| << пред. << >> след. >> ГЛАВА VIII
Сдав документы в приемную комиссию строительного института, Дворцова, не сказав никому ни слова, начала готовиться к экзаменам. Если стояла хорошая погода, то после работы она брала учебники и направлялась в скверик. За учебниками ей приходили в голову далекие от экзаменов мысли. Вспоминалось все больше давнее, чаще всего какой-нибудь пустячок, вроде того, например, как покойный отец выдернул ей с грядки большую морковку, очистил, обтирая о брюки, и как она с наслаждением уминала эту морковь — то он откусит, то она. Такое, в общем-то, незначительное событие трогало ее сейчас до глубины души. Она долго не могла оторваться от воспоминаний, стоило большого труда переключиться на что-нибудь другое. Мария слышала, как наяву, голоса подруг, сослуживцев по прежней работе, необъяснимое чувство тоски заливало ее волною, хотелось оставить работу, вернуться к прежней жизни. И она со слезами говорила себе: «Все, Машка, пути обратно нет. Ты бежала от мужа, не возвращаться к нему же?» В одном из писем подружка Таня Лапина писала, что бывший ее муж Василий принялся ухаживать за адвокатшей; и даже после этого Мария питала призрачные надежды: возможно, все образуется, придется вернуться в Поворино, если бывший муж изменится в лучшую сторону, приедет, допустим, разыщет ее и бросится к ней: прости меня! Она, конечно, простит. У нее сердце разрывалось только от того, что она представила, как это произойдет. Но призрачные надежды, которыми зачастую только и жив человек, рассеялись, и она поняла одно — нужно оставаться в большом городе, и, как только Мария пришла к этой мысли, в ней что-то подобралось, словно ужесточались чувства, и мысль сосредоточивалась на одном — работе.
Лариса Аполлоновна, которая не могла не вести за племянницей тщательного наблюдения — так же, как и за своей дочерью, — стала примечать у Марии задумчивость, принимая эту задумчивость в первое время за сосредоточенность на одной важной для племянницы мысли — видимо, о появившемся женихе. Тетю распирало любопытство: кто он? Но вскоре она разочарованно выяснила: Мария готовится к поступлению в институт и вовсе ни в кого не влюбилась. Лариса Аполлоновна поразилась ее намерению.
— Ты совершаешь важное государственное мероприятие.
— Это не для государства, а для меня — важное событие, — не согласилась, однако, Мария. Лариса Аполлоновна решила в некотором роде даже способствовать Машиным заботам, хотела предоставить спальню для занятий, но племянница считала, что и кухня — вполне достойное место. Правда, в спальне, в той самой кладовке, называвшейся нишей, четырехметровой кладовке, в особой, несгораемой шкатулке, хранились семейные драгоценности. Это простое семейное обстоятельство сдерживало порыв доброй Ларисы Аполлоновны.
Лариса Аполлоновна, к сожалению, не училась в Московском институте международных отношений, хотя и утверждала, что закончила его и получила диплом — правда, «диплом ее погиб» в буквальном смысле этого слова «под фашистской бомбежкой». Но зато Лариса Аполлоновна имела справку с печатями и грифами солидных учреждений об окончании курсов повышения квалификации — офицеров-интендантов, а также дипломатических курсов. Имела она множество и других справок. Первую справку достал ей через своих знакомых муж, страстно любивший жену и потакавший Ларисоньке во всем. Зачем понадобилась ей эта справка-свидетельство — никто не знал. Лариса Аполлоновна утверждала, что справка пригодится именно на тот самый день, когда нужно будет. А что день такой настанет — она не сомневалась. С ней Лариса Аполлоновна чувствовала себя увереннее, грамотнее и, главное, нужнее окружающему ее народу. Справки, свидетельства придавали вес, солидность: она всегда могла бросить справку на стол, гневно повести глазами: «Вам этого мало?»
— Начальник без диплома — птица без крыльев, — часто говаривала она племяннице, подталкивая ее посерьезнее готовиться к экзаменам.
— Есть люди, которые и без диплома люди, — отвечала Мария.
— Никогда не бывает! — категорически отрицала Лариса Аполлоновна. — Начальник с дипломом не страшится, что его пошлют подальше какие-нибудь хамы. А без диплома — страшится. Ты меня поняла, милочка? В лесу много деревьев, милочка, но есть деревья, которые повыше остальных, их ветер гнет и качает. Кто получает больше солнца, значит, у того крона зеленее и листьев больше. Высокие деревья, которые возвышаются над лесом, и живут дольше; солнца и влаги им больше, в их тени остальные чахнут, скудеют листвой. Вот, милочка, почему я тебе советую поступать в институт. Если захочешь, то поймешь меня, а не захочешь, то так и будешь сидеть в тени, чахнуть, заниматься обломовщиной и другими плохими делами. А ты сумей все вовремя взять. Сумей сорвать плод с общего дерева. Протягивай, не зевай, руку. Какое сейчас восхитительное время! Ах, какие люди! К кому не пойдешь, у того тряпка японская, у того французская, у того итальянская. Эх, милочка! Жить — не нюни распускать! — неожиданно воскликнула Лариса Аполлоновна, вспомнив, что лучшие свои годы она уж прожила.
— Я не жалею, тетя Лариса, не жалею, что развелась, я рада, — сказала Мария, по-своему понимая слова тети.
— Жизнь-то идет, хоть так, как у тебя, а идет, — вздохнула тетя Лариса, с грустью глядя на племянницу, считая, что все прожитые годы она, Лариса Аполлоновна, рассуждала иначе, более умно, тонко, более основательно, а в племяннице видела что-то такое, что подкупает, трогает искренностью, и, хотя тетя Лариса не считала искренность лучшим качеством человеческого характера у такой женщины, как она сама, все же приятно было встречать непосредственность у других.
— Поступишь в институт?
— Не знаю, тетя Лариса, — неуверенно отвечала Мария. — Боюсь провалиться.
— Провалишь — этим ты никого не удивишь, а вот поступишь — так тебе завидовать будут, — сказала Лариса Аполлоновна, желая, чтобы Маша поступила.
Когда поздно вечером появилась Ирина, тетя Лариса многозначительно посмотрела на Марию. По ее взгляду Ирина поняла, что мать в настоящее время обуреваема новыми желаниями. Мария поделилась своими заботами с сестрой, на что Ирина сказала:
— Прямо скажу, разделяю твое стремление поступить в институт. Я знаю, многие сейчас устраиваются и без института, торговать идут колбасами, икрой и т. д. Но это все уходящее. Институт — ценность непреходящая. И я рада, что ты это поняла. Молодец, Марька! Хорошо, что нацелилась. Меня Аполлоновна нацеливала в институт международных отношений, а я с детства детишек люблю.
— Цель, Иринка, должна быть.
— Цель, Марька, есть цель, и к ней надо идти, закусив губу, желательно нижнюю. Человеку не только надо пожрать, одеться, натащить полный дом мебели. Цель должна быть изящная, благородная, красивая, вернее, прекрасная. Но главное — трудись в поте лица.
— Трудись — и все?! — удивилась Мария.
— Не слушай ее, Маруся, — вступилась Лариса Аполлоновна. — Все дано человеку, только надо пробиться к дереву и сорвать плод. Надо жизнь любить. Надо иметь энергию, напор, ум.
— Замолчи, Аполлон, замолчи. Уж ты от жизни все взяла, ходили тут дяди усатые, стоило отцу, бедному, умереть. Он-то был человек с большой буквы. А уж ты молчи и не подавай голоса. Тебе ли...
— Кто?! — воскликнула Лариса Аполлоновна, бледнея, вскидывая на дочь гневные глаза.
— «Кто, кто». Дяди усатые — вот кто.
— Что сие означает?
— Сие означает, что я слышала один разговорчик твой с подружкой твоей, с той дурой, этой тетей Фридой. Любовничком ты его называла — вот что сие означает. И молчи. Не строй удивленные глаза.
— У меня, у меня... Я любила моего генерала, у меня к нему священное чувство. У меня священная душа! — Из недр вышеупомянутой души Ларисы Аполлоновны немедленно был исторгнут вопль. Но уйти со слезами позора надолго Лариса Аполлоновна не могла и, успокоившись, сдерживая себя, вернулась на кухню. На лице ее отражалось живое волнение человека, глубоко обиженного и скорбящего от великой несправедливости. — Вот ты, Ирина, скажи мне прямо, без всяких задних наскоков, за что ты меня ненавидишь прямо-таки капиталистически? — У Ларисы Аполлоновны дрожал голос, лицо напряглось и застыло в неподвижности. — За что? Я, ради справедливости будь сказано, всю свою сознательную жизнь только и жила для тебя. Мне ничего не надо! Я хоть и генеральша, но у меня сердце доброе, кроткое, любящее.
— Какая ты генеральша? — сразу закипела Ирина. — Скажите мне: генеральша! Об этом только ты знаешь. Отец умер майором. Что в этом плохого, скажи? Главное, он честный был. Честный человек — главное в жизни.
— Неправда! Ему потом утвердили звание, ты не знаешь. А откуда такое ко мне капиталистическое отношение?
— Молчи!
— Почему ты меня ненавидишь? Почему? Я женщина, конечно, сложная. Было б смешно, если наоборот, если бы я была простушка, каких много. Я в поте лица трудилась, билась за каждый кусочек, сил не жалела с малых лет.
— Аполлон, какой у тебя трудовой стаж? — спросила Ирина. — Ноль дней — вот тебе и с малых лет!
— А кто, по-твоему, создал абсолютное благополучие? — на удивление спокойно, с чувством оскорбленного человека произнесла Лариса Аполлоновна. — У тебя нет только горностаевой мантии!
Она прочно овладела инициативой. Тетя Лариса воскресла душою, как-то прямо на глазах выпрямилась и приняла свой обычный вид, только глаза ее, все еще беспокойные, бегали с одного лица на другое, метались словно в поисках ответа на вопрос — все ли высказала дочь или еще что хранит в запасниках своих детских наблюдений? Лариса Аполлоновна не могла успокоиться, вышла в гостиную, но через минуту снова вернулась. Она думала о том, что родная ее дочь припоминает самые мелкие подробности из их, казалось, безоблачной жизни, как, например, наказ семилетней дочери следить за домработницей. Как жить дальше? Куда деваться, ведь были и другие мелочи, которые дочь тоже запомнила. А ведь Лариса Аполлоновна на протяжении многих лет вдалбливала в голову дочери, что отец ее достоин уважения, а мать просто цены не имеет.
— Скажи, Маруся, ты свою маму любишь? — спросила ласково тетя Лариса, надеясь услышать утвердительный ответ.
— А кого любить, как не мать, — отвечала Мария, чувствуя в голосе тети Ларисы слезливые нотки и стараясь своим ответом пожалеть ее. — Роднее мамы нету человека. Братья — они в городе, у них свои жизни, свои семьи, а мама для меня только и живет и любит меня больше себя.
— Слышь! — торжественно проговорила Лариса Аполлоновна, обращаясь к Ирине. — Говорит дочь! Мать у нее — одна. Остального будет много, а матери больше не будет. Слышь, Иринка! Слушай и мотай на ус.
— Отстань от меня, — рассердилась Иринка. — Замолчи! Сиди, сопи в две дырочки, ничего с тобой не случится. Переживешь, здоровая такая, здоровее меня.
— Ты погляди, Маруся! У меня, не знаю, еле-еле душа в теле, болезни одолевают, вечно изжога мучает и селезенка болит, спать не могу, от бессонницы страдаю, косточки мои ломит, стону, а она чего говорит. Мне жить-то осталось всего ничего. Милочка, ты видишь, как третирует бедную, несчастную старушку, и кто — дочь, которую я вырастила, молочком своим отпаивала, за ручку в школу водила и свою жизнь для нее жертвовала. Несчастная я! Жертва доброты своей нескончаемой! Господи, какая я несчастная, болезни мои неизлечимые! — Лариса Аполлоновна и на самом деле решила, что нет на земле несчастнее человека, чем она. Жалость к самой себе потрясла ее, и она, потрясенная, притихла, охая и ахая, жалуясь на свое здоровье, на то, что ее бедное сердце чует скорую, беспричинную смерть, которой подвержены все честные люди, посвятившие свою жизнь бесчувственным детям.
— Сколько я помню, ты всегда стонала от трудностей, — перебила ее Ирина голосом, который не выдавал желания продолжать разговор.
— Я жаловалась? Ты первый человек во всем мире, который меня не понимает! Остальные меня понимают. Как я могла жаловаться, Иринка, милочка ты моя, когда у меня здоровье — я сало ем свиное до сих пор! Священная моя душа, которая всю свою сознательную жизнь беспокоилась не о себе, хотя и это не помешало бы для здоровья, а о ближнем человеке.
— То ты не болела, то болела, — огрызнулась Ирина.
— Откуда у тебя такое страшное мнение? Не о себе я пекусь, а о тебе, думаю днями и ночами. Как ты дальше будешь жить, если мать родную, самого родного человека, человека со священной душою третируешь? Сердце мое разрываешь на самые мелкие кусочки. Вера у тебя ко мне пропала. Милочка Маруся, ты веришь в меня или тоже совсем свихнулась не в ту сторону? Скажи, веришь? Или для меня жизнь кончится, и нету больше ее вовсе.
— Тетя Лариса, успокойтесь, — расстроилась Мария, наблюдая, как мучится тетя, как твердит с придыханием слова «веришь», повторяет так, словно убеждена, что никто ей на самом деле не поверит и она хочет лишь убедиться в том, что ее мир действительно разрушился, жизнь потеряла всякий смысл.
— Тетя Лариса, верю я вам, только ради бога не волнуйтесь.
— Я тебе, милочка, — проговорила тетя Лариса, вытирая слезы, — вовек не забуду этой минуты, что бы со мной ни случилось. Никогда не забуду! Пусть мое сердце остановится, если забуду.
Ирина, не дожидаясь окончания причитаний матери, ушла в свою комнату, бросилась на тахту, включила магнитофон и заснула под дробные, громовые накаты ансамбля «Пот и слезы».
<< пред. << >> след. >> |