| << пред. << >> след. >> Девять часов сорок минут
Когда человек берет в руку кирпич, должны на руке напрягаться мускулы или нет?
Любой здравый человек ответит, что, конечно, мускулы должны напрягаться, если рука берет и поднимает кирпич. До знакомства с Лоркой Пшеницыным Егор Ильич думал точно так же, а вот теперь не думает. Он не считает, что мускулы должны обязательно напрягаться, и прикладывает все усилия, чтобы разобраться в том, как это удается Лорке Пшеницыну брать кирпичи и не напрягать мускулы. Именно поэтому, взобравшись на четвертый этаж, Егор Ильич стоит рядом с Лоркой и недовольно наблюдает за его работой. Егора Ильича злит, что он никак не может понять, в чем тут дело, где зарыта собака.
Отличный в прошлом каменщик, Егор Ильич сгорает от лютой зависти к Лорке; он вспоминает себя, ребят своей бригады и не находит ни одного, кто бы работал так легко и свободно, как Лорка. А чем они были хуже его? Они тоже были сильными, ловкими и здоровыми, тоже умели петь во время работы, тоже умели пританцовывать на месте, когда клали кирпичи, но у всех у них, это Егор Ильич помнит точно, мускулы правой руки работали, когда они брали и поднимали кирпичи на стену. Хорошо помнит Егор Ильич и все печальные следствия этого — через полчаса после начала кладки мускулы начинали болеть, ныть и приходилось делать короткую передышку.
Лорка никаких передышек не делает. Наорав на подсобных рабочих, чтобы создали ему двойной запас кирпичей, он начал кладку только тогда, когда они навалили кучу выше Лоркиной головы. Все это время он сидел на стенке и насвистывал специально для Егора Ильича мотивчик фокстрота. Верно, хотел напомнить Егору Ильичу, что если бы Егор Ильич вовремя не пришел на стройку, то Лорка бы сейчас натанцовывал в свое удовольствие. Сам же зорко смотрел, как подсобники валят кирпичи, а однажды сорвался с места и снова наорал на них, чтобы клали в метре от стены. Потом Лорка подошел к кирпичам, повернул кепку козырьком на затылок и начал кладку.
Это было час назад. И весь этот час Лорка ни на секунду не прервал кладку, не прекратил пританцовывания на месте, напевал фокстрот и ни разу не поглядел на пораженного Егора Ильича, хотя бы затем, чтобы подмигнуть с лихим видом, и на широкой Лоркиной спине весь этот час было написано: «Мне некогда тут рассусоливать с вами!»
— Трим-там-пу! Трим-там-пу! — напевает Лорка, пританцовывает и кладет кирпичи.
Егор Ильич стоит рядом с ним. Вид у него удивленный, глаза круглые, так как перед ними плывут кирпичи — сливаются в сплошную линию, отвесно текут на стену, сами прилипают к раствору, тесно ложатся друг к другу, и кажется, что не Лорка напевает бесшабашный мотив, а сами кирпичи. Кажется, что не Лорка поднимает на стенку тяжелые бруски обожженной глины, а кирпичи сами ползут наверх, чтобы лечь на уготованное им судьбой место. И мускулы на правой Лоркиной руке не напрягаются.
Рука у Лорки голая — он раздет до пояса — и Егор Ильич отлично видит, что мускулы не напрягаются. Прежде чем взять кирпич, Лорка как-то искоса, криво, словно из-за спины, взмахивает рукой, затем рука уходит вверх, хватает кирпич и двигается дальше. Взмах кончается тем, что кирпич оказывается на стене, как раз в том месте, где ему положено лежать. А рука уже снова искоса идет от спины вверх с другим кирпичом. Тогда Егор Ильич на мгновенье отворачивается — у него кружится голова. «Артист оперы и балета!» — с великим уважением думает он.
— Уф! — произносит Лорка и с улыбкой смотрит на часы. — Не пора ли нам сделать маленький перекурчик... Егор Ильич, не желаете ли покурить?
Все понимает Лорка! И почему Егор Ильич третий день стоит у него за спиной, и почему недовольно хмурится, и время от времени хмыкает. И то, что Лорка обращается к Егору Ильичу с предложением покурить, свидетельствует о том, что весь час Лорка спиной чувствовал присутствие Егора Ильича, знал о нем, думал и работал, наверное, нарочно лихо и весело. Знай, дескать, наших!
— Можно и покурить, — отвечает Егор Ильич, вынимая из кармана коротенькую трубочку.
На дворе уже полыхает зной, душный и безоблачный день наплывает на стройки. Их много в округе. С высоты четвертого этажа открывается такой просторный мир, что глаз не может его объять сразу. Приходится вертеть головой, чтобы видеть все: кирпичные коробки домов, желтую выжженную землю, реку и млеющий в знойной дымке город с его телевизионной вышкой, куполом областного театра, водонапорной башней. Город похож на слоеный торт: внизу что-то темное, тяжелое, выше — коричневое и более легкое, вверху, как крем, розовое и совсем легкое. От жаркого марева город кажется сквозным и плывущим.
Егор Ильич смотрит на город и думает о том, что ему хотелось бы бесконечно долго сидеть на четвертом этаже, смотреть на город и изредка коситься на продувное, лукавое лицо Лорки. Пусть бы все осталось так навечно! Грели бы его жаркие лучи солнца, лежал бы у ног город, похожий на слоеный торт. Что человеку надо — кусок неба, немного высоты и второго человека, чтобы сидел рядом и курил тоненькую сигарету. Чтобы видна была река, коробки из кирпича, которые станут домами, да чтобы в трубке дымился сладкий табак. И еще немножечко, совсем капельку довольства собой, такого, чтобы, посмотрев на далекий город, можно было бы показать: «Вот тот дом построил я!»
Потом Егор Ильич думает о том, что Лорка Пшеницын не понимает, какой он счастливый человек. Сидит рядом, курит и, наверное, считает, что его главное счастье впереди. Наверное, ждет чего-то необычного в жизни, надеется на что-то такое, чего и сам не знает. Не понимает Лорка, что вот сейчас у него и есть в руках оно, самое счастливое счастье: молодость, умелые руки, мускулы, которые не напрягаются, мотив фокстрота на губах. Не понимает Лорка, что он сейчас, сегодня, необычайно счастливый человек.
Пройдут годы, пронесутся над Лоркиной головой, засеребрят волосы, нальют усталостью мышцы, и вот придет день, когда Лорка вспомнит сегодняшнее. Как сидел на четвертом этаже, как смотрел на город и как курил тоненькую сигаретку. Затоскует Лорка... Поймет он, что вот тогда-то и было настоящее счастье. И подумает с болью Лорка о том, что не ценил своего счастья, не понимал, что оно было ярким, как солнце. И захочется ему вернуть тот день, когда сидел на четвертом этаже, но не вернется этот день — жизнь никогда не пятится назад, и самое неумолимое в мире — это время.
Как рассказать Лорке о том, что он сейчас очень счастливый человек? Не поверит. Засмеется. Скажет, что Егор Ильич шутит... Нет, никак не уверишь Лорку Пшеницына в том, что сегодня один из самых счастливых дней в его, Лоркиной, жизни.
— Слушай, Лорка! — говорит Егор Ильич. — Ответь-ка ты мне на вопрос... Почему ты поешь этот самый фокстрот?
— А что мне, «Когда я на почте служил ямщиком» петь? — усмехается Лорка. — Попробуйте-ка класть кирпич под «Ямщика»! Много ли наложите?
— Значит, поэтому и поешь, что класть легче?
— Поэтому и пою!
Вот тебе и весь ответ. Что сказать Егору Ильичу? Ведь под «Ямщика» действительно нельзя класть кирпичи, и если разобраться по совести, то всего удобнее класть кирпич именно под фокстрот. Наверное, потому кирпичи и плывут сами в руки Лорки Пшеницына, сами взлетают на стену, что Лорка Пшеницын напевает не «Ямщика», а фокстрот. Под «Ямщика» не кирпичи класть на стену, а кота хоронить можно, а вот под фокстрот... Может быть, и мускулы потому и не напрягаются на Лоркиных руках, что он поет не «Ямщика».
— Лорка! — спрашивает Егор Ильич. — Не темни, пожалуйста, а отвечай, почему у тебя, прохвоста, мускулы на руке не работают, когда ты берешь кирпичи?
— А чего мне темнить? — спокойненько отвечает Лорка. — Не можете додуматься сами — расскажу... Мускулы у меня не работают потому, что я кирпич поднимаю не рукой, а всем плечом, используя инерцию руки... Понимаете, у меня работает весь плечевой пояс!
Вот тебе опять весь ответ. Что сказать Егору Ильичу? Признаться в том, что в его времена каменщики и слыхом не слыхали такие слова: плечевой пояс, инерция руки? И Егор Ильич точно не помнит, а все может быть — не клали ли они в стену кирпич именно под «Ямщика». Нечего сказать Егору Ильичу! Приходится только усмехаться и думать о том, почему на этом белом свете развелось столько крикунов-верхоглядов. Ох, как много!
Третьеводни, кажется, пришел к Егору Ильичу домой старый знакомый по работе Петька Верховцев — человек неумный и холодный. Рассевшись в кресле, начал поносить современное молодое поколение. И безыдейное-то оно, и слабое, и волосатое, и голоногое, если говорить о девчонках, и ленивое, и еще черт знает какое! Вот-де мы, верещал Петька, были иные — и революцию мы совершили, и Днепрогэс построили, и то и се, и пятое и десятое... Шибко был зол Петька на современное поколение. Ох, как шибко! Егор Ильич слушал его и не сердился — чего на дурака сердиться?
— Ты, Петенька, лопнешь! — ласково сказал Егор Ильич. — Вон ты какой красный! Как свекла.
— Но ведь буги-вуги танцуют! — заорал Петенька. Ах, прохвост! Ах, перестраховщик! Счастье, что еще
не видел, как Лорка Пшеницын входит в центральный ресторан города. Будь бы Петька человеком, рассказал бы ему Егор Ильич, как нелегко дается ему Лорка Пшеницын.
Три месяца, с тех пор как ездит на стройку, Егор Ильич воюет с Лоркой Пшеницыным. Приметил он его в первый же день. Парень сидел на лесах, свесив ноги, насвистывал. Кепка у него была надвинута на самые брови, потешно торчал длинный, любопытный нос. Лорка тоже заметил Егора Ильича и, пошептавшись с соседом, узнал, видимо, по какой такой надобности и зачем появился на стройке усатый старик, и разулыбался во все лицо — бывает, дескать! Потом Лорка сдернул кепчонку, низко поклонился Егору Ильичу, красивым баритоном сказал:
— Лафа! Красотища! Еще с десяток пенсионеров, и помирать не надо! Они будут работать, а мы — трали-вали...
Егор Ильич остановился, посмотрел на Лорку — глаза ясные, смелые, подбородок тугой, — поулыбался, подергал усом и, так как парень ему понравился, спросил:
— Магнитофоном работаешь? Или трещоткой? — и, не интересуясь ответом парня, прошел дальше, краешком глаза приметив, что Лорка от неожиданности подался назад, захлопал ресницами, но сразу ответить не смог — чуток растерялся.
Через три дня Лорка Пшеницын не вышел на работу. Прораб Власов кричал: «Опять, наверное, связался со стилягами, пьет, безобразничает! У него так — две-три недели человек человеком, а потом вожжа под хвост...» Прораб не ошибся — Лорка не вышел на работу и на второй день. Тогда Егор Ильич разузнал его адрес, ранним утром постучался в небольшой домик, что стоял на улице Крылова, рядом с церковью. Дверь открыла высокая седая женщина — не то учительница, не то врач, — окинула Егора Ильича такими же веселыми и смелыми глазами, как у Лорки.
— Здравствуй-ка! — поздоровался Егор Ильич и без всяких вступлений спросил: — Скажи-ка мне, Василий Пшеницын муж тебе?
Сначала Лоркина мать нахмурилась, но потом в неярком свете лампочки узнала Егора Ильича и ответила, что да, Василий Пшеницын, погибший на фронте в Отечественную войну, был ее мужем. Да, это именно он работал в тридцатые годы секретарем райкома ВЛКСМ на Сибстрое; да, да, это он ходил по улицам в серой кубанке с малиновым верхом, любил носить галифе с кожаными леями, а во время выступлений на собраниях речи неизменно начинал с фразы: «Когда господа чемберлены, брианы и разные Троцкие...»
— А тебя зовут Вера Алексеевна, — продолжал Егор Ильич, — ты сестра Гришки Макаенко, который не то в двадцать шестом, не то в двадцать седьмом ездил по городу на пегой кобыле и воевал против автомобилей. Кричал, вишь ли, что автомобили — буржуазные предрассудки... А работаешь ты старшей сестрой в больнице! Верно?
— Верно! — ответила она, и тогда Егор Ильич приказал, чтобы проводила в комнату и показала, где есть этот прохвост Лорка.
Прохвост Лорка спал сном праведника. Сразу его будить Егор Ильич не стал — он сначала долго шептался с Верой Алексеевной, часто повторял слово «свинтус», что относилось к Лорке. Потом Вера Алексеевна вышла из комнаты, а Егор Ильич поднял парня на ноги.
— Бить я тебя сегодня не буду! — мечтательно сказал он Лорке. — Бить я тебя буду потом... Сегодня я с тобой буду только разговаривать...
О чем Егор Ильич толковал с Лоркой, до сих пор не знают ни Вера Алексеевна, ни ближайшие Лоркины друзья. Известно только, что Егор Ильич «вымотал у парня всю-то душу», как он признавался потом. Известно и другое — после разговора Лорка не три недели, а целых четыре вел себя безукоризненно. А потом началось все сначала: Лорка не вышел на работу, опять прораб Власов кричал, что Лорка, наверное, связался со стилягами и пьет. «Вот так всегда! — негодовал прораб Власов. — Две-три недели человек человеком, а потом — вожжа под хвост...»
— Четыре недели! — поправил его Егор Ильич, но в голосе у него не было бодрости. Лорка оказался крепким орешком, и Егор Ильич сказал себе: «Душа винтом, а Лорка Пшеницын будет человеком!»
— Ну ладно! — говорит Лорка Пшеницын. — Покурили, передали свой богатый производственный опыт, надо и поработать!
Смешливо взглянув на Егора Ильича, он поднимается, небрежно-ленивой походкой идет к стене. Еще немного стоит в нарочито расслабленной позе, затем медленно поднимает руку, берет первый кирпич, и начинается... Кирпич летит дугой, взметывается вверх, без стука ложится на место, за ним второй, третий, четвертый... Словно лента вьется перед Егором Ильичом, словно вертится карусель.
Через несколько минут Егор Ильич поднимается тоже, спускается с лесов и на ходу думает о том, что ему еще много и долго придется бороться с Лоркой Пшеницыным. Будет еще день, трудный и печальный, когда Лорка опять не выйдет на работу, и Егору Ильичу покажется, что мир покрыт серыми тучами. Собственно говоря, сегодня тоже такой день, когда можно считать, что Лорка не вышел на работу. Если бы Егор Ильич опоздал на полминуты, то Лорка уже сидел бы в центральном ресторане города. Ведь на стройке с утра не было раствора... И перед глазами Егора Ильича возникает директор комбината подсобных предприятий Афонин.
— Прораб Власов! — кричит Егор Ильич. — Прораб Власов, я еду на комбинат! К Афонину!
<< пред. << >> след. >> |