| << пред. << >> след. >> ДВА РУБЛЯ ДЕСЯТЬ КОПЕЕК...
Самая южная молочнотоварная ферма колхоза стоит в голой степи, похожей на лоскутное одеяло с убогим подбором цветов. Чаще всего попадаются белые лоскутки, много серых, как бы стеганых, реже — коричневые и совсем мало зеленоватых — это ветер сдул снег с озимых хлебов.
Возле фермы стоит маленький домик, поодаль колодец и загоны, сплетенные из ивняка. Днем над фермой висит желтое солнце, ночью посверкивают тусклые звезды, но перехода между днем и ночью зимой нет — был день, висело солнце, а потом скрылось в хмари, и сразу наступила ночь.
От молочнотоварной фермы до районного центра сто двадцать километров, до ближайшего села с почтой и телеграфом — сорок пять. На ферме живут четыре доярки и два скотника — все очень молодые люди.
С утра до позднего вечера они кормят, чистят и доят семьдесят коров, носящих возвышенные, нежные имена: Сиротка, Космонавтка, Вероника, Жалейка, Венера и так далее. Имена коровам давала Лиза Волошина, девушка строгая, сосредоточенная и самая старшая по возрасту среди доярок: ей двадцать один год.
На ферме "Южной" живут еще две лошади: мерин Дедушка и старая каурая кобыла Вдова.
Все шестеро обитателей фермы — комсомольцы, и командует ими Петр Шаврин, двадцатилетний парень с большими роговыми очками на курносом носу. Петр имеет среднее образование, начитан, серьезен и очень несчастен по причине чрезвычайной близорукости.
Сегодня, когда на дворе мороз под сорок, у Петра Шаврина лоб прорезан трагической морщиной. Он прочно сидит за столом в единственной комнатке маленького домика и смотрит на кончик карандаша.
Треть комнаты занимает русская печь, на которой спят девушки: в левом углу поставлена одна на одну две железные кровати. Верхнюю занимает Вася Голдобин, нижнюю — Петр Шаврин. Сейчас доярки и скотник Вася Голдобин устроились на толстых лавках, протянутых вдоль стен. Пахнет дымом, парным молоком...
Перестав вертеть карандаш, Петр поднимает голову. Лиза Волошина издает какой-то смешной протяжный звук, нечто среднее между "хм!" и "ох-ох!".
— Ничего юмористического не вижу! — строго, но грустновато говорит Петр. — Если говорить конкретно, то мне обидно за людей, которые умеют довольствоваться достигнутым. Конечно, удои понижаются из-за зимних условий, но сто два процента есть сто два процента! Мне стыдно, товарищи комсомольцы!
— А мне не стыдно! — вызывающе говорит Лиза. — Кто еще в районе обслуживает по восемнадцать коров? Только мы... Ты, Петенька, ненасытный, тебе все мало...
Петр резко бросает карандаш на стол, поднявшись, энергично проходит от русской печки до железных кроватей.
— Мы страшно, мы удивительно, мы ужасно недисциплинированы! — наконец сердито говорит он. — В этом все дело!
— Отчего же так? — удивляется Лиза. — Вот еще новость!
— А вот от того, что на комсомольском собрании секретаря называем Петенькой! — вдруг сердится Петр. — Сто раз говорил — не Петенька, а Петр! Кончится собрание, хоть Петюнькой называй.
— Петюнька! — разом произносят доярки. — Петюнька!
Петр строго взглядывает на них, возвращается к столу и смотрит в скомканную бумажку.
— Итак, — говорит он, — наша задача ясна: темпы, темпы, и еще раз темпы! Теперь следующий вопрос — о любви...
Мертвая, невозможная тишина устанавливается в комнате. Две доярки, затаившись, не глядят на него. Лиза надменно усмехается. Четвертая девушка, высокая, тонкая, белокурая, молча смотрит в пол и как бы отсутствует.
— Рассматриваем вопрос о любви! — говорит Петр, но внезапно делает небольшую паузу, после которой повторяет много тише: — Рассматриваем вопрос о любви!
За стенами дома воет, надрывается ветер. То жестоко наваливается на бревна, то отпустит немножко... Домик скрипит, пошатывается, и просто удивительно, как он еще дюжит под таким напором, этот домик, построенный из сосновых щитов.
— Комсомолец Голдобин, доложите собранию о недостойном поступке! — решившись, приказывает Петр. — Ваше слово...
Вася Голдобин поднимается, не зная, куда смотреть, несколько мгновений туго вертит головой: в пол смотреть мешает мужское самолюбие, на Петра смотреть страшновато, и он сначала не знает, как быть, но потом вдруг решительно поворачивается к высокой белокурой девушке.
— Имейте мужество, комсомолец Голдобин! — сухо произносит Петр. — Нечего смотреть на Лену, она не виновата!
— Нет, виновата! — торопливо говорит белокурая. — Виновата!
— Хорошо! — решительно говорит Вася. — Если ты думаешь, что у меня нет мужества... Вчера ночью, в первом часу, я спустился с кровати, тихонько подошел к печке и...
— Вася! — громко говорит белокурая. — Чего ты остановился, Вася!
— Я поцеловал Лену! — быстро говорит Вася. — Поднялся на цыпочки и поцеловал ее.
— Вот и все! — облегченно вздыхает Лена. — Только это не ты поднялся на цыпочки, а я наклонилась с печки...
И опять стоит тишина, в которой воет ветер. Лена сидит прямо, гордо, она теперь опять далекая, недоступная, отсутствующая.
— Вопрос ясен! — тихо замечает Петр. — Кто будет говорить?
— Я буду говорить! — немедленно откликается Лиза. — Ты, Петька, дуралей! Вася и Лена любят друг друга. Что им, и поцеловаться нельзя! Ты дуралей, Петька!
— Нет, это не собрание! — вдруг ожесточенно кричит Петр. — Это не собрание, а вечерка! Кто, интересно, утверждает, что они не имеют права целоваться! Я, что ли?
— Ты! — говорит Лиза.
— Вот сама неумная, а других честишь дураками! — совсем выходит из себя Петр. — Что у нас будет на молодежной ферме, если мы все начнем целоваться?
— Все не начнем, — говорят подружки. — Мальчишек всего двое...
— Молчать! — обрушивается на них Петр. — Разве это по-товарищески, целоваться? Скажите, можно целоваться в космическом корабле, если в экспедиции двое мужчин и четыре женщины? Ну скажи, Лиза, можно целоваться?
— Не знаю! — недовольным голосом отвечает она.
— А я знаю! В космической экспедиции мужчин и женщин будет связывать крепкая мужская дружба.
— А у Васи с Леной любовь! — восклицает Лиза. — Их не связывает крепкая мужская дружба. У них любовь! Так им нельзя целоваться?
— О, боже мой! — всплескивает руками Петр. — Ну чего ты говоришь! Я ведь тоже люблю тебя, а вот не лезу же ночью целоваться... Не лезу?
— Не лезешь, — после длинной паузы отвечает Лиза.
— Вот видишь, — почти шепчет Петр, опуская голову и краснея. — Вот видишь, Лиза, а ты говоришь — дурак...
— А на некоторых фермах по четыре скотника, — задумчиво произносит одна из доярок. — Тогда все по парочкам. Сначала дружат, а потом женятся...
— Таким образом, товарищи комсомольцы, — громко говорит Петр, — вопрос вполне ясен. Не можем мы допустить ночных поцелуйчиков на молодежной ферме... Голдобин, вопрос ясен? Лена, вопрос ясен? Отлично! Переходим к уплате членских взносов. Давай, подходи по одному.
— Сорок одна копейка, — говорит Лиза.
— У нас по тридцать семь! — без всякого выражения на лицах рапортуют подружки.
— Тридцать пять копеек! — сумрачно сообщает Вася.
— То-то оно и есть! — вздыхает Петр. — Хоть и зима, а уж очень понизились удои... Всего два рубля десять копеек! Эхма!.. Ну ладно! Собрание окончено, товарищи комсомольцы.
Снаряженный в дальнюю дорогу, Петр выходит из низких дверей домика. На нем ватные брюки, валенки, шапка из собачины, засаленная телогрейка, перетянутая широким солдатским ремнем. Он, ремень, весь полопался, потрескался, так как ему, ремню, много лет: отец Петра получил его в первые годы Великой Отечественной войны. Сам отец носил ремень лет десять, да вот Петр носит лет десять, с тех пор как отец навечно уснул на кладбище от старых солдатских ран.
Бешеный ветер бросает в лицо Петра тугую струю снега. Но на дворе нет снегопада, а есть только ветер, и это хуже всего — он вздымает из низинок слежавшийся снег. Такой снег колюч и остер, точно состоит из песчинок, и когда ветер бросает его в лицо, ощущение такое, словно по лицу проводят наждачной бумагой.
Когда ветер чуточку слабеет, слышны пугливое, тревожное мычанье коров и хруст сена. И ничего не видно вокруг. Не видно вообще, а Петру особенно, так как его очки на сорокаградусном морозе мгновенно покрываются серой прочной пленкой. Минуту постояв, Петр делает уверенный шаг вперед. Он знает, что метров через сто появится темный бурт силоса, возле которого должны быть доярки. И Петр идет прямо и все ждет, когда в серой пелене на стеклах очков само собой пропотеет маленькое окошечко.
Девушки появляются перед Петром внезапно, словно выныривают из мутной воды. На них ватные штаны и телогрейки, делающие фигуры одинаковыми, мужские шапки, а лица, покрытые снежным куржаком, удивительно похожи.
— Лиза! — громко кричит Петр. Потом секунду думает и еще громче кричит: — Идите сюда, девушки!
Девушки бьют ломами по затвердевшему, похожему на камень силосу. Острый кончик лома застревает, лом приходится раскачивать, вынимать с натугой и снова ударять, чтобы отбить небольшой осколочек массы. Потом силос несут в сани, в которые запряжен старый и спокойный мерин. Что касается кобылы, то на ней сердитый после комсомольского собрания Вася Голдобин возит навоз.
— Вот я! — говорит Лиза. — Чего кричал, Петя?
— Девчата, — просительно улыбается Петр, — много не грузите на Вдову. Возите понемножку! Потом вот что — берегите концентрат. Очень прошу, девчата, умоляю просто! Ну, а теперь до свидания! Я завтра к вечеру вернусь, девчата.
— До свидания! — говорят девчата.
— Пока! — тихо говорит Лиза.
Петр решительно поворачивается лицом к северу, втянув голову в плечи, ссутулившись, шагает снежной целиной к проселочной дороге. Козырек шапки-ушанки он опускает на лоб, чтобы хоть немножко меньше замерзали очки. Однако это помогает плохо, и уже через минуту — Петр не успевает пройти и ста метров — очки опять превращаются в два матовых стекла. Сквозь них просвечивают лишь призрачные, неясные тени. "Ничего! — спокойно думает он. — Ничего! Дорога мне тут хорошо знакома. Как-нибудь дойдем! Не сто же километров, а всего сорок пять!"
Петр проходит всего метров пятьдесят, как позади раздается тонкий крик — похоже, что воют в тревоге телеграфные провода. Петр останавливается, терпеливо ждет, слегка приметно вздыхает. И когда силуэтом показывается в снежной замяти Лиза, Петр еще раз тяжело, но как-то привычно вздыхает. Девушка вязнет в снегу, спотыкается.
— Петька, дуралей! — говорит Лиза. — Не ходи пешком! Возьми Вдову! Поезжай на Вдове, Петя!
— Не могу! — спокойно говорит он. — Не могу ездить на Вдове, когда вы носите силос на руках... Не проси!
— Петя, Петенька! — жалобно морщится Лиза. — Тогда пережди буран.
— Не могу, Лиза! Членские взносы надо платить вовремя!
Петр достает из кармана платок, сложив его вчетверо, осторожно вытирает им мокрые щеки Лизы, крепкий выпуклый подбородок, брови, покрытые ледком. Его глаза под очками делаются большими, блестящими. Спрятав платок, он обнимает Лизу, крепко целует ее во влажные губы.
— Вот! — говорит он. — А то вздумали ночью целоваться! Я завтра вечером приду, Лиза.
Лиза возвращается к силосному бурту, а Петр уходит на север. Воет ветер, метет колючий снег, хватает за плечи и разворачивает. "Ничего! — думает Петр. — Ничего! Дорога знакомая!"
Дорога действительно ему хорошо знакома — каждый месяц он проходит сорок пять километров до деревеньки, где есть сберегательная касса. Там он подходит к окошечку, за которым сидит полная пожилая женщина, и платит деньги, чтобы перевела на счет райкома ВЛКСМ. Потом Петр говорит женщине "До свидания!" и уходит.
Сегодня он тоже отдаст ей деньги, но ему будет страшно неловко: Петр впервые приносит два рубля десять копеек. Было два рубля восемьдесят, было два рубля восемьдесят пять, но еще никогда не было так мало, как сегодня.
Петр опять плохо видит мир — очки запотели. "Чертов очкарик! — зло думает он о себе. — Не будь бы этих проклятых очков! Эх, не слушался отца! Говорил же он: "Не читай лежа!" Вот тебе и дочитался, чертов очкарик!"
...К утру Петр добрался до села, где была почта и сберегательная касса. Здесь он и встретился мне. Петр немножко побледнел, когда я обрадованно ринулся к нему.
— Без блокнота? — спросил он. — Только прошу без блокнота: плохи наши дела, удои понизились...
— Здорово, Петр! — засмеялся я. — Давай без блокнота...
— Здравствуйте, — улыбнулся Петр, — тогда здравствуйте.
<< пред. << >> след. >> |