| << пред. << >> след. >> 7
Не помнил Федор, как они добирались до дому, как снимала кума Дуська с него пиджак и сапоги, как бухнулся в подушку, не сняв брюк и рубахи, не тронув кружки с огуречным рассолом. Но едва забылся, как накатили на него сонные видения. Путаные, какие-то странные картины вскачь неслись в помутненном сознании, в них трудно было отыскать концы и начала, и все же он понимал, что летит перед ним вся его недолгая, но удивительно муторная, клочковатая жизнь.
За окном орали петухи, дребезжало от ветра стекло в переплете, а ему казалось, что слышит он долгий и тяжкий скрип колес, посвист кнута, крики людей на крутой, пыльной дороге.
Сидели будто бы на колхозной подводе они трое — Федор, бывший председатель Яшка-Гигимон и десятник Уклеев, сидели обнявшись и толковали о выгодных подрядах, кибернетических комплексах и какой-то химизации. Уклеев особо на какие-то сметы, фонды и паддуги нацеливал, Гигимон на повальное образование жаловался, а Федор болтался между ними и никак не мог понять, зачем он оказался с этими мужиками в одной повозке.
Безысходное, тяжелое недоумение, которое может приходить к человеку только во сне, давило на голову и грудь, невозможно было дышать. А телега прыгала по кочкам, спотыкалась на ухабах, заваливая седоков то влево, то вправо, они толкались, как неловко уложенные мешки с картошкой. Потом вдруг оказалось, что вместо Уклеева и Гигимона — два бумажных куля, то ли с суперфосфатом, то ли с ворованным цементом. Федор отталкивал их, сдвигал в стороны и задыхался от удушающей химической пыли.
«Памятник... Памятник... Мы ей памятник сварганим...» — скороговоркой тараторили мешки голосом Уклеева.
Не в силах одолеть и сбросить эти мешки, говорящие человеческим языком, Федор с тоской глянул вперед, глянул в надежде на скорый конец этого бредового пути, и вдруг в ужасе проснулся. Мгновенное озарение словно обухом ударило его по темени и в самую душу, распластало на кровати.
Он даже не успел увидеть в это короткое мгновение, а просто понял, догадался испуганным сердцем, что в оглоблях разбитой бедарки идет, заплетаясь ногами, выбиваясь из последних сил, его старая простоволосая мать.
Как было в тот окаянный год, когда отступали в горы. Тогда она тоже везла на себе груженую бедарку. Тогда, маленьким, он помогал ей, тянулся из последних силенок — теперь все было наоборот. Он сидел на телеге, свесив ноги, и рядом с ним тяжело переваливались какие-то люди-мешки, безрукая и бессмысленная сволочь.
— Ма-а-ать! Кого везешь, мать? — запоздало, в явь закричал Федор. — Паразитов везешь!
Он закричал во все горло. Но голоса не было.
Лежал неподвижно, не в силах пошевелиться, всем телом содрогаясь под ударами вспугнутого сердца. И вместе с уходящим страхом, с сознанием того, что видел это лишь в дурном сне, нарождалась наяву какая-то огромная, убийственно-трезвая мысль, — даже не мысль, а приговор, не подлежащий ни обжалованию, ни переследствию.
Угомонились петухи, за окном брезжило. Кума Дуська завозилась на кухне, потом в чулане звякнула дужка ведра. Старуха не умела двигаться тихо, вещи не слушались ее покалеченных ревматизмом рук, вечно она что-нибудь роняла и охала. Днем раньше Федор наверняка обругал бы состарившуюся без времени тетку за беспокойство. Но сейчас только вздохнул с облегчением, радуясь, что проснулся и что в доме есть живая душа.
Кума Дуська внесла в кухню ведро с водой — там снова звякнуло, зашаркали по полу калоши.
— Теть Дусь... — хрипло, неуверенно позвал Федор.
— Проснулся? — В дверных занавесках показалась голова в крапчатом платочке.
— Рассолу дай, голова раскалывается. Я вчера там... ничего не сотворил?
Тетка вздохнула и молча опустила занавески. Снова зашаркали калоши.
— Было, что ль, чего? — крикнул Федор нетерпеливо.
Она внесла кружку вытянутой рукой, торопливо обобрала капли с донышка скрюченными пальцами.
— Чего уж теперь, Федя... — невнятно сказала, отдавая питье. — Самосада ты правильно взашей оттуда направил, видеть я его не могу, чужбинника. А Уклеича — зря, Уклеич, он мирной души человек и по печному делу мастер. Ну, да бог даст, обойдется...
Она смотрела, как он пьет — жадно, задрав голову. Кадык поршнем катался вверх и вниз.
Федор сплеснул остатки на пол, вернул кружку, вытирая губы.
— Гады! Из ворованного матерьяла — памятник ей... Здорово я их?
— Ничего, ходко пошли обое оттудова. Уклеича токо жаль мне, половину уса ты ему выдрал, куды ж это?
Орал, будто на суд, мол, подаст...
— В суд он не подаст, — успокоил ее Федор. — Он у меня с давних пор на крючке, гад! В случае чего самого определю в собачий ящик. Ишь ты, в суд!
За окном отчаянно залаял щенок, проскрипело крыльцо, кто-то звякнул щеколдой. Кума Дуська побежала в переднюю. Слышно было, что хотела задержать вошедшего, что-то бубнила с укором и недовольством. Человек, однако, был настырный — пролез в занавески.
Самосад, в тех же покоробленных сапогах и хлопчатобумажной спецовочке с замятыми бортами, стащил для порядка с лысой головы треух и присел у самой кровати. Круглое колено едва не ткнулось Федору в лицо.
— Ну, здравствуй, герой, — сказал Гигимон, протягивая левую руку для пожатия. Правая покоилась за бортом спецовки.
— Доброе утро, — сказал Федор.
— Порядочные люди давно на работе, — как бы между прочим заметил Гигимон, обводя глазами верхние углы комнаты.
— Так чего ж? Вот и шел бы, — согласно кивнул Федор.
Гигимон осторожно извлек из-за борта правую руку, повертел как-то неловко скрюченной кистью:
— На сегодняшний день такое положение, Федя, что я полностью выведен из строя... Такая объективная причина. Руку ты мне вчерась вывихнул во в етом суставе, работать нечем. По дурости, сказать, вывихнул. Нахватался гдей-то блатных привычек, кидаешься на людей, эт-та, без всякой причины. Надо бы изживать эти гнилые пережитки, Федя.
— Изживу. Вскорости отмежую, — кивнул Федор.
— Эт-то понятно, Федя. К тому идем. Но — с обратной стороны, мне-то как теперь быть? Работать не могу, мастерок, хоть он и дерьмовый, а надо ж чем-то держать? Вот я и зашел миром кончить этот парадокс. Всю этую пантомину.
Федор привстал на локоть, глянул с любопытством — Гигимон и притвориться может, не дорого возьмет.
— Человек ты, по всему, богатый, токо с производства) прояснил Гигимон свою мысль до конца. — Так, може, оплатишь мне больные дни, вроде как по билитню, и все. И не будем этой аморалке ходу давать.
Так вот чего он пришел, старый хомут! Денег ему... По закону и тут действует, умник!
Федор вздохнул участливо, томно:
— Бытовая травма, Яков Осипыч. По закону — не оплачивается...
Гигимон даже голову вскинул от удивления. Вон как оно пошло теперь! Этот недоносок, выходит, тоже чего-то соображает. Выскальзывает из рук за здорово живешь. Избил двух пожилых, всеми уважаемых ветеранов и отвечать за этот антиобщественный поступок не собирается. Куда уж дальше. Дальше и вовсе некуда!
Гигимон кашлянул и застенчиво посмотрел наискосок, под кровать, как бы подкладывая туда главную мину;
— Тык ведь... Тык ежели речь про билитень, то конешно — бытовая она, травма-то. А ежели в суд подать, то и другая статья будет с того же самого закону. В мою, значит, пользу, как я — пострадавший.
Федор только потянулся сладко и руки под голову кинул, острые локти выставил неприступно.
— Ты не финти, Яков Осипыч! Суд, он не дурак нынче, он и в первопричины посмотрит. Там теперь наука, ю-ри-ди-ческая! Из-за чего весь сыр-бор загорелся, спросят. Ты чего на это скажешь?
Насладившись минутой, добавил:
— Привык, понимаешь, все законы для собственной пользы поворачивать! А я возьму да ляпну насчет коньяка! Вот тогда и поглядим, откуда эти три буряка. Их-то в нашей станице не сеют.
Протянув руку, пощелкал пальцами:
— Дай-ка закурить, законник. Воскурим трубку мира за твой счет, и — порядок! А то я еще обнаглею да напишу куда следует, как ты порядки ругал...
Гигимон достал папироску торопливо и сам же спичку зажег, до того сбило его с панталыку новоявленное и очень веское слово «первопричины». Чудно, как он раньше его не слышал, не употреблял в докладах? Слово-то бьет прямо обухом по голове! Остальное его не так уж испугало, знал, что теперь за критику голов не сымают.
— Тык ведь..!
Федор озлился, снова привстал на локоть:
— Да вы меня, прямо говоря, оскорбили этим цементом! И мать мою оскорбили, гады! Посмертно! Я, может, и накостылял вам не по пьянке, а вовсе по-трезвому, с идейных соображений! Понял?
Гигимон вздохнул тяжко, как бы сожалея о происшедшем.
— Тык ведь работать-то мне нужно, а мастерок...
— Языком, значит, уже не заработаешь? Шуруй на общественных началах, — посоветовал Федор.
— Зря ты, Федя! Я пустого слова сроду не говорил! Все, бывало, к делу, по тезисам. Ни влево, ни вправо не хитнусь. А оно вон как вышло! На сегодняшний день судимый я, кто же теперь... Ты приплатился бы, Федя, без спору за покалеченную руку. Тем боле, что внука кормлю. Внук-то ничейный образовался на мою шею, пока я на лесоповале страдал. Ну, как ты его, внука, теперь ли-би-ли-тируешь?
Кольнуло Федора смутное чувство вины перед Нюшкой, за того ничейного внука, но нельзя было выдавать никакого сочувствия в такую минуту.
— Иди домой, Яков Осипыч, — холодно и жестоко сказал Федор. — Пустой разговор у нас, чес-слово. А внука за счет паддуги либилитируй. Паддуг на этом свете еще немало, на твой век хватит.
— Тык ведь...
— Иди, иди! Я штаны буду надевать. Валяй!
Федор угрожающе шевельнулся под одеялом, намереваясь сбросить длинные ноги на пол. Гигимон поднялся, отошел к двери боком.
— Значит, кто кого сгреб? Так что ли, Федя?
— Вашими молитвами, только так и живем, дядя Яков.
— Гляди, пожалеешь так-то, Федя!
— Не стращай, а то ведь я не гордый. И другую руку... Это мне, что раку ногу отломать!
Никакого взаимопонимания не намечалось. Ушел Гигимон в смертельной обиде.
— Чужбинник проклятый, — равнодушно сказала кума Дуська. — Денег ему! И тут захотел на чужом горбу в рай... И как у людей язык поворачивается!
Деньги. Федор подумал, что неплохо бы дать куме Дуське на хлеб и сахар, жил-то он пока на ее хлебах, а средства у нее известные. Только давать, по правде говоря, нечего. После вчерашней поллитровки осталось в кармане три рубля, только-только добраться в райцентр, к уполномоченному оргнабора.
Он вытянулся на кровати во весь рост, до хруста в суставах, и стал думать.
Ясно, ни в какой оргнабор он теперь не пойдет. По объективным причинам, как сказал Гигимон. Нужно рыболовные крючки купить Федору-младшему, к рыбалке приучить, чтобы не рос бездельником и стилягой. Это первое. Во-вторых, отремонтировать дом, чтобы, в крайности, продать. А в-третьих... В-третьих, беспокоила его Нюшка, эта беспутная мать-одиночка, которой подвозил ночные дрова горбоносый шофер на машине «66-99». Нужно во всем этом разобраться без суеты, раз - уж она сына сгоряча назвала Федькой.
Задумался Федор о работе. Иждивенцем он не привык ходить, да и дом без денег, ясно, не отремонтируешь.
Думал подробно. Как придет он к директору совхоза, как выложит перед ним старую трудовую книжку, зачетку техникума с третьего, неоконченного курса, — что ни говори, а настоящий строитель, с опытом. Без пяти минут дипломированный техник — такого в совхозе небось с руками оторвут!
Да. Только ни в какую руководящую должность он пока не собирается. С людьми чтобы не заводиться, а главное — из принципа. Если уж придется заново в станичную жизнь врастать, то стоит начать с самого низа, от корней. По ветхому завету.
Он даже засмеялся этой своей мысли.
А что? Пару быков взять, если остались они еще в хозяйстве, а нет — пару лошадей, и ишачить лето и зиму, чтоб характер проявить. И на борту повозки начертать мелом какое-нибудь мобилизующее словцо из самых свежегорячих. К примеру: плюс — химизация!
А через годок взять и утереть нос местному прорабу. Старые казаки это любят. Под хмельком будут его обсуждать потом: «Федька-то Чегодаев! За что ни возьмется, сатана, все у него в руках пляшет! Быки и те наметом ходят, хвосты штопором, и арба — что твоя колесница. А теперь, оказывается, и по большому строительству мозгует крепко. Мастак, весь в отца! Самостоятельный!»
Хотелось кому-то отомстить, а кому и за что — толком не мог понять. Мысль больно высоко поднималась и там рассеивалась, как тучка при большом ветре.
Ветер этот в голове начинается, а потом уж дальше идет, по концентрическим окружностям...
Занятный, в общем, предполагался разговор у директора.
«Не хотите ли прорабом, товарищ Чегодаев? — вежливо предложит директор. — У нас в этом году большое строительство разворачивается, новый коровник с подвесной дорогой и доильной елочкой. Восьмиквартирный дом на очереди...»
«А угловое железо — через фонды, или как?» — хитровато спросит Федор.
«Нет, к сожалению, уголок будем доставать сами».
«Ах, доставать! Очень приятно. И цемент тоже?»
«Цемент нам вообще-то должны выделить. Но скорее всего в сельпо купим...»
«Покорно благодарю, — скажет Федор. — Только я достаточно грамотный уже в этих делах. Еще Рыцарь Удачи мне уроки давал в этом направлении. Боюсь вместо уголковой стали какую-нибудь решетчатую арматуру отхватить. Такую веселую прутковую клеточку в оконный проем».
«Тогда, возможно, согласитесь МТФ возглавить? Вы же человек грамотный, а у нас доильный цех как есть механизированный, умелых рук нехватка...»
Тут Федор подумает для солидности, ну, минут этак пять, а потом спросит, много ли молока в обрат приходится списывать и как с концентрированными кормами в стойловый период. И придется директору волей-неволей зачислить его в рядовые. Быкам хвосты крутить. Или ездовым, сено возить. Летом-то благодать! Лежи себе на возу, покачивайся на сене, в синее небо гляди, а в зубах — травинка кисловатая...
Вольготная предвидится жизнь, от которой он, дурак, убежал когда-то по стечению обстоятельств.
<< пред. << >> след. >> |