| << пред. << >> след. >> V
В правлении никого не оказалось. Но вскоре появился бухгалтер. Федор стоял на пороге у входа в правление и смотрел на огромное красное солнце, всплывающее над землей. Над коровниками, над блестевшими янтарно ветлами струился пар.
— Идите сюда! — крикнул бухгалтер.
— Слушай, — сказал дружелюбно Федор, — чего ты на меня обижаешься?
Бухгалтер не отвечал и продолжал считать так, будто он и не звал его. Федор постоял, очень вежливо кашлянул, пошаркал тихонько ногой по полу, даже подумал, что он, видимо, ослышался, еще раз покашлял осторожненько — не покашлял, а просто дунул в кулак, — но бухгалтер не обратил на это никакого внимания.
— Слушайте, — рассердился Федор. — Чего это вы...
— Вот именно, — поднял голову бухгалтер. — Вы не читали классиков, наших уважаемых писателей. Они очень грамотно объясняют многие вопросы взаимоотношений. Вы очень бестактный, вы совершенно не понимаете, что с людьми нужно быть вежливым.
— А я? — удивился Федор. — Что же, я не такой, по-твоему? Извиняюсь тогда.
— То есть? — спросил бухгалтер, отложил в сторону счеты и встал.
— Деликатненько, — ответил Федор и подумал, что нужно уйти. Уйти нужно вовремя, незаметно и вместе с тем очень вежливо, повернуться и уйти, как говорил еще воспитатель в детском доме. Федор всегда это помнил. Очень хотелось повернуться и уйти, но было неловко просто вот так уходить, и он не помнил, чтобы ему приходилось это когда-нибудь делать.
— Непонятно? — спросил бухгалтер. — Вы опять выражаетесь непонятными для вас словами.
— Как так? А потом, я не выражаюсь. Если я начну выражаться, то вы уши заткнете. Хулиганы выражаются!
— Выражаетесь непонятными словами. Сами знаете, а выражаетесь. Впрочем, я вижу, ничего вы не знаете. Приедут из города и думают: в деревне все можно. Я все знаю. Деревня — это рассадник России, культуры ее. Здесь нужно осторожно говорить. Читайте книги, молодой человек. Не думайте...
— Никто ничего не думает, — буркнул Федор.
— Культурный вы человек или нет? — спросил строго бухгалтер, помял свои длинные пальцы, сел и уставился на Федора.
— Я? — спросил Федор.
— Вот именно, что вы.
— Конечно, я не знаю, но, конечно, я считаю, что культурный.
— Почему? — молниеносно проговорил бухгалтер.
— Вот привязался. Что я, пью или дерусь? Если бы я это дело делал, то понятно, а так я ничего такого не делал. Я у вас ни разу еще не подрался и вообще редко дерусь. Что я такого сделал?
— Деревня, — протянул бухгалтер.
— Кто это деревня?
— Вы — это деревня!
— Дурной ты, — повернулся Федор к выходу.
Он постоял возле машины, покурил и пожалел, что с языка сорвалось нехорошее слово, и опять вспомнил слова своего наставника: молча повернись и с достоинством уйди! А Федор не сумел молча повернуться и с достоинством уйти. «Эх, Федор, дубина», — ругал он себя. Ему поскорее хотелось увидеть председателя, с которым чувствовал себя очень хорошо, так хорошо, будто у них было много общего, а сейчас, особенно после ссоры с бухгалтером, ему не терпелось увидеть того. И непременно поговорить с ним... Обычно неразговорчивый, молчаливый, Федор впервые почувствовал острую необходимость говорить, ему нужно было высказаться. Федор все стоял, ждал, не зная, что делать.
— Идите сюда! — крикнул бухгалтер.
Федор сделал вид, что не слышит, а сам думал: идти или нет? Бухгалтер крикнул еще раз.
— Знаете, я погорячился, — сказал нервно бухгалтер. — Меня мучает то, что я мог вас обидеть.
— Ничуть, — пожал плечами Федор. — Я извиняюсь, а ты, а вы ничего, не пьяный же ты был. Так что элементарно ничего.
— Опять непонятное слово, — поморщился бухгалтер. — Знаете, неграмотно, черт побери! Культурно — это что значит? Это то, что вежливо, все время на «вы», только выкать. Поняли меня?
— Ясно. Мне это все ясно. Только я из вежливости тыкаю.
— А когда ругаетесь, то как?
— А я не ругаюсь, — отвечал Федор. — Мне не везет, я никогда не ругаюсь.
— Э-э, — сказал бухгалтер, — ехайте на поле. С вас ничего не возьмешь. Ехайте зерно возить, заместитель в районе, а председатель заболел, так что я один начальник.
— Вот вы-то культурный, а почему? — спросил Федор.
— Сейчас нельзя ответить, — сказал бухгалтер. — Это очень сложно. Но если хотите, то я всегда думаю, как поступить, чтобы культурно, грамотно, вежливо. Книги читаю, чтобы знать все. Если бы все стремились к этому, не было тогда ни ссор, ни войн — это в международном плане, в земном, так сказать. Человек загорячился, но если он начнет размышлять — почему, то горячка пройдет и все будет нормально. Пусть мне говорят самые низкие слова, но, если я знаю, что они недостойны меня, я их будто и не слышу. Я на них не обращаю внимания.
Было шесть часов утра. На поле уже тарахтели комбайны. Федор стал на подножку и поглядел округ. Далекие деревни голубыми клубочками стояли на холмах; на пригорках и в оврагах густо синели леса. Когда посигналили с комбайна, Федор подвел свою машину к комбайну и вел ее рядом до тех пор, пока кузов не наполнился пшеницей. Целый день возил он пшеницу. Под вечер переехали на другое поле и продолжали косить. Иногда верхом на лошади приезжал агроном, глядел на то, как косят пшеницу, и уезжал. Лошадка у него была маленькая, каурая, и ноги агронома свешивались почти до земли.
На току Федор увидел старика. Старик радостно улыбнулся и подошел к парню.
— На, поешь, — протянул Федору узелок с едой.
— Это давай, не откажусь, — проговорил Федор и смутился, неуверенно положил узелок на зерно и сел рядом. Он вспомнил вчерашний рассказ председателя и только сейчас внимательно оглядел старика, ища в нем что-нибудь значительное, такое, что выдавало бы бывшего начальника или что-нибудь необыкновенное, присущее людям большим, о которых Федор много читал: строгий, серьезный и очень пронзительный взгляд, высокий лоб с умными складками, лохматые брови вразлет и все такое. Но ничего в старике он не заметил. Старик сидел спокойно и торжественно, положив натруженные за долгие годы руки на колени, и радостно поглядел на Федора. Во всей его старческой фигуре проглядывало что-то прекрасное, хотя Федор не мог понять, что именно.
В узелке были очищенная картошка, зеленый лук, яйца, соль и масло. Крупную отваренную картошку Федор ел редко: в столовой ее не давали, потому что стоила она дешево. А теперь, глядя на картошку, он испытывал какой-то восторг и ел поэтому быстро, похрустывая луком и солью.
— Первая еда, — говорил старику.
Картошки было много, но Федор умял ее быстро. Потом старик ездил с Федором к комбайнам, а после двенадцати ночи они поехали домой. Всходил бледный месяц, уныло и отрешенно повиснув над полями и над рощами; тонкий, оплывший, он еле-еле просвечивал еще густой, дневной воздух. Спокойные, притихшие холмы, казалось, говорили о чем-то друг другу.
— Слушай, — сказал Федор, — я никогда такого не видал. Чтоб красиво так.
Федор направился купаться на пруд, а старик постоял возле машины и тоже пошел к пруду. Федор разделся и плюхнулся в воду. Фыркая, вразмашку поплыл к другому берегу. У ветел, росших на берегу, кто-то ойкнул и бросился бежать от пруда. Старик закричал:
— Натка, ты куда? Постой, пугливая девка, постой! Она всегда тут сидит одна, — сказал старик. — Она тебя испугалась. Красивая девка.
— Нет уж, спасибо. Я одной сыт деликатно по горло. Хватит с меня. Такая была хорошая краля, прямо жалость после этого...
Месяц скрылся. Федор говорил, фыркая в воде, а старик глядел на него внимательно, сосредоточенно. Федор вылез из воды, оделся и сел рядом и закурил, и старик тоже закурил.
— У нас в детдоме один воспитатель говорил: надо сначала влюбить в себя девушку, то есть подойти к ней, а когда она того, втюрится, отойти. Вот тогда она будет любить тебя. И не страшно в таком случае ничего. Он так и называл это — «подойти, чтобы отойти». Вот как надо. Ты почему не женат?
— Так получилось. Пойдем домой?
Они молча встали и пошли.
— Видишь, Федя, — заговорил старик, касаясь его плеча и сильно затягиваясь папироской. — Видишь, Федя. — Он несколько раз повторил «видишь, Федя», как будто раздумывая, говорить или нет.
Воздух посвежел, задвигался. Там, где был месяц, забелело пятно, а сам месяц, спрятавшись за облака, крался куда-то в сторону, будто хотел вдруг оказаться с другой стороны неба. Старик постелил Федору на полу, сам лег на печке. Полежал немного и встал.
— Видишь, Федя, — сказал он. — Получилось так. Нехорошо вышло, но теперь, когда я прожил свое, думаю об этом по-другому.
Федор приподнялся, сел на постели и стал слушать.
— Я как, Федя, оглянусь назад, то что? А то, что вроде не могу понять, как я жил, и с жизни не могу спросить. Потому как вроде честно. А тогда думаю: а так ли? Вот в тридцать восьмом Иван Шебко, мой сгодок, покойник уже, взял мешок зерна. Я настоял, и его посадили, три года дали. Все по закону, а как это, хорошо али как? Изверг, кричала мне его жена, выродок, чтоб у тебя, у меня, мол, дети в страшных муках корчились! Я хорошо помню: изверг ты, душегуб! Их сродственники сейчас, чтоб здороваться со мною, нет. Вот так, Федя. А я-то делал для них лучше, я сам становился за плуг, сам пахал, сам все делал. Ни один председатель этого не делал, разве только Дмитрич Копылов, наш нонешний председатель. Он не стесняется этого.
— Ясное дело, — сказал Федор.
— Суд судом, а дальше что вышло. В Ниполках была такая Марья Сизова. Она мне так и сказала: «Ты, Гриша, дурак! Ты такой идейный, что и меня по своей глупости засадишь». И вышла замуж за тамошнего. А я сказал, когда спросили здесь у нас про нее, что утонула. Неудобно, вроде гордость заела. Она жила там, у нее детенки пошли. У меня никого. У нее муж, шесть деток, а у меня кто? Один я.
Старик замолчал, встал, прошелся по избе, постоял у окна и махнул, рукой, будто отгоняя какую-то навязчивую мысль.
— А в прошлом годе она померла, — подошел он к Федору. — Пошел я на похороны, как только узнал. На погосте народ стоит, говорят, а я в отдалении наблюдаю и плачу. Столько пережил, а вот взяла жалость. И думаю, дай зайду к ним домой, посмотрю хоть, как она жила.
Федор закурил, закурил и старик.
— Ну вот, пошел я к ним домой. Захожу, а там поминки. Как надо все. Ее муж, старик, хотя по годам и молод, подумал, что я нищий. «Че тебе?» — говорит. Я говорю, что хочу помянуть. «Это можно, — разрешил он, — это можно». Выпили, глянул я вокруг. Заговорили. Я говорю, знал ее, очень за ней хорошо думаю. А он мне: «Знаешь, померла она, бог нас простит, но я рад, я хоть отдохну от ее на старости лет, съела меня, стерва, потому как сил у меня больше не было. Дети у меня большие, внуков женил троих, мне не плохо. Я с ней, говорит, ни один день хорошо не прожил, все ругань, все скандал, а теперь хорошо». Оглядел я еще раз их дом. Дом как дом, чуть лучше, чем у меня. Повернул я к себе. Ну, иду я тогда домой, думаю, что вот такая жизнь получается нескладная у меня. Встретил Дмитрича, он подвез меня. «Где был?» — спрашивает. Отвечаю, что вот когда говорил, будто она утопла, было не так. «Не верю», — говорит. Я убеждать, а он одно: «Не верю». Всегда верил мне, а тут не поверил. Потому не поверил, что всегда верил. Получается так, что я соврал, а это правдой стало. Значит, ложь может стать правдой, а правда — ложью. В жизни, я думаю, никогда не надо выдумывать, Федя. Я соврал в тот раз, а теперь мучаюсь.. Мешок зерна — тоже мУка. И думаю, что мало я хорошего сделал. А многое, что ране казалось хорошим, оказалось плохим.
— Мучаешь сам себя.
— Хорошо сказать... Но хочешь, Федя, знать: самый страшный судья — ты сам.
Федор закурил снова. Его раньше как-то не волновало то, о чем говорил старик. Раньше, день назад, смотря на спокойного, безмятежного старика, думал, что жизнь у него, как и у всех начальников, была спокойной, кроткой, безмятежной, что, когда он председательствовал, его не мучили сомнения, ему было хорошо и спокойно.
<< пред. << >> след. >> |