тоже придется стать. Риск, как видите, вдвое больший, но, возможно, и вдвое большее возвышение.
Майборода. Там, где вы, там и риск невелик.
Пестель. Кто знает?.. Однако оставим мечты. Вы направляетесь в Махновку, в дивизионный штаб, для содержания караула. Там встретите Лорера. Вот ему записка. На случай, коли потеряете, так смысл ее прост — пусть сей же час едет в Линцы.
Майборода. Мне, Павел Иваныч, излишне знать, что вы пишете, я потерять ничего не могу.
Пестель. Предусмотрительность излишней не бывает. Столь любимый вами Лабрюйер утверждает: если вы, стремясь возвыситься, ничем не пренебрегали, это стоило вам тяжкого труда, если при этом упустили из виду хотя б самую мелочь, это стоило вам тяжкого раскаяния! Прощайте, Аркадий Ивапыч. Полагаюсь на вас, как на самого себя.
Обнимаются. Свет гаснет. Высвечиваются их замершие в объятии фигуры, и тут же звучит:
Голос Майбороды. Ваше императорское величество. Александр Павлович! Всемилостивейший государь! С лишком уж год, как заметил я в полковом моем командире полковнике Пестеле наклонность к нарушению всеобщего спокойствия. Я, понимая в полной мере сию важность, равно как и гибельные последствия, могущие произойти от сего заблуждения, усугубил все мое старание, разными притворными способами достиг желаемой цели и, как верноподданный вашего императорского величества, спешу всеподданнейше донести: в России назад тому уже десять лет как родилось и время от времени значительным образом увеличивается тайное общество. Не имею дара объяснить все подробно на бумаге. Жизнь моя с сего времени в опасности. Потеряв меня, ваше величество, едва ли сыщете человека, которому случай доставил узнать эту вещь столько, сколько она мне известна. Вашего императорского величества верноподданнейший и всенижайший слуга подписал: Аркадий Майборода, Вятского пехотного полка капитан.
Исчезли Пестель и Майборода.
Высвечивается фигура Николая.
Николай (медленно, с остановками, пишет). В лето тысяча восемьсот девятнадцатого года государь пожаловал к жене моей обедать, за столом мы были только трое. Разговор наш принял самый неожиданный оборот, потрясший нашу мечту о счастливой будущности. Царственный брат мой сказал, что он с радостью видит семейное наше блаженство, что он чувствует, что силы его ослабевают, что в нашем веке государям кроме других качеств нужна физическая сила и здоровье, что он считает долгом отречься от правления, как скоро лишится потребных для того сил. Что говорил он о том брату Константину Павловичу, который бездетный так же, как он сам, имея притом природное отвращение к сему месту, решительно не хочет ему наследовать на престоле. Что мы должны знать наперед, что призываемся на сие достоинство. В слезах, в рыдании от сей ужасной неожиданности мы молчали. И вот годы прошли, и пятница, ужасный день, настала. Страшная весть! Все потеряно, все кончено, нашего ангела нет больше на этом свете! Служить его памяти, его воле — вот чему посвящаю я остаток моих дней!
Свет гаснет и вспыхивает вновь. Николай и Михаил Павлович.
Николай. Можешь ты мне толком объяснить поведение нашего брата?
Михаил Павлович. Да что ж тут. Я, право, не знаю, что говорить.
Николай. Ты ведь любимчик Константинов, он же в тебе души не чает, ты месяцами у него сибаритствуешь — уж, верно, он тебе открылся.
Михаил Павлович. Parole d'honneur [1], ничего он мне не сказал.
[1] Слово чести (франц.).
Николай. Чего же он хочет, в конце концов? Не он ли неизменно отказывался от трона? Кричал о своем к нему отвращении?
Михаил Павлович. Как же, он сам мне про то говорил.
Николай. Когда он венчался со своей полячкой и ему все твердили, что она не может быть женой цесаревича, — что он на то отвечал?
Михаил Павлович. Чтоб его оставили в покое.
Николай. Так в какое же положение он меня нынче ставит? Государственный совет ему присягает, войска ему присягают, я также должен ему присягнуть, а он сидит в Варшаве и напускает оттуда туману. Коли он передумал, так пусть про то скажет.
Михаил Павлович. Помилуй, он мне сам говорил, что видит в тебе истинного государя.
Николай. Тебе надобно сей же час ехать в Варшаву. Скажи ему решительно: медлить невозможно. Междуцарствие чревато смутой, в бумагах покойного брата найдены письма. Они свидетельствуют неопровержимо: заговор созрел.
Свет гаснет.
Свет. Зимний дворец.
Николай (с листом бумаги в руке). Пусть господин Ростовцев войдет.
Входит поручик Ростовцев.
Приблизься, друг мой. Вот ты каков... Я получил твое письмо.
Ростовцев (сильно заикаясь). В-ваше в-высочество! Прошу простить мне безумную мою дерзость! Думая, что люди, вас окружающие, не имеют довольно смелости, чтоб быть откровенны с вами, я написал вам это письмо.
Николай. Я понял тебя, друг мой, я понял. Итак, ты знаешь заговорщиков?
Ростовцев. Ваше высочество: не почитайте меня коварным доносчиком. Не думайте, что я был чьим-то орудием...
Николай. Господь с тобой!
Ростовцев. Не сочтите, что я действовал из подлых видов моей личности, нет! С чистой совестью я пришел говорить вам правду.
Николай. Знаю, мой друг. Знаю и верю.
Ростовцев. Готовится бунт, ваше высочество. Прослышав, что его величество Константин Павлович отрекся от престола, чернь смущают слухом, что сие отречение не добровольно. Иные верят, иные видят в том удобный случай, суть не в том — в день, когда войскам надлежит присягнуть вашему высочеству, готовится возмущение.
Николай. Так я принудил брата отказаться от трона? Я, моливший покойного государя снять с меня сей крест, мечтавший о покое в кругу семьи...
Ростовцев. Ваше высочество! Люди слабы, и разум их также слаб, хотя и мнит себя всепроникающим. И зрелые мужи поддавались наветам, что ж говорить о молодых людях...
Николай. Однако ж ты и сам в юных летах.
Ростовцев. В-ваше в-высочество, и я с ними вместе полагал, что служу России. Но когда я постиг, что вследствие бунта от отечества нашего отпадут Финляндия, Польша... и многие другие провинции...
Николай. Да что ж это, неужто в этих людях ничего русского не осталось?
Ростовцев. ...когда я постиг величие вашей натуры и чистоту вашей души, узнал, что вы сами отказывались от престола, тогда-то явилось мне, к какому краю бездны я подступил...
Николай. Ах, безумцы... несчастные головы...
Ростовцев. Ваше высочество, да позволено мне будет сказать, необходимо, чтоб Константин Павлович сам прибыл в Петербург и провозгласил вас государем. Это положит конец кривотолкам.
Николай. Друг мой, ничто не сбережет от клеветы. И чем ты чище, тем с большим тщанием будет она выискивать в тебе пятно. Люди низкие не допускают, чтобы рядом цвели чувства святые и высокие. Ведь чужая невинность лишь показывает их собственную грязь.
Ростовцев. Об одном только дерзаю просить вас — прикажите меня арестовать.
Николай. Что ты, что ты... Можно ли благородное сердце лишать свободы? Оставим это убийцам. (Быстро.) Итак, они хотят выступить в день присяги. Благодарю. Чем я могу тебя наградить?
Ростовцев. Ваше высочество, у меня две просьбы. Не награждайте меня ничем, пусть я останусь бескорыстен и благороден в глазах ваших и моих собственных.
Николай. Какая же вторая?
Ростовцев. Если мой поступок дерзок — казните меня.
Николай. Такой правды я не слыхивал никогда. (Берет его за плечи.) Может быть, ты знаешь некоторых злоумышленников и не хочешь назвать их, думая, что это противно твоему благородству?
Ростовцев. Ваше высочество, я...
Николай. И не называй!
Ростовцев. Ваше высочество, великие мужи Эллады и Рима — ничто перед вами.
Николай. Не стремлюсь я тягаться с великими мужами, но если воля всевышнего назначит мне погибнуть, то есть у меня шпага с темляком, — вывески благородного человека и смерть у меня не отымет.
Ростовцев. Ваше высочество, не говорите о смерти — Россия без вас погибнет!
Николай. Покамест в ней есть такие молодые люди, она не погибнет! Обнимемся, друг мой, и если умереть — умрем вместе.
Объятие.
А теперь ступай.
Ростовцев. Ваше величество, жизнь моя принадлежит вам.
(В слезах уходит.)
Входит Чернышев.
Чернышев. Что ж, ваше величество, так никого и не назвал?
Николай. Это не нужно. Нынче утром Дибич прислал донесение. Имена я знал, я не знал срока. Теперь мне ведом и срок. Юноша славный, горячий. Чтобы спасти таких, как он, с истинными врагами отечества надобно поступать, как они того заслужили. Милорадович божится, что у него в руках все нити. Рад бы поверить, да легкомыслие графа известно. Присягу в гвардейских полках учинять порознь и в различные часы.
Свет гаснет. Когда он вспыхивает вновь, мы видим собравшихся у Рылеева Каховского, Булатова, Якубовича.
Входит Трубецкой.
Рылеев (пожимая руку Трубецкому). Славно, что вы пришли, князь. Я уж хотел за вами посылать.
Трубецкой. Слышал я, Кондратий Федорыч, что вы больны?
Рылеев. Мне уж лучше. Жаба моя открылась. (Подводит Булатова.) Это полковник Булатов, который служил в лейб-гренадерском полку. Я вам о нем сказывал.
Трубецкой и Булатов обмениваются рукопожатиями.
А это — Каховский, он уже давно хотел на вас взглянуть.
Каховский (слегка картавя). Рылеев вас прятал от меня, князь.
Якубович. Он, верно, боялся, чтобы вы не приняли его за великого князя.
Однако шутки никто не поддерживает.
Рылеев. Погоди, Якубович. Случилась беда.
Трубецкой. Бед у нас довольно.
Рылеев. Недавно ушел от меня Оболенский. У него был Ростовцев. Он отдал Николаю письмо об Обществе.
Трубецкой. Возможно ли?
Рылеев. Он показал Оболенскому список. Там есть все, исключая имен. Он все кричит: я не назвал имен, я чист перед ним и перед вами. Оболенский его прогнал.
Якубович. Жаль, не до него. Я бы выпорол этого щенка перед дамами, не будь я Якубович. Впрочем, сие от него не уйдет.
Трубецкой. Дело худо.
Входит Бестужев.
Бестужев. Господа, прибыл курьер из Варшавы.
Трубецкой. Как, так скоро?
Бестужев. Да, ранее, чем его ожидали. Завтра войска приведут к присяге.
Булатов. Коли так, медлить глупо.
Рылеев. Да, отступать уж нельзя, все, может быть, уж открыто. Все равно умирать.
Якубович. О смерти подумать еще успеем. Как полагаете действовать, князь?
Трубецкой. Надежд, точно, мало. Я полагаю, что полки Измайловский, Финляндский, Егерский, возможно, лейб-гренадерский Московский, а также Морской экипаж присягать не станут, да боюсь, что это одни мечты.
Якубович. Об чем в таком разе вы тут думали? Неужто ж так трудно увлечь солдат? Простите, господа, я грубый кавказец, мое имя Якубович — сим сказано все, однако ж на горцев мои молодцы шли за мной всюду.
Трубецкой. Да, на горцев, на Наполеона, а на царя не пойдут.
Якубович. Ах, господа, солдат пойдет и на редут, и на дворец — важно его повести.
Рылеев. Премудрый Батенков об этом сказал: «Дворец есть место священное, если солдат до него прикоснется, то уже и черт его ни от чего не удержит».
Бестужев. Батенков силен писать записки да прожекты. Он — другой образ друга твоего, Никиты Муравьева, который горазд рассуждать, а как до дела, так сбежал к теще в деревню.
Рылеев. Полно, Бестужев. Ты к нему издавна несправедлив.
Трубецкой. К тому же Батенков прав. Дворец есть дворец, закон есть закон. Развратить солдата просто, обуздать трудно, того господа Южные не понимают. Полкам надо требовать прибытия цесаревича из Варшавы. Тогда их упорство будет сочтено верностью.
Каховский (насмешливо). А коли объявят, что цесаревич не изволит принять присягу?
Трубецкой. Тогда идти к Сенату и требовать манифеста о собрании депутатов из всех губерний.
Якубович. Черта солдатам в депутатах! По мне, так нужно разбить кабаки, дозволить черни потешить душеньку вволю, а коли беспременно желаете это освятить, то вынести из какой-нибудь церкви хоругви и идти ко дворцу. Не будь я Якубович, тут дело сладится.
Трубецкой. Александр Иваныч, мы не грабители и не воры. Менять правление — совсем не то, что брать горские сакли. Вы здесь новый человек, и боюсь, что этак нам трудно будет сойтись.
Якубович. Отлично, я молчу. Я знал вас за храброго солдата. Как господина политика я вас не довольно знал.
Трубецкой. Полагаю, что первый же полк, который Николаю не присягнет, должен быть выведен из казарм и идти с барабанным боем к казармам ближнего полка.
Якубович. Хорошо хоть с барабанным боем! Это — по мне.
Рылеев. Надобно, чтоб лейб-гренадерский завладел арсеналом, а Финляндский — Петропавловской крепостью.
Трубецкой. Отнюдь. Это разделит силы. Полкам должно держаться вместе.
Бестужев. И идти на Сенатскую. Нужно заставить сенаторов издать манифест.
Рылеев. Сергей Петрович, над этими полками должно принять начальствование Булатову. Вас гвардия мало знает, а Булатова знают солдаты всех полков. За ним все пойдут, только он покажется.
Трубецкой. Что ж, тем лучше.
Рылеев. Александр Михайлович, вы готовы?
Булатов. Да. Я нынче простился с детьми.
Трубецкой. И все же не могу умолчать — сомнительно, что Финляндский полк можно вывести. Даже ежели он и не присягнет.
Бестужев. Как же вывести роту, когда другие не тронутся?
Трубецкой. Держите полки от присяги, покамест сможете. А когда одни присягнут, тут уж другим делать нечего.
Рылеев. Нет, уж теперь так оставить нельзя. Мы слишком далеко зашли, может быть, нам уж и изменили.
Трубецкой. Так других, что ли, губить для спасения себя?
Бестужев. Что ж, о нас в истории страницы напишут!
Трубецкой. Так вы за этим гонитесь?
Бестужев (гневно). Князь Сергей Петрович!
Рылеев. Господа! Время ль для споров? Сергей Петрович, никто здесь не мыслит о славе. Но пусть не будет удачи — потрясение необходимо. Тактика революций в одном: дерзай.
Пауза.
Трубецкой. Следственно, полкам держаться купно.
Рылеев. Сергей Петрович, ей-ей, не дело, чтобы полки шли один к другому. То долго будет.
Трубецкой. Рылеев, коли я облечен званием диктатора, за мной остается последнее слово. Без этой меры ничего нельзя будет сделать.
Рылеев. Что ж, быть по-вашему. Тогда уж мы прямо на площадь.
Трубецкой. И выходить без патронов.
Бестужев. А как по нас залп дадут?
Булатов. Да-с, артиллерии выдано по три зарядных ящика на орудие.
Трубецкой. Без патронов, господа.
Якубович. Ничего, мы и с холодным оружием справимся. Главное, побыстрей покончить с Николаем. Жаль, что братец его протянул ноги. Того б я придушил с наслаждением.
Трубецкой. Так вы хотите начать с убийства?
Якубович. Да уж лучше нам с того начать, чем ему этим кончить, не будь я Якубович. Господа, нас тут шестеро человек. Метнемте жребий. Кому достанется, тот и убьет.
Трубецкой. На два слова, Кондратий Федорыч. (Отводя Рылеева.) Послушай, что здесь происходит?
Рылеев. Сергей Петрович, завтра решается судьба наша. Что странного, что головы кипят? Бунтующий дух успокоится после. Важно сохранить способность к действию.
Трубецкой. Прощайте, жена меня ожидает.
Рылеев. Прощайте. Встретимся на площади. Я надену шинель и примкну к полку.
Трубецкой. Что нас ждет? Счастье почти невозможно.
Рылеев. Все в воле божьей. Дозвольте вас обнять.
Обнимаются.
Трубецкой. Прощайте, господа. (Уходит.)
Якубович. Извольте видеть, жена заждалась. Что говорить — прямой диктатор!
Каховский (Бестужеву). Нет, с этими филантропами толку не будет. Где надо резать, там не проповедничают. И это — Трубецкой? Я рисовал себе почти бога!
Рылеев. Успокойся, Каховский! Вспомни, что в день Бородина Трубецкой стоял четырнадцать часов под ядрами и картечью, будто в шахматы играл. Под Кульмом он шел под пулями впереди солдат, не ускоряя шага.
Каховский. Когда это было! Что с ним сталось, когда Якубович предложил жребий метнуть, кому убить Николая.
Булатов (неожиданно спокойно). Зачем же метать жребий? Господин Якубович давно об этом мечтает...
Все смотрят на Якубовича.
Якубович. Признаюсь вам, господа, я этого сделать не в состоянии. У меня сердце доброе. Я хотел убить Александра, против него я дышал мщением. Но быть холодным убийцей я не могу.
Булатов. Вот так-то лучше. Клокотать мы все мастера...
Якубович. Объяснитесь, полковник!
Булатов. Незачем, капитан!
Рылеев. Стойте, господа. Не время спорить. Ночь на исходе. Мало осталось до решения нашей участи. План наш ясен, будем держаться его неуклонно. (С подчеркнутой твердостью.) Полки оружьем понуждают Сенат издать манифест, моряки и измайловцы берут Зимний дворец с царской семьей. Финляндский полк с гренадерами — Петропавловскую крепость. Теперь расстанемся. Хочу и я хоть час быть с женой и благословить Настеньку.
Булатов. Мне идти некуда. Вот уж два года, как бесценной жены моей нет на свете. С сиротами я уж простился, прощаться второй раз — не в силах...
Якубович (задумчиво). Пойдут ли полки?
Булатов. Скоро узнаем. Не делать же репетицию!
Рылеев (негромко). Да, мало видов на успех, но все же надо. Такого другого случая сто лет не будет. Не выступим — так по всей силе заслужим имя подлецов. (Медленно.) Надо начать. Начало и пример дадут плоды.
Бестужев (со слезами). Боже, неужели отечество не усыновит нас?
Булатов (кладет ему руку на плечо). Ну, оставьте это. Наше дело повести солдат, а не выйдет — так помереть.
Рылеев. Что ж, и умереть за вольность есть счастье. Кто-нибудь вспомнит и вновь дерзнет, и люди станут людьми на земле, и жизнь и мысль будут свободны. Прощайте.
Общее рукопожатие.
(Внезапно подходит к Каховскому.) Любезный друг! Ты сир на сем свете! Ты должен жертвовать собой для Общества. Убей императора!
Каховский. Для блага моего отечества я готов был бы жертвовать и отцом своим!
Рылеев его обнимает.
Бестужев. Каховский, я мало знал вас, но сегодня постиг впервые. Дозвольте и мне прижать вас к груди...
Все обнимают Каховского.
Каховский. Рылеев, я так уйти не могу. Послушай, я сейчас счастлив. Ты знаешь, как я жил в Петербурге, гонимый судьбой, чужой всем, почти нищий, из милости твоей. Ты открыл мне святую цель, и я тебе благодарен. Признаюсь, были минуты, я думал о тебе дурно, ты знаешь. Я думал, что ты хочешь сотворить из меня орудие, прости же за эти мысли. Теперь я вижу, ты к подвигу меня готовил, и все, что здесь, — все высоко, все чисто. Я мечтал уехать в Грецию и умереть за свободу, но я нашел тут героев выше, чем герои Эллады.
Рылеев. С богом, брат. Езжай к лейб-гренадерам.
Каховский (чуть помедлив). Прочти мои любимые напоследок.
Бестужев. В самом деле, Рылеев, прочти.
Рылеев.
Известно мне, погибель ждет
Того, кто первый восстает
На утеснителей народа.
Судьба меня уж обрекла,
Но где ж, скажи, когда была
Без жертв искуплена Свобода?
Погибну я за край родной.
Я это чувствую, я знаю...
И радостно, отец святой,
Свой жребий я благословляю.
Свет гаснет. Вновь тусклый свет. Та же ночь. Зимний дворец. Николай и Мария Федоровна.
Мария Федоровна (с сильным немецким акцентом). Но, мой друг, вы преувеличиваете, вы безмерно преувеличиваете опасность...
Николай. Я ничуть не преувеличиваю, maman, и право, не возьму в толк, почему вы не хотите понять, что происходит!
Мария Федоровна. Бог мой, нынче великий день вашей жизни. Вы стали император, вам надлежит вести державу. Могу ли я не быть счастлива за вас, я — ваша мать...
Николай. О да, я стал император! Я стал император и меж тем не знаю, буду ли завтра жив.
Мария Федоровна. Спаси вас господь. О чем вы говорите! У кого же поднимется рука против законного государя! Вам присягнул Государственный совет. Каждый бывший при этом ощущал величие минуты.
Николай. Ах, maman, что удивительного в том, что мне присягнуло несколько старых развалин. Посмели бы они! Впрочем, и в них нет веры... Вы бы видели лисью улыбку Мордвинова...
Мария Федоровна. Признаюсь, он всегда был мне неприятен. Но какое он может иметь значение?
Николай. Он знает, уверяю вас, maman, знает. Завтра войска откажутся присягать, будет бунт. Все ясно как божий день, станут кричать, что они уже присягнули Константину... Меня представят узурпатором...
Мария Федоровна. Но ведь Constantin отказался... Это засвидетельствует и Лопухин и остальные...
Николай. Где его манифест, матушка? Я спрашиваю, где его манифест? В глазах черни частные письма не имеют цены, да и кто станет их читать?..
Мария Федоровна. Но не быв императором, он не мог издать манифеста, так он мне сам пишет...
Николай. Пишет... Да, он все пишет... Он был должен сам сюда явиться и благородно передать венец... Верно, он боится, что тень несчастной Араужо встретит его у петербургской заставы.
Мария Федоровна. Nicolas, Nicolas... Я не узнаю вас. Где высота? Где величие вашей души? Вы повторяете злоязычные наветы... Вы пятнаете старшего брата... Брата, который уступил вам трон. Vous devez vous prosterner devant votre frere, car il est respectable et sublime [1].
Николай. Ах, maman, avant de me prosterner veuillez me permettre savoir, pourquoi je devrais le faire? [2] Я должен преклоняться перед ним?! Скажите по чести, чья жертва больше: того, кто отказывается от трона, или того, кто его принимает в таких обстоятельствах?
[1] Вы должны преклониться перед вашим братом, ибо он благороден и величествен (франц.)
[2] ...Прежде чем мне преклониться, позвольте узнать, почему я должен это сделать? (франц.)
Мария Федоровна. Nicolas, вы несправедливы, вы несправедливы... С юношеских лет Constantin показывал свое нежелание наследовать престол...
Николай. Показывал, maman, показывал и не более того! В тайне души своей он всегда об этом мечтал. Почему неизменно я ощущал его недоброжелательство? Он насмешничал надо мной, называл меня царем мирликийским! Я помню, maman, я все помню!
Мария Федоровна (прижимая платок к глазам). Ах, Александр, и в такую минуту ты нас покинул... Наш ангел ушел от нас, и солнце погасло!
Николай. Полно, maman! О покойниках худо не говорят, но почивший брат грешен предо мной. Грешен, грешен! Объясните, почему он не дал ходу письмам, которые ему доносили о заговоре, о том, что его жизнь и жизнь всех нас в опасности... Он и перед вами грешен, maman.
Мария Федоровна. Nicolas, Nicolas, я вас прошу... Он был слишком светел для этого черного мира. Он не мог постичь бездны людского вероломства...
Николай. Он не мог, а я теперь должен все решить, все свершить... Спасти трон, династию, всю нашу семью, Россию. Ему все было просто, maman. Он мог раздавить заговор в самом зародыше.
Мария Федоровна. Что делать, ваш покойный брат был человек удивительный, непостижимый... Он уже не в силах был мыслить о земном...
Николай. Оставьте, maman, мне надоела эта таинственность, которую он напускал... Этот мистицизм... Он вовсе не вызывает у меня умиления... (С насмешкой.) Дурные известия — перст божий... Наводнение — перст божий... Семейные неурядицы — также перст божий. А попросту говоря, он был рогат, уверяю вас, il etait un cocu! [1] Может быть, порассказать вас о господине Охотникове?
Мария Федоровна. Assez, Nicolas, assez [2]. Наш ангел слишком много горя познал на земле, слишком много. Сердце его не выдержало... A Lise... Что ж, бог ей судья...
[1] Он был рогоносец! (франц.)
[2] Довольно, Николай, довольно (франц.)
Николай. Все, что происходит, — все плоды его детских игр в либералы. Он сам произвел брожение умов, сам! А теперь я должен нести этот крест. Все на моих плечах, все! И что станется со мною, только богу известно.
Мария Федоровна. Смирите сердце, мой друг. И небо вас не оставит...
Николай (шепотом). А почему он терпел этих преступников? Этих злодеев, только и помышлявших о цареубийстве! Почему, я вас спрашиваю? Вы молчите? Ну так я вам скажу. Каково ему судить цареубийц, коли он сам...
Мария Федоровна. Nicolas, остановитесь, остановитесь! Сейчас вы скажете непоправимое, чего не простите себе всю жизнь!.. Я заклинаю вас тенью отца...
Николай. Вы правы, матушка, вы правы, я теряю голову... (Целует ей руки.) Вам известно, как я боготворил брата, как чту его память... О, я верю, наш ангел в этот миг с нами, я точно вижу его грустную улыбку. Я знаю, он молится за нас, как мы здесь за него.
Мария Федоровна. Идите, мой друг, постарайтесь забыться хоть на три часа. Завтра вас ждет трудный день. Идите, дитя мое.
Свет гаснет.
Та же ночь. У Трубецких. Тусклое мерцание свечи.
Трубецкой (у окна). О, господи, какая тоска, какая беспросветность. Точно могильная плита лежит на моей груди.
Трубецкая. Сергей, мой единственный, что с тобой сталось? Где твоя дерзость? Твоя решимость? Твое прекрасное непокорство? Мой бесценный, мой обожаемый, ты всегда был господином над своей судьбой.
Трубецкой. Ты не можешь понять, ты рожденная Лаваль. В твоих жилах течет кровь свободного просвещенного народа. Здесь дикость, бред. Здесь лучшие заражены рабством.
Трубецкая. И ты, Сергей?
Трубецкой. И я. Говорю тебе, ты не можешь понять.
Трубецкая. Я прошу тебя, будь покоен душой, поручи себя богу. И знай, я люблю тебя, я горда тобой. Нет, ты не раб, ты герой, перед которым бежала смерть. Ты принял на себя муку нищих, задавленных людей, не имеющих никаких прав на свете. Ты их заступник перед деспотом и перед богом. Твои товарищи, достойнейшие из достойных, сами избрали тебя в вожди. Это звание пришло к тебе не по рождению, не по наследству, единственно по твоим свойствам. Я люблю тебя, я горда тобой, ведь я избрала тебя еще прежде их.
Трубецкой. Никогда еще не было так безысходно. Как я завидую Никите... Он далеко, под тихим небом, в благодатной глуши. А я один среди людей, внезапно ставших чужими. Среди фанатиков или говорунов. Или прожектеров. Или прямых безумцев. Я один среди них, я одинок. Одинок со своей душой, со своей жизнью, своей любовью к тебе, с нелепым званием диктатора, которое ничего не стоит.
Трубецкая. Нет, Сергей, ты не одинок, я с тобой.
Трубецкой. Боже, что за ужасная ночь... Но всего ужасней, что она кончится.
Свет гаснет.
Ночь. Тишина. Стук шагов. Идут двое.
Первый. Ах, как мы завтра умрем! Как мы славно умрем!
Второй. Скорей, брат, скорей. Ночь на исходе.
Первый. Ах, как мы славно умрем! Голос будочника. Побе-ре-гись!
Стук шагов. Далекая колотушка. Город спит.
Занавес
<< пред. << >> след. >> |