[в начало]
[Аверченко] [Бальзак] [Лейла Берг] [Буало-Нарсежак] [Булгаков] [Бунин] [Гофман] [Гюго] [Альфонс Доде] [Драйзер] [Знаменский] [Леонид Зорин] [Кашиф] [Бернар Клавель] [Крылов] [Крымов] [Лакербай] [Виль Липатов] [Мериме] [Мирнев] [Ги де Мопассан] [Мюссе] [Несин] [Эдвард Олби] [Игорь Пидоренко] [Стендаль] [Тэффи] [Владимир Фирсов] [Флобер] [Франс] [Хаггард] [Эрнест Хемингуэй] [Энтони]
[скачать книгу]


Виль Владимирович Липатов. Смерть Егора Сузуна

 
Начало сайта

Другие произведения автора

  Начало произведения

  Семь часов тридцать минут

  Восемь часов три минуты

  Восемь часов тридцать пять минут

  Девять часов ноль-ноль минут

  Девять часов сорок минут

  Одиннадцать часов двадцать пять минут

Одиннадцать часов пятьдесят минут

  Два часа пятьдесят минут

  Четыре часа тридцать пять минут

  Шесть часов двадцать пять минут

  Шесть часов сорок минут

  Восемь часов

<< пред. <<   >> след. >>

     Одиннадцать часов пятьдесят минут
     
     Лунообразное, светлобровое лицо Афонина лучезарно, сладко улыбается, в глазах столько радости, точно он выиграл по денежно-вещевой лотерее автомобиль «Москвич». Афонин не идет навстречу Егору Ильичу, а бежит, раскинув руки, как будто собирается заключить старика в объятия.
     Егор Ильич рассматривает Афонина так, как ученый-энтомолог изучает экземпляр редкой бабочки. Взволнованный, потрясенный до глубины души ученый так и этак поворачивает бабочку, благоговея, берет за крылышко, затаив дыхание замирает от предчувствия небывалого.
     Рассматривая Афонина, Егор Ильич находит, что в директоре комбината подсобных предприятий все продумано, все правильно и необходимо: именно такой — круглой и высоколобой по причине лысины — должна быть голова Афонина; именно таким — грязным, словно нарочно испачканным, — костюм; такой — семенящей, подкрадывающейся — походка; такими — светлыми, неуловимыми и сквозными — глаза. И говорить Афонин должен именно то, что говорит, хотя Егор Ильич не слушает его.
     Егор Ильич бичует себя сердитыми, беспощадными словами, которые точно определяют то, что представляет собой Егор Ильич Сузун: во-первых, он размазня и тряпка; во-вторых, мягкотелый интеллигенток, которого надо выжигать из рядов общества каленым железом; в-третьих, он должен понести заслуженную кару за мягкотелость и ротозейство.
     «Как я мог не раскусить Афонина? — с великим удивлением спрашивает себя Егор Ильич. — Не могли же меня в конце концов обманывать подхалимские звонки Афонина, его хождение в трест с усталым видом и в затрапезной одежде». Егор Ильич и раньше, когда был начальником стройки, знал цену этому. Что же происходило с ним, Егором Ильичом, когда он был начальником Афонина? Обыкновенное! Он принимал директора комбината подсобных предприятий как часть незыблемого. Для Егора Ильича не существовало раздельно комбината подсобных предприятий и Афонина; именно поэтому ему не приходила мысль о том, что комбинат подсобных предприятий и директор Афонин могли существовать раздельно.
     Если говорить откровенно, то Афонин был так же привычен Егору Ильичу, как кресло, которое стояло в его просторном кабинете.
     «Вот что происходило со мной! — печально отмечает Егор Ильич. — Вот такая история!» После этого он отбрасывает мысли о прошлом и в упор смотрит на сегодняшнего Афонина, который по-прежнему что-то говорит и даже держит Егора Ильича щепоточкой пальцев за рукав кителя.
      — Вот что, Афонин! — строго говорит Егор Ильич. — Нам надо с тобой серьезно потолковать. Пошли в кабинет!
      — С удовольствием, Егор Ильич! — с готовностью отзывается Афонин. — Будет приятно послушать ваши замечания.
     В кабинете он усаживает Егора Ильича на лучшее место, открывает форточку, чтобы не было жарко, выключает радио, чтобы не мешало, высунувшись из двери, приказывает секретарше никого не пускать. Затем Афонин садится напротив Егора Ильича, вынимает из кармана блокнот и нацеливается острым карандашом на чистую страницу. Рот у Афонина приоткрыт, глаза почтительно-круглые. Он, Афонин, готов слушать! Он не пропустит ни одного слова, ни одного намека — все запишет, все учтет, на все критические замечания отреагирует. «Если бы вы знали, Егор Ильич, как я ценю ваши указания!» — говорит лицо Афонина.
      — Я слушаю вас!
      — Что же, слушай, — чуточку грустновато произносит Егор Ильич. — Слушай. А для начала ответь на вопрос. Только без вранья, Афонин! Дал бы ты сегодня раствор на восемнадцатую стройку, если бы заранее знал, что я приеду на нее?
     Прежде чем ответить, Афонин выдерживает небольшую паузу — как раз такую, какая необходима для того, чтобы стереть с лица ослепительно ласковую улыбку да убрать со лба деловито-озабоченные морщины.
      — Дал бы, Егор Ильич! Нечего греха таить, дал бы раствор с утра, если бы знал, что вы приедете на стройку, — отвечает Афонин, и его глаза наливаются мутноватой влагой искренности. — Дал бы! — клятвенно повторяет он.
     Егор Ильич чувствует, как по спине пробегает щекочущий холодок, а в груди тревожно ударяет сердце — он видит в глазах Афонина до боли знакомое, ненавистное, грязное. И это деланно серьезное лицо, и эта влага искренности в глазах, и прямой взгляд — все так знакомо Егору Ильичу, что у него сами собой сжимаются кулаки. «Ах, подлец!» — думает Егор Ильич.
     Душераздирающая, слезная и самоотреченная искренность таких людей, как Афонин, — это один из надежных козырей в их игре, где ставка — кусок государственного пирога. Такие, как Афонин, очень точно знают тот момент, ту грань, за которой уже нельзя врать, и тогда они стараются подкупить искренностью. Они бьют себя кулаками в грудь, клянутся всеми богами и если понадобится, то ударяются в слезы: «Партию обманывать не могу! Прямо говорю — сплоховал! Готов нести за это ответственность!» — и ждут прощения, зная, что люди добры и многое прощают человеку за правду.
     Афонин глядит на Егора Ильича с прежней слезливой самоотреченностью, сложив руки на животе, ждет, что Егор Ильич улыбнется, размягченный чистосердечным признанием, махнет рукой — хорошо, дескать, что не запираешься, Афонин, молодец, что не обманываешь, вижу, дескать, что ты, Афонин, искренний человек.
      — Признаюсь, Егор Ильич! — кается Афонин. — Сплоховал.
     Вот оно — сплоховал!
      — Ну, хватит, Афонин! — хлопнув рукой по столу, говорит Егор Ильич. — Хватит лить слезу. Меня ею сегодня не проймешь... Отвечай еще на один вопрос. Знаешь ли ты, Афонин, что из-за раствора Лорка Пшеницын сегодня чуть было не ушел с работы? Ты знаешь об этом?
      — А кто такой Пшеницын?
      — Не знаешь Лорку Пшеницына! — легонько вздыхает Егор Ильич. — Ты его не можешь знать — для тебя люди начинаются с той ступени, которая хотя бы чуточку выше твоего служебного положения. Для тебя люди только те, кто начальство. Все остальные — это коллектив, который ты возглавляешь.
      — Ошибаетесь, Егор Ильич, — мягко возражает Афонин. — Всех рабочих комбината я знаю поименно.
     Афонин словно не хочет понимать Егора Ильича. И это тоже знакомо, тоже прием, своеобразный козырь все в той же игре. Что бы ни говорил теперь Егор Ильич, Афонин будет принимать как ошибку, как обмолвку и станет отвечать такими словами, которые никакого отношения не имеют к существу дела.
      — Хотите эксперимент, Егор Ильич? — по-прежнему ласково продолжает Афонии. — Покажите мне любого рабочего — и я скажу, как его фамилия, где живет, женатый или нет...
     И ведь назовет фамилию рабочего, скажет, где живет, женат или холост — выучил наизусть, зная, что может понадобиться.
      — Ну, хорошо, Афонин! — медленно произносит Егор Ильич. — На вопросы ты ответил, теперь слушай... Завтра мы придем с прорабом Власовым и возьмемся за твои дела. Я бы мог это сделать и один, но мне надо, чтобы рядом был прораб Власов. И лучше бы, Афонин, ты написал заявление. Дескать, прошу уволить по собственному желанию... Все!
     Егор Ильич застегивает пуговицы воротника, хочет подняться, но внезапно меняет решение и снова круто поворачивается к Афонину.
      — Думаешь, если ушел на пенсию, так и нет Егора Сузуна? — с усмешкой говорит он. — Думаешь, что Сузун теперь только для того, чтобы выбивать из тебя машину раствора? Ошибаешься, Афонин! Не для того я езжу на стройку... Конечно, на стройке я лицо неофициальное, никто, как говорится, а ведь остаюсь Егором Сузуном! На пенсию меня послать можно, а изменить нельзя... Вот теперь все, Афонин! Все!
     Егор Ильич поднимается и уже больше не интересуется тем, что происходит с директором Афониным. Он как бы не видит, что Афонин бледнеет, порывисто вскакивает, не слышит его удивленного возгласа. Егора Ильича уже нет в кабинете директора комбината. Он уже там, где на желтой земле под желтым солнцем сгибается высокий кран, и стучат кирпичи, и танцует фокстрот Лорка, и ходит довольный Власов.
     Забыв о директоре Афонине, Егор Ильич выходит из кабинета, останавливается на крыльце конторы и достает из кармана носовой платок. Он вытирает руки, затем поднимает голову и оглядывается. По пыльной дороге идут самосвалы. Один за другим, урча и вздрагивая от нетерпения. Им, самосвалам, надо торопиться, так как день уже полыхает высоким солнцем. Егор Ильич провожает их взглядом, и ему кажется, что в каждом самосвале сидит за рулем Николай Зверев. Этого, конечно, не может быть, но думать о том, что за рулем каждого самосвала сидит Николай Зверев, до веселости приятно.
     Егор Ильич спускается с крыльца, идет к воротам, поднимает руку, и сразу же останавливается один из самосвалов, из кабины выглядывает узкоглазое бурятское лицо, слышен веселый ломаный голос:
      — Куда едем, Егор Ильич? На стройку?.. Садись, подвезем! Дорога будет короче, если поедем двое...
     Дорога действительно будет короче, если они поедут вдвоем!
      — Здорово, Арсалан! — говорит Егор Ильич, забираясь в кабину.
     

<< пред. <<   >> след. >>


Библиотека OCR Longsoft