| << пред. << >> след. >> ГЛАВА IV
Топоркова даже привстала, чтобы лучше рассмотреть остановившийся напротив ее дома автомобиль «мерседес». Отворилась одна из дверей с правой стороны, блеснув на солнце лакированной своей поверхностью, с заднего сиденья поднялся молодой мужчина в черных очках, постоял с минуту, что-то говоря водителю, потом размашисто хлопнул дверцей, взглянув на Аленкин дом, и медленно направился к подъезду. Топоркова метнулась закрывать окна, взобралась на диван с ногами и прикрыла их пледом.
— Как позвонит, так ты не открывай сразу, как будто мы его не ждали, — торопливо объясняла Аленка подруге, а сама все пыталась успокоиться, не выдать своего волнения. — Откроешь, Манька, и марш на кухню, что-нибудь делай там, греми посудой. Нет — лучше пой. Напевай какой-нибудь веселый мотив. Иностранец же придет, как ты не понимаешь. Чего на тебе лица нету!
— Не могу, Аленка, — призналась вконец растерявшаяся Мария.
— Ну слушай! Я не встречала таких дурех, как ты. Ты можешь поиграть, как на сцене, несерьезное, можешь? — рассердилась Топоркова, привставая и дотягиваясь до стола за журналами. — Ты можешь быть смелым светским человеком? Говори! Или ты желаешь меня тут же опозорить перед иностранцем? Ну слушай, Мань, не на смерть же я тебя посылаю! Всего лишь дверь отворишь с веселым беззаботным видом. Открой дверь, улыбнись и уходи на кухню с улыбочкой. И там за закрытой дверью — пой. Ты должна демонстрировать образ жизни довольных всем людей. Поняла?
— Не смогу я, Аленка. Лучше мне уйти, а? Я из недовольных.
— Ну знаешь! Ну слушай! Если ты меня подведешь, то я больше не подруга тебе и знаться с тобой не буду.
В этот самый момент раздался короткий, но мягкий, вежливый звонок, и Марию словно кто дернул и заставил ринуться ретиво доказывать, какая она настоящая подруга; отворила входную дверь столь стремительно, что Топоркова не успела набрать нужный номер телефона, как предполагала, чтобы пришедший застал ее за разговором. Мария промчалась на кухню со скоростью, достойной удивления, хлопнула дверью и со звоном опрокинула кастрюлю. Топоркова выругалась про себя и тут же стала говорить в телефонную трубку, не набирая номера:
— Я слушаю внимательно. Но я не могу сейчас. Весьма занята одним деловым вопросом, который необходимо решать немедленно. Да, да! Дорогой мой академик, я повторяю: очень занята.
Топоркова краем глаза следила за вошедшим мужчиной, но делала вид, что занята разговором по телефону, изображая на лице такую озабоченность и занятость интересными и нужными мыслями, что мужчина не решался перебить ее. Наконец закончила разговор, откинулась на спинку дивана, тяжко при этом вздохнув, и как будто тут только заметила вошедшего. Роста вошедший оказался среднего, худющ, с загорелым лицом и несколько выпирающими скулами, темно-синие, довольно приятные глаза улыбались. Он был не первой молодости, но имел счастье выглядеть приятно, в глубине его больших глаз светилось нечто чистое, наивное. С такими людьми сходятся быстро, если не сразу, и они очень привязчивы и постоянны в отношениях. На мужчине, несмотря на жару, красовалась толстая серая шляпа, ловко облегал фигуру длиннополый двубортный импортный костюм; довершали туалет чрезвычайно броская цветистая сорочка и черные лакированные туфли на подошве толщины невиданной, сшитые из какой-то, видать, замечательной кожи; на левой руке блистал массивный золотой перстень с большим рубином, в этой же руке он держал огромный букет роз.
— О! — воскликнула Топоркова. — Приветик! Подождите минуточку, я позвоню по очень срочному делу. Вы уж пришли, Мишель? — говорила она между прочим, набирая номер телефона. — Я, признаться, ждала вас позже, честное пионерское! Легок на помине! Маришка, подай нам кофе. Вы будете пить кофе? Не стесняйтесь, у меня все запросто.
— Добрый день, мадемуазель, — проговорил мужчина, дождавшись, когда можно будет вставить слово. — Вот вам слезы, — протянул он розы.
— Ха-ха! — возбужденно засмеялась Топоркова. — Как вы сказали? Слезы, ха-ха! Да это же розы! Маришка, ты слыхала, как Мишель сказал об этих прекрасных цветах. Слезы — у нас другое. А розы — это у нас совсем другое. Слезы — когда надо плакать, а тут надо смеяться. Поняли меня?
— О, я поняль, я все поняль, — продохнул вспотевший мужчина, которому в костюме было довольно жарко. Он чувствовал себя неловко, стараясь в то же время не показывать эту неловкость. — Я поняль, розы — красиво; розы — цветы, красиво.
Аленка Топоркова слыла женщиной умной. Выросшей в семье без отца, ей приходилось нелегко с малых лет. Как-то так получилось, что Топоркова всегда могла рассчитывать только на свои собственные силенки, заметно возросшие по окончании института; приобретенное в детстве ей очень помогало, непритязательность и терпеливость оказывали услуги не в последнюю очередь; она смотрела на мир реальностей прямо, открыто и со спокойным сознанием принимала его. Она всегда считала необходимым внимательно приглядываться к мужчине — с целью понять его и раскрыть, каков бы тот ни был, взяв за привычку не доверять с первого взгляда людям. Присмотреться — авось да что-нибудь разгляжу. Топоркова любила читать книги о том, что касалось мужчин и женщин, проявляя пристальный интерес к их сравнительным качествам. Быстро научилась распознавать мужчин, а женщин чувствовала интуитивно, не без основания полагая, что она сама женщина и уж как-нибудь своих соплеменниц поймет и без большой траты на них быстро проходящего времени.
Вот и сейчас она, все еще не остыв от злости на подругу, изучающе посматривала на вошедшего Мишеля, на цветы, приглядываясь, стараясь как-то сразу, вдруг, по каким-то единой черточке, жесту понять его: кто он и что? Мужчина отдал цветы, сел в кресло и, улыбнувшись, спросил :
— Маришка, девушка, ваша сестричка? Какой милый человек, который приятной наружностию.
— Это моя домработница, раньше их называли горничными, — отвечала Топоркова. — Она учится, а у меня подрабатывает. На одну стипендию сейчас не проживешь. Это плохо разве, Мишель?
— О, не плёхо, — отвечал мужчина ласково, улыбаясь и стараясь говорить медленнее, осторожнее, чтобы как-нибудь ненароком не обидеть, не сбиться со смысла своих слов, стараясь произнесенной фразе придать законченность, округляя ее, и от доверчивого блеска глаз Мишеля хозяйке стало весело, приятно, и она поняла, что ее гость доволен собою.
— О, конечно, такой иметь надо, чтобы располагать собою, я хотель сказать: располагать своим временем, как это принято у вас говорить, — продолжал мужчина. — А как мне можно познакомиться с вашей замешательной сестрою или, как у вас говорят, прислугою или консьерж, как во Франции?
— Где вы, Мишель, так неплохо научились говорить по-русски? — спросила Топоркова.
— Десять лет прожиль в вашем государстве. — Он показал на пальцах десять, резко вскинув растопыренные руки перед глазами Алены, которая все еще продолжала изучающе смотреть на него. — Десять лет, или, как говорят у вас, годоф! За десять годоф можно на луну слетать.
— О, понимаю-понимаю, — весело проговорила Топоркова, окончательно убеждаясь в каких-то своих мыслях, и тут же принялась набирать номер телефона.
— Чем мы будем заниматься сегодня? — игриво продолжала Топоркова, осторожно касаясь пальцем его плеча. — Ты меня понимаешь?
— О, понималь, — отвечал Мишель. — О, мы можем в ресторант пойти, там поужиналь, танцеваль, или, как говорят у вас, плясаль.
— А с кем будешь танцевать?
— О, мадемуазель. Зачем меня спрашивал?
— Вы хотите, чтобы и она, моя горничная, с нами пошла? — удивленно спросила Топоркова, и тут же опять пристально посмотрела на Мишеля, и уже подозревая за ним нечто. — Мань, ты слыхала, ты пойдешь? — крикнула Топоркова так громко и резко, что иностранец вздрогнул и торопливо встал с кресла. Мария не ответила. Аленка прошла на кухню и тихо спросила: — Ты чего молчишь? Пойдешь в ресторан или нет? Надо идти. А то ведь на вечер мне готовить самой не хочется, да и поговорим заодно, на людей поглядим. Я уж была с Мишелем разочек, когда встретилась, после того больше не видела его. Не жлоб он. Поужинаем — что в этом плохого?
— Не пойду.
— Чего? Как не пойдешь? Международного скандала желаешь, дуреха! Раз иностранец приглашает, надо идти. Таков международный этикет. Разве можно так? Мне одной туда не хочется. Когда одна, то будто ты ему после чего-то должна, а так вдвоем — дружеская попойка, за укрепление дружбы между народами. Поехали.
— Не поеду, — не соглашалась Маша, чувствуя, как какая-то боязнь овладела ею. — Я, Аленка, пойду завтра на работу.
— Слушай, а в чем дело? — не понимала Топоркова, осторожно обнимая подругу и стараясь уговорить ее. — А в чем дело? Скажи? Я тебя обидела? Я одна не могу. Фу, какая ты! Мишель, она не желает в ресторан. Ты ее не сможешь уговорить?
Мишель уже стоял в дверях кухни, улыбаясь своей мягкой улыбочкой.
— О, мадемуазель, не делайте плёхо мне. Я челевек мирный, никогда не обижаль женщин.
— Знаешь, Маня, он и на самом деле человек хотя и импортный, а неплохой, честное слово, — рассмеялась Топоркова.
И все-таки Мария настояла на своем, и в ресторан Топоркова направилась вдвоем с Мишелем. Мишель взял такси, завез Марию к тетке по пути в «Националь».
* * *
— Кто тебя привез на такси? — спросила тетя Лариса, видевшая со своего наблюдательного пункта-лоджии, как Мария выходила из такси. Ее это обстоятельство поразило, и она в первую минуту, еще не оправившись от удивления, хотела сказать племяннице: откуда приехала, туда и поезжай обратно.
— Моя подружка меня подвезла, — отвечала Мария, проходя в прихожую. — А вы уж подумали чего? А я всего лишь с подружкой приехала, из нашего она городка. А что?
— Какая у тебя подруга? — настороженно поинтересовалась тетя Лариса, которой неожиданно пришла в голову тревожная мысль, и эта мысль не давала ей покоя. Племянница, только вчера приехавшая из провинции, сегодня уже прикатила на такси; такое обстоятельство не на шутку взволновало тетю, зародив в ее нежную, детскую, как она считала, душу, семя тревоги за свою квартиру.
— Тетя Лариса, милая, Аленку Топоркову я знаю с детства, учились в одной школе, она на три года старше меня. Инженер-конструктор. Чего вас волнует? Она умная, много читает, думающая, сама пробилась в жизни, никто ей не помогал. У нее есть сила воли и другие человеческие качества.
— Милуша, я знаю женщин, и не радо мне говорить об их уме. — Лариса Аполлоновна пригласила Марию на кухню пить чай. — У женщины, милочка, ум и сила в том — что она женщина. Я прожила свои годы и не знаю ни единого случая, чтобы сила женщины выразилась в другом. Не знаю, не встречала, не видела. Я прожила трудную, можно сказать, героическую жизнь, такую, что мировая война по сравнению с ней — легкая прогулка. Ты меня хорошенько слушай, милочка. Жизнь у меня трагическая! Однажды арестовали моего мужа. За что? Я узнала, что склад обворовали и в качестве улики воры оставили его перчатку. Хотели на мужа бросить тень! Мужа, Григория Тихоновича, три года таскали. Он поседел после того. Пришлось разводиться, думаешь — легко? Спасибо разобрались, освободили его, но инфаркт он заработал. И поняла я, какой силой обладает женщина. Существенная сила! Благодаря ей, если говорить честно, Григорий Тихонович стал генералом. И к нему снова вернулась я. Слушай меня, милочка. Слушай. Иринка не понимает, говорит: у вас своя, у нас, нашего поколения, своя жизнь. Все едино. Для всех поколений — едино. И такого не бывает, что по-разному. Я прожила не один день на земле. Ты что же, милочка, меня не понимаешь и соглашаться со мной, женщиной умной, не желаешь?
— Да нет же, тетя, — смутилась Мария, чувствуя себя неловко под пристальным взглядом Ларисы Аполлоновны.
— Но если говорить откровенно, то люди мне вот по горло обязаны. Буквально все.
— Чем, тетя?
— После всего, что я сделала для вашей и нашей родни, которую я буквально, а это было нелегко, спасла от голода в войну и после, я имею право хотя бы на простое сочувствие и глубокое понимание со стороны детей тех, кого я спасла. Как ты думаешь?
— Имеете, тетя Лариса. Я столько о вас наслышалась, что мне боязно было заходить к вам; я боялась вас, так я вас любила заочно.
В тот вечер Лариса Аполлоновна долго беседовала с Марией. Говорила в основном тетя, стараясь показать себя в глазах племянницы человеком значительным, оказавшим влияние на судьбы всех родственников и, даже больше того, — людей вообще, которые в бесконечном долгу у нее, и только невоспитанность, неблагодарность многих из них заставляет кое-кого забыть ее продукты, деньги, доброту и бескорыстие. Если Мария говорила, что брат ее, Дмитрий, институт закончил, то тетушка Лариса тут же восклицала:
— Знаю, милочка, знаю, руку я приложила, сделала все, что в моих силах.
Со слов Ларисы Аполлоновны выходило, что все хорошее, сделанное людьми, далекими или близкими, — дело ее рук, а плохое — это по причине, что не послушали вовремя ее предупреждений. Лариса Аполлоновна говорила сухим, резковатым голосом, словно даже немного сердилась на то, что ее, спасительницу и благотворительницу, могут не понять, как не понимают многие, и жизнь ее, полная ярких, удивительно кропотливых подвигов, заслуживает лучшего вознаграждения.
— Милочка, я ничего не хочу на этом свете, хочу только одного: чтобы человек меня понимал — это для меня будет такая награда, такая награда, что лучше и не надо, — со слезами на глазах произнесла Лариса Аполлоновна, посадила к себе на коленки Мики и страстно ее поцеловала. — А я нахожу понимание только среди одного достойного существа — собаки! Машенька, ты первый человек во всем мире, который меня понимает.
— Что вы, тетя Лариса.
— Во-первых, не зови меня тетей Ларисой, я не люблю это слово — тетя, зови попроще — Ларисой Аполлоновной. Во-вторых, если будешь меня понимать, поделюсь с тобой опытом, и я тебя выдам замуж за такого жениха, что квартиру, автомобиль и дачу, все удобства, Которые тебе и не снились, получишь сразу, — серьезно проговорила Лариса Аполлоновна, с легкостью привставая, и в тот именно момент, как привстала, ухватилась за спинку, ойкнула. — Ох! Боль меня тревожит в спинушке моей. Потри мне спинушку мою, дорогуша, а то я совсем окоченею.
— Тетя Лариса, миленькая, мне не надо от вас ничего, и я так вам за все благодарна, — проговорила растроганно племянница, которой вдруг стало невыносимо жаль заплаканную тетю, чья жизнь, несмотря на внешний блеск и благополучие, действительно, как ей показалось, не удалась.
В спальне тетя легла на кровать, а Мария принялась натирать ей спину, и, пока она это делала, с той стороны дверей спальни, словно предчувствуя какую-то беду, лаяла собака.
— Вот видишь, — сказала кряхтевшая Лариса Аполлоновна, и в ее голосе прозвучала нотка удовлетворения собакой. — Думает, что ты со мною плохое творишь. Умная, всем бы людям ее ум. Если б у меня был такой верный человек, я бы его озолотила, все отдала, лишь бы иметь и располагать его дружбой. Отдала бы золотые и брильянтовые кольца. Главное в жизни, милочка, — преданность.
Лариса Аполлоновна прервала свою речь, услышав звонок, во всю прыть побежала отворять. Все двери в квартире имели одну особенность — были вооружены глазками, даже дверь в ванную. Уж тут Лариса Аполлоновна не поскупилась, потому что глазков приходилось ставить девять. Даже в кладовке имела скрытный глазок, который сразу и не заметишь. Лариса Аполлоновна «проблему глазка» решила комплексно, научно обосновав место для каждого, с таким расчетом, чтобы, наблюдая в него, можно было обозревать довольно большое пространство, а лучше всего — всю комнату, а в случае открытой, например, двери из спальни видеть и гостиную. Система глазков — своего рода оборонная линия Ларисы Аполлоновны, ставившей перед собою цель «сберечь накопленное тяжким трудом» имущество. Мария посмотрела в глазок из спальни в тот момент, когда в гостиную входила Ирина с высоким, худощавым парнем. Парень не дождался приглашения и тут же сел в кресло. Ирина что-то ему сказала, и они ушли в ее комнату.
Тетя Лариса вернулась в спальню расстроенной и всплеснула руками:
— Опять новый! Каждый третий день — новый субъект! Скажи, что мне делать? Дочь меня совсем не слушается, вышла из повиновения еще в шестом классе. Каюсь, говорит, а остановиться ни на ком не могу. Милочка, что же будет дальше? Наш замечательный мир, когда я начинаю думать, рушится, уходит из-под моих ног. Как же так? Один — хам, другой — грубиян, третий — циник просто, а все вместе, которые ходят к ней, — страшные люди, которым нужна квартира, и не больше. Она говорит — это последний; он — кандидат наук. Да он просто кандидат дурацких наук!
В дверях появилась Ирина и, когда мать стала изливать ей свои воззрения на нового кандидата, сказала:
— Перестань впадать в истерику, поставь лучше чай, завари покрепче цейлонский.
— Матери нельзя слова сказать, — обиделась Лариса Аполлоновна.
— Не ворчи... хуже будет! Маша, пойдем, я тебя с ним познакомлю, презанятный типчик. Кандидат наук, вообще погляди на него со стороны. Очень ласковый, милый. Очень добрый, Маша. Редкость.
Парень курил сигарету, откинувшись в кресле, а Ирина засмеялась, глядя на его серьезное лицо.
— Познакомься с моей сестрой, Олег.
Он повернул лицо к вошедшим и, оглядев скользящим, но бесцеремонным взглядом Марию, сказал:
— Очень приятно. Весьма. Оболоков.
— Мария.
— Она моя сестричка, двоюродная лисичка, — проговорила Ирина. — Так что мы — сиротиночки с ней, отцы наши умерли. Ушли навсегда.
— Всем нам уготовлено место в том мире покоя, и они не исключение. Но безусловно то, что за место на том свете идет борьба в реальном мире. А вы, Мария, неверующая?
— Да.
— Дело в том, что в период освоения наукой жизненного пространства, по причине, внешне необъяснимой, многие ищут бога, а найти пока что не могут. Так сказать.
— Ладно, будешь чай или кофе? — прервала его Ирина. — А ты, Машок, садись, он не кусается. Вообще у него десять «не», которые обеспечивают ему сносное прозябание.
— Среди человечества, — продолжил ее мысль Оболоков с самым серьезным видом.
Лариса Аполлоновна, войдя, поставила чайник на журнальный столик, расстелив предварительно четыре салфетки, и присела с видом обреченной, точно для нее вся дальнейшая жизнь потеряла какой бы то ни было смысл.
— Вот ты высказала мысль непризнания, — обратился к Ирине Оболоков, принимаясь за чай. — Сосредоточенность на самом себе — характернейшая черта Оболокова, а все происходящее вне его — суть внешние раздражители, которые он должен заглушить в себе. — Кстати, в одной старинной книге написано: «Он сказал: «Нет пророка, принятом в своем селении. Не лечит врач тех, которые знают его». Вот и говори о непризнании. Эти слова повторяли потом все писатели, поэты, мыслители.
— Но ты же неверующий? — спросила с вызовом Ирина. — Человек знающий — всегда неверующий.
— Я неверующий, потому что я знающий. Хотя! Эйнштейн и Володарский, познав и ощутив дыхание безграничной Вселенной, в конце жизни стали находить в грубом порядке мира — Космоса и его явлений — организующее начало.
Все засмеялись, сосредоточившись на чае, и только Мики ворчала в углу.
<< пред. << >> след. >> |