[в начало]
[Аверченко] [Бальзак] [Лейла Берг] [Буало-Нарсежак] [Булгаков] [Бунин] [Гофман] [Гюго] [Альфонс Доде] [Драйзер] [Знаменский] [Леонид Зорин] [Кашиф] [Бернар Клавель] [Крылов] [Крымов] [Лакербай] [Виль Липатов] [Мериме] [Мирнев] [Ги де Мопассан] [Мюссе] [Несин] [Эдвард Олби] [Игорь Пидоренко] [Стендаль] [Тэффи] [Владимир Фирсов] [Флобер] [Франс] [Хаггард] [Эрнест Хемингуэй] [Энтони]
[скачать книгу]


Анатолий Дмитриевич Знаменский. Обратный адрес.

 
Начало сайта

Другие произведения автора

Начало произведения

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

>> след. >>

     Анатолий Дмитриевич Знаменский. Обратный адрес.
     
     Повесть.
     
     -------------------------------------------------------------------
     Ocr Longsoft http://ocr.krossw.ru
     -------------------------------------------------------------------
     
     
     1
     
     Дело шло к весне, и всю дорогу Федор оттаивал. Еще на той северной станции, где пока удерживался снег, а старые паровозы орали с паническим и бездумным нахрапом, не ведая о моральном износе поршневых систем и скорой переплавке, охватило Федора то дурашливое веселье, что наплывает на человека в момент наивысшей озабоченности. Именно там, на северной станции, понял впервые Федор, что лет у него на сегодняшний день ни прошлого, ни настоящего, только будущее — да и то под большим вопросом. И наперекор этому горбатому вопросу, задевавшему самолюбие, хотелось болтать без умолку, орать неподходящие песни, будоражить соседей в тесном купе (общих мест в кассе не оказалось), а ночью, когда все спали под мерный перестук вагонных колес, пораскрывать двери и всполошить вагон шальным криком: «Горим!»
     Сначала-то в жизни все шло здорово, как по писаному, только последствий никто не предвидел — точно как в старой поговорке: «Сбил, сколотил — вот колесо! Сел да поехал — ах, хорошо! Оглянулся назад...» Впрочем» что ж там оглядываться, когда и посмотреть не на что, никакого тебе равновесия. Фокус не удался — факир был пьян...
     Эх, дороги мои, дороженьки! Вокзалы, пересадки, избитые и поцарапанные чемоданчики, рюкзаки — горячие лямки, сутолока перронная... Холостяцкие общежития с мягким и твердым занумерованным инвентарем, и непременный гитарный перебор: трын-трава, трын-трава!..
     Беспечность необыкновенная! Теперь вроде бы и чемоданчик новый с блестящими наугольниками, не очень полный, но и не сказать чтоб пустой, но вот вопрос: куда едем? По какой надобности?
     От этого вопроса сбежал Федор до вечера в вагон-ресторан и вернулся затемно, вовсе теплым. Намеревался отрубить цыганочку с игривым припевом «Пили, ели, веселились», кто-то мешал, удерживал и вразумлял. Коленца, в общем, не удавались, потом и на лысину соседа в полосатой пижаме каким-то образом просыпался горячий пепел с папиросы «Беломор»... Тут и возник содержательный разговор на моральные темы, который всегда возникает, если чье-то терпение лопается, как гитарная струна.
     Пострадавший гражданин ушел за милиционером, чтобы тот прояснил суть затронутых проблем, а Федор задумчиво почесал в затылке и обиделся.
     Обида у него была. Потому что никто решительно не хотел понимать, что ехал тут, в купированном, не один Федор, а было их двое, неразделимых, но разных — один бушевал и дурачился всласть, а другой как бы смотрел со стороны зоркими, настороженными глазами и то ли грустил тайно, то ли посмеивался: а что, мол, дальше? Какие еще новые рекомендации будут в связи с горбатым вопросом?
     Милиционер пришел не скоро. Федор в это время стоял в проходе вполне мирно, покуривал приличную папиросу и смотрел с тихой задумчивостью в ночную тьму за окном. На черном стекле бродили зыбкие огоньки.
      — Космос... — сказал он доверительно милиционеру, кивнув в черное окно.
      — Предъявите документы, — сказал милиционер хмуро. Его, видно, разбудили не вовремя.
     Федор небрежно протянул бумаги — там была трудовая книжка, зачетка техникума с третьего, незаконченного курса и временное удостоверение взамен утерянного паспорта.
     Милиционер перелистал для порядка трудовую, глянул на гражданина в пижаме с недоумением:
      — Так в чем же дело?
      — Неправильно ведет себя, — пояснила пижама. — Поет, пляшет, задевает всех. И выпимши.
     Федор подмигнул милиционеру.
      — Дядя завидует! Он, по всему, из дурдома едет, от алкоголя там лечился.
      — Вот видите! — повеселел человек в пижаме.
      — Помиритесь как-нибудь, — сказал милиционер с укором. — И ложись ты, парень, спать. Советую!
      — Вообще-то... нам песня строить и жить помогает, верно?
     Милиционеру захотелось плюнуть в сердцах, но он только вежливо козырнул и удалился.
      — Спокойной ночи! — сказал Федор пострадавшему. — За пепел, конечно, извиняюсь...
     Так и шло время. Но денег хватило только до Москвы.
     Южнее столицы состав пошел на современной тяге. Электровозы мычали по-бычьи мирно, негромко и размышляюще, а колеса заговорили в подполье чаще, и Федор расслышал их затаенный, предостерегающий язык, который понятен далеко не всегда и не каждому.
     Снега куда-то исчезли. За окном стремительно и бесконечно летели провода, и по ним вспять бежало солнце. Бесцельно кружилась вокруг дальнего невспаханного кургана теплая мартовская степь, отчаянно махали крыльями грачи, висевшие в странной неподвижности между небом и землей. И тогда-то пришло в голову Федора странное умозаключение, что жизнь возвращается «на круги своя», что приходится иной раз, вопреки философам, дважды вступать в одну и ту же реку.
     Назад, в прошлое, возвращался Федор Чегодаев.
     По станице, если откровенно сказать, он не скучал и вообще не принимал всякой прописной лирики насчет родимой березки. Всех девчат станичных и даже Нюшку Самосадову успел позабыть, потому что была она не что иное, как моральное пятно в автобиографии, до краев полной событиями куда более значительными. Но была в станице у Федора еще мать-старушка, и потому тянуло хоть на время домой. Целых шесть лет не видал, каждый поймет! Работал, вкалывал, мотался по белу свету, а последние полтора-два года и писем почти не писал либо посылал их без обратного адреса, потому что не знал, долго ли усидит на одном месте. Хвалиться, опять же, нечем было, а надежда все же была — обосноваться накрепко, в хорошей должности, и тогда уж обрадовать.
     Ничего из этих надежд не вышло, захотелось повидаться, успокоить материнскую старость, а заодно малость передохнуть, оглядеться, понять, что к чему. Вот друзей хороших оставил, жалко! Один Славка Востряков чего стоил! Но не беда, списаться можно потом, когда обстановочка прояснится.
     А в жизни, пока он посылал короткие письма — позывные, произошли какие-то перемены. Не те уж были пассажиры в поезде Кавказского направления. Куда-то подевались портфели из крокодиловой кожи, двутавровые заплечья, красные мясистые загривки и вся прочая неразмышляющая апоплексия. Налицо достижения какой-то новой медицины, пока неизвестной Федору, и всеобщая озабоченность. А может, просто сезон не тот?
     Хрипящее вагонное радио исходило заигранными песенками. Какая-то девица басила голосом завзятого пьяницы:
     
     Я не знаю, что со мной.
     Стала вдруг зима весной —
     Чик-чик, чик-чирик,
     Мое сердце прыг-прыг-прыг,
     Это знает каждый воробей!
     Ни складу, ни ладу.
     
     Федор молча поминал забористые словечки от неудовольствия, выкручивал регулятор до отказа и заваливался спать. Но стоило уткнуться в подушку, перед глазами снова мелькали бесконечные провода с бегущим вспять солнцем, снова кружилась вокруг дальнего кургана теплая мартовская степь, нагоняя тоску. А колеса мерно и настойчиво постукивали на стрелках, как бы зарубки ставили, и навсегда отсекали прошлое.
     Стоянка поезда, где Федору следовало сходить, была минутная и в самое неподходящее время, перед рассветом. Федор тихо собрался и перекочевал с чемоданом из теплого посапывающего купе в стылый тамбур. По тому, как заносило вагон на поворотах и прижимало к стенке, Федор отмечал знакомые места — поезд вошел в предгорья Кавказа.
     Когда в темном, слезящемся окне побежали редкие огоньки, пожилая сонная проводница в шинели, похожая на черную инвентарную подушку, открыла дверь, лязгнула нижней плитой.
     В распахнутую дверь шибануло сырым пространством, грибным сентябрем, хотя ночь по календарю была весенняя. Внизу, во тьме плыли с замедлением какие-то сараи, штабеля бревен, смутно ворсились голые сады — все мокрое, пожухлое, еще не отдышавшееся после переменчивой и непутевой здешней зимы. Пробирала дрожь.
      — И шут их знает, где только не живут люди! — не довольно сказала проводница, свешиваясь с фонарем в ночь. Понять ее было не трудно, она сопровождала поезд из Москвы к Черному морю: ни столичные, ни черноморские пейзажи, конечно, нельзя было даже отдаленно сравнить с тем захолустьем, которое проплывало сейчас под высокой насыпью.
      — Люди везде живут, тетка! — с неожиданной веселостью сказал Федор. Не удержался, хлопнул дурашливо по инвентарной подушке. Счастливого пути, мол! Веселых курортных развлечений у синего моря!
     Проводница ругнулась.
     Перрона, конечно, не успели воздвигнуть в честь его приезда. Спускался по крутым ступенькам ощупью, спиной в мокрую тьму, как водолаз. Только одно и отличало от водолаза, что не было здесь никаких снабжающих шлангов, никаких страховых концов и положенной сигнализации.
     Едва ощутил под ногой хрусткую насыпь с уклоном, состав дернулся, поплыл. И голова чуть-чуть закружилась от бессонницы, от долгой сухопутной качки.
     «Ничего, дышать тут можно...» — подумал Федор.
     Не оглядываясь, миновал темный станционный поселок, досматривающий последние сны, на выезде проголосовал какому-то шоферу-полуночнику. В кузове, как разглядел Федор, были дрова — ночные, несомненно «левые». Шофер поначалу не хотел останавливаться, пер на него вытаращенными фарами. Но поднятая рука и приставленный к ноге чемодан в световом кругу определенно говорили, что человек тут стоит бывалый, его так запросто не объедешь. Не зазевался человек на проезжей дороге, а именно ждет попутную с рублишком в кармане.
      — Куда тебе? — неохотно приоткрылась дверца.
     Федор цепко прихватил дверку за край и занес на дрожащее крыло сапог с завернутым голенищем.
      — В Кременную, близко! — сказал он весело, скалясь.
      — Не по дороге, — потянулась дверка не очень уверенно.
      — До развилки подкинешь! — еще веселее сказал
     Федор и в один мах вскинулся на пружинное сиденье.
     Чемодан каким-то образом оказался у него на коленях. Шофер вздохнул, достал за спиной Федора рукоятку дверцы — хлопнуло сухо, отрывисто.
      — Куда несет ни свет ни заря? — недовольно прогудел он в темноте, покорно выжимая сцепление. — Трояк содрать, будешь знать.
     Федор сказал со значением:
      — Бесплатно довезешь. Я — из органов.
     В кабине сразу вспыхнуло. Шофер оглядел его любопытно: новый ватник с необмятой еще строчкой, кирзовые сапоги и столь же новенький, только из магазина чемоданчик с никелированными уголками. И стриженые виски под сдвинутой на бочок кепкой.
      — Оно и видно, — равнодушно хмыкнул шофер. — И много отбухал там, в органах?
      — Не положено спрашивать! — дурашливо засмеялся Федор, на него снова накатило прежнее веселье. — Никто и нигде прав таких не имеет, чтобы поминать мне славное прошлое. Геройства было намного больше, чем заблуждений. Уяснил?
      — Ага. Бабка моя то же самое говорила. Все, мол, там будем.
      — Да нет, — отмахнулся Федор от ненужных подозрений. — Бог миловал, юзом прошло.
      — А стриженый?
      — Это так. За пятнадцать суток...
      — А-а! Начинающий, значит.
     Шофер выпростал из кармана грязную, с обмятыми углами пачку «Прибоя», молча положил на чемодан. Закуривай, мол, если желаешь. Как не угостить бывалого человека! А Федор теперь хорошо рассмотрел его — кавказский горбоносый профиль с подбритыми усами (они были какие-то ненастоящие, словно приклеенные на молодом лице) и кофейно-черный глаз под витым чубом.
     Протянул со своей стороны свежую приличную пачку:
      — У меня урицкие, из вагон-ресторана...
     Шофер хмыкнул без всякой обиды, закурили «Беломор».
      — А ты случаем не из ереванского «Спартака»? — напрямик спросил Федор. — Хачик ударяет мячик! А?
      — Есть немного, — кивнул горбатым носом шофер. — Мать-то у меня Фролова, а сам я Вартанян. Ашот.
     Он отвечал равнодушно, спокойно и никак не хотел показаться бывалым человеком, хотя и вез явно левые дрова.
      — Что ж так далеко заехал? — поинтересовался Федор.
      — Да я здешний, с Шаумянского перевала.
      — Работаешь тут? — уточнил Федор.
      — Недавно. В эфир-масличном... Директора с чайсовхоза сюда перевели, он с собой кой-кого звал...
     Мутное пятно света колыхалось впереди, дорога казалась неправдоподобно горбатой. А из-за черной гряды леса поднялась в полнеба огненная стрела — на ней разом пылало десятка два электроламп-пятисоток.
      — А это что за карнавал? — кивнул Федор.
      — Нефтяники, — пояснил Ашот. — Они везде теперь бурят. Недавно у самой станицы вышку поставили...
      — Не пробовал к ним?
      — А чего бегать? У нас тоже хозяйство.
      — Понятно. Дровишки-то почем возишь? — осведомился Федор на всякий случай, чтобы разом войти в курс местных условий.
      — Чь-то? — прорвался акцент у Ашота Вартаняна.
      — Говорю, почем сплавляешь дровишки?
     Сработали две педали — муфты и тормозов, машина вдруг остановилась. Ашот выбросил окурок через приспущенное стекло и в упор глянул на Федора своими кофейно-злыми глазами. Спросил размышляюще:
      — Вис-са-дить тебя, что ли?
     Спокойно вопрос этот задавал и еще пока не собирался вроде высаживать, но чувствовалось, что если понадобится, то выставит в два счета.
     Федор от неожиданности сорвал глубокую затяжку, закашлялся. Никак не ожидал этой обидчивости от шофера. И другой окурок полетел из кабины.
      — Жми давай! Обидчивые все стали! — заругался Федор с оттенком примирения. — Особо те, которые тянут!
      — Машина что-то не двигалась с места, мотор тихонько бился на малых оборотах. А шофер все смотрел на него в упор, испытующе.
      — По себе, что ли, меришь?
      — Жми, ничего я не говорю!
      — Как не говоришь, дорогой? Очень даже говоришь!
     Вот теперь явственно прозвучал чужой язык! Явный акцент из-под горы Арарат!
     Мотор бешено взревел, машина рывком преодолела подъемчик, ходко пошла в низину. Шофер выключил плафон за ненадобностью — надоело ему, видно, лицо пассажира. А Федор заметил вдруг, что за ветровым стеклом порядочно уже посветлело. Вдали, за темной седловиной горы, прогоревшим костерком занималась заря. Сизые, продрогшие кусты пробегали за обочинами, как вспугнутые воры. Чуть дальше медленно плыл густой, коряжистый дубняк.
     Места пошли вовсе знакомые. За поворотом скоро поднимутся Семь братьев — семь столетних осокорей, каждый в два-три обхвата, а под ними братская могила в ограде с военных лет — и все. Дальше дорога пойдет в объезд, а ему тропинкой, через Токмаков брод.
      — Ты чего брать не хотел, в станицу ж едешь? — спросил Федор.
      — Спешил! День-то работать надо.
      — Ну вот, а сам говоришь... Дрова себе, значит?
      — Понимаешь, мать-одиночка сидит у нас без дров, — сказал Ашот, как бы снисходя к непонятливости пассажира. — А днем на это машину не выкроишь.
      — Ага. Мать-одиночка-то... знакомая?
      — Совсем чужой! Зашел в кабинет директора, смотрю — плачет: дрова у нее два месяца как выписаны. Директор — ко мне: сможешь? Ну, если спрашивает дело, отказать нельзя.
      — А расчет — натурой? — с каким-то облегчением засмеялся Федор. Для него наконец все стало на свое место.
      — Слушай! Выходил бы ты, что ли? Балшой скандал будет!
      — А мне тут самый раз и выходить, — сказал Федор. — Тормозни!
     Протянул Ашоту мятую рублевую бумажку. Тот пристально, с выражением посмотрел на деньги, потом на Федора и бумажку принял, сунул небрежно в нагрудный карман.
      — С тебя возьму, — сказал без всякого акцента. — С таких чудаков положено брать: у вас у всех деньги чужие.
      — Да брось, ясно! — хохотнул Федор и выпрыгнул на дорогу. — Счастливого пути, Хачик! От меня матери-одиночке приветик передавай! С кисточкой!
     Машина покатилась дальше, и на заляпанном грязью кузове мелькнули напоследок номерные белые знаки. Федор не читал их, они просто впечатались в сознание странным совпадением цифр — «66-99». Сначала две заносчивые шестерки, а потом они же, перевернутые кверху тормашками.
     «Взял-таки деньги, паразит!» — пожалел Федор бумажку.
     Да и как не пожалеть, в кармане-то после вагона-ресторана оставалось всего-ничего. Два трешника мятых — не очень-то разгуляешься на эти гроши по прибытии в родной сельсовет.
     

>> след. >>


Библиотека OCR Longsoft