| << пред. << >> след. >> II
На следующий день Олег Олегович Прончатов, садясь на дрожки, поданные ему бессменным конюхом умершего директора Иванова, разглядел на семичасовом небе утреннюю зеленую звезду. Поглядев на нее и на сладко улыбающегося конюха Гошку Чаусова, главный инженер Прончатов вдруг соскочил с дрожек, смеясь приглушенно, сгреб обеими руками в сторону сено, которое лукавый конюх положил аккуратной горкой для начальничьего зада. Гошка Чаусов — проходимец, бестия, лукавый хитрец — изобразил на своем разбойном цыганском лице почтительность и закланялся часто, как китайский игрушечный болванчик. А Олег Олегович преспокойно уселся на голые дрожки, скрестив руки на груди, осмотрел со всех сторон родной Тагар, которому поклялся служить верой и правдой.
Старинной щедрой постройки, возведенная с сибирским размахом и молодцеватостью, в самом центре речного поселка Тагара стояла бело-розовая церковь, вокруг которой концентрическими кругами располагались крутолобые лиственные дома. Они, дома, по мере удаления от церкви вытягивались в улицу, делались еще выше и стройнее, а выбежав на берег реки, превращались в производственные постройки: слева попыхивали высокой трубой механические мастерские, справа гремел, зудел пилами лесозавод, посерединке торчали скошенные трубы катеров.
Вот что видели глаза Олега Олеговича Прончатова, сидящего на голых дрожках. Пять минут, а может быть, дольше смотрел он на знакомый мир, потом повернулся и сказал насмешливо Гошке Чаусову:
— Чаусов может поздороваться с начальством!
Лихач, лошадник и пьяница, Гошка Чаусов растерянно молчал, перебирая рыжей рукой цветные шикарные вожжи. Глаза на его широченном лице превратились в щелочки, нос морщился от напряжения, желваки так и перекатывались на выпуклых скулах. "Ой, смотри, Гошка Чаусов, ой, смотри!" — кричали его перекошенные губы.
— Нового директора ждешь? — ласково спросил Олег Олегович, заглядывая в щелочки чаусовских глаз. — Цветкова ждешь, а мне сено подкладываешь...
За узким лбом Гошкиного черепа вершилась грандиозная работа. Улыбнись не так Чаусов, скажи не то, погляди не так на Олега Олеговича и — пропала тройка вороных зверей, жизнь сама пропала, так как нет жизни для Чаусова без конского храпа и конского резкого запаха.
Что ждало Чаусова при новом директоре Цветкове? Неизвестность! Вдруг глянет начальство на разбойную морду, проникнет в тайный смысл ореховых глаз, испугается звериного разлета плеч — и вали Гошка Чаусов своей дорогой, вкалывай на лесозаготовках или в колхозе. А может быть, за охапку сена под начальственный зад новый директор вознесет тебя — оставит в той же должности главного, высокопоставленного возницы. Ах, как хороша должность директорского кучера! Мужики тебе улыбаются, бабы глядят с поволокой. А как летит тройка вороных по поселку, как бегут ребятишки вслед, как глядят на сидящего впереди начальства Гошку Чаусова!
Чего ждет Гошка Чаусов от главного инженера Олега Олеговича Прончатова, если он будет директором? Радости! Нет другого человека в поселке, которого Гошка Чаусов уважал бы больше, чем Олега Олеговича; если бы знал наверное, что быть ему директором, костьми бы лег за него. Лошади Олега Олеговича боятся и уважают, мужики к нему — всей душой, а сам Гошка Чаусов с Прончатовым ездит гак, как не езживал и с родным отцом: все напрямки да все махом! Ну, а если не будет Прончатов директором...
— Олег Олегович, товарищ главный инженер, — простонал Гошка Чаусов, обливаясь потом и показывая подсиненные цыганские белки, — про какого вы Цветкова говорите?
Прончатов свободно вздохнул, наклонил голову, и заглянул Гошке Чаусову прямо в зрачки, и увидел, как у Гошки Чаусова мелко задрожали ресницы.
— Держитесь, Олег Олегович! — таежно закричал он. — Эх, прокачу с ветерком! Эй, залетные!
Лучшие лошади в районе, а может быть и в области, вздев голову, на мгновение замерли в волосатых руках Чаусова. Прокатилась по спине коренника блескучая волна. Он нервно, как молодая балерина, переступил ногами, фыркнул, разбрызгивая розовую и кружевную слюну. Миг и скакнул на Олега Олеговича, закуролесил в глазах спутавшийся канителью Тагар. Он проглотил твердый комок воздушной струйки, откусил от него сколько мог и все-таки задохнулся.
— Эй, залетные!
Летел Олег Олегович по Тагару и чувствовал в себе силы не меньше, чем у вороного коренника. Куда несли его залетные, куда? Промелькнуло двухэтажное здание средней школы, пролетели мимо похожего на самолетный ангар клуба "Ударник", вписались наконец в узкий переулок, ведущий к тому месту, где старица Оби наотмашь сшибалась с коричневой Кетью. Здесь домишки пошли уютные, сдобные, наподобие тортов украшенные резьбой наличников, крыш и крылец. Зажиточный здесь был Тагар, богатый; самые лучшие сплавщики жили здесь: плотогоны, мастера с лебедок, слесари и токари механической мастерской, сам Никита Нехамов, судостроитель, плотник, столяр, человек необычный. А вот голубой дом начальника планового отдела Глеба Алексеевича Полякова — наличники в петухах, на крыльце резные балясины, а на крыше вращается флюгер-осетр. Как живой, шельма, завернул хвост в энергичном рывке.
С бешеной скоростью мчали Олега Олеговича вороные, от встречного ветра вымпелом сошлись на затылке рыжие космы Гошки Чаусова, земля дрожала от подковного гула, но все равно заметил Прончатов женщину, что стояла на крыльце поляковского дома. Да и трудно было не заметить ее, так как женщина вся — от маковки золотистых волос до вытянутых на цыпочки пальцев ног — сама подалась навстречу вороным. Кто такая? Почему?
— Племянница Полякова! — прокричал сквозь ветер Гошка Чаусов. — Неделю в Тагаре живет, в клуб не ходит. Врачиха!
Стук копыт, свист синего воздуха, удар по глазам серебряной излучиной обской старицы. Прончатов на какую-то секунду зажмурился, покрутил головой, точно хватил стакан спирту:
— Осади у Нехамова!
Он спиной чувствовал женщину, словно волна теплого воздуха давила на плечи; ласковая это была волна, теплая, как марево над левобережьем Кети. "Не время, не время!" — думал Прончатов, шагая к нехамовскому крыльцу. Поднимаясь по крепко сбитым кедровым половицам, застегивая на ходу пуговицы на пиджаке, он радовался предстоящей встрече, но и побаивался ее.
Из сеней, пропахших редкими травами, дверь вела в просторный коридор, из коридора — в горенку, где из-за стола неслышно поднялась и молча кивнула Прончатову женщина с прозрачными, как бы невидящими глазами. А уж из горенки дверь вела прямо в комнату Никиты Нехамова, который со вчерашнего вечера знал, что придет к нему главный инженер сплавконторы Олег Олегович Прончатов. Однако на стук в двери он ответил не сразу, а чуточку погодя, голосом очень тонким и вздорным.
— Аи, заходи, заходи, Олег Олегович! — послышалось из-за двери. — Входь, милой товарищ!
Плотник и столяр, судостроитель, лобастый мужик, умница Никита Нехамов сидел в деревянном кресле, обнимающем его сухонькие ноги острыми орлиными когтями; за седой макушкой Никиты скалилась клювом орлиная голова, а его сухонький зад помещался на распростертых орлиных крыльях. Вот такое кресло смастерил для себя Никита Нехамов. Увидев Прончатова, он помахал желтой, как бы немощной рукой, выстроив на лице приветливую улыбку, сказал с барской хрипотцой:
— А ты не стой, Олег Олегович, не стой! Ты садись, мил человек, не робей, садись!
Когда Нехамов нагонял на длинное лицо ласковую улыбку, а глаза жертвенно поднимал к потолку, то казалось иному человеку, что старик молится своему доброму богу. Однако знающие Нехамова люди богоопасительному выражению стариковского лица не верили, так как и на седьмом десятке Никита слыл лихим выпивохой, любителем пышных вдов, а в грозном настроении на головы судостроителей обрушивал такие замысловатые конструкции из матерных слов, что мужики крутили носами да приговаривали: "Ну, память у человека!" Именно поэтому богоопасительной позе старика Олег Олегович ни на секунду не поверил, но все-таки на некрашеную табуретку присел робко и подчеркнуто заинтересованно, с любованьем посмотрел на новый стол, который нарочно был придвинут к окну, чтобы ярко освещался.
— Спасибо, Никита Никитич! — смирно сказал Прончатов. — Мало этого Гошку Чаусова драли! Сколько раз ему было говорено, чтоб по вашей улице езживал без грому, чтобы вас не обеспокоивал, а ему все неймется. Так что прощения просим за лихость, Никита Никитич.
Употребив несколько местных нарымских слов, составляя их в нарочито напевную конструкцию, продолжая с восторгом смотреть на новый стол, Прончатов добивался только одной цели: хотел понравиться Никите Нехамову. Олег Олегович, конечно, догадывался, что старик насквозь видит его, что еще до прихода в гости Нехамов раскусил прончатовскую игру, но продолжал в прежнем духе.
— Никак новый стол соорудили, Никита Никитович? — уважительно сказал Прончатов. — Этому столу надо на выставку, в Третьяковскую галерею. В жизни я такого стола не видывал!
Сейчас Прончатов не врал — где он раньше мог видеть стол с куриными ножками, с мозаичным рисунком на столешнице, изображающем рыбу-стерлядь, что, развалясь, лежала на блюде? Стол был составлен из различных сортов дерева, воздушная легкость чувствовалась в нем, а полировка была такой, что хоть глядись в нее, как в зеркало. Большой красоты был стол, и Олег Олегович искренне продолжал:
— Это не стол, а произведение искусства, Никита Никитович!
Невесомый, сухонький старик держал на лице прежнюю улыбку, хотя по-прежнему не смотрел на Прончатова. Узкая мушкетерская бороденка у него была крючком задрана, неожиданно крупные и сильные кисти рук лежали на орлиных подлокотниках так властно и крепко, словно старик вместе с креслом собирался взлететь, — У японской-то нации землетрясенье! — сказал он безразличным голосом. — Им, однако, ничего. Дом из бамбука, он прочной, легкой. А ежели бамбук молодой, его в пищу употреблять можно... — Никита Нехамов вдруг всплеснул руками, крикнул почти испуганно: — Елизавета, а ведь у тебя опозданье наблюдается!
Нехамов еще докрикивал последние слова, а в комнату уже вплывала его жена, повязанная до глаз черным платком. Держа на вытянутых руках резной поднос из цветных кусков дерева, она с полупоклоном приблизилась к старику, опустив глаза в пол, напевным голосом произнесла:
— Изволь откушать, Никита Никитович!
Нехамовская жена старинной ладьей выплыла из комнаты, дверь за ней бесшумно притворилась, а старик с прищуром придирчиво скосил глаза на поднос — стоял на нем графин не то с квасом, не то с медовухой, лежали жарко зарумянившиеся оладьи, как бы покрытые лаком куски сала, горбатый от сочности ломоть мяса, ленивый соленый огурец, а в уголке притулился серебряный стаканчик (тут уж гадать нечего!) с водкой.
— Молодой бамбук, он скусный! — наставительно сказал Нехамов самому себе. — Японская нация его ест.
Затем Никита Нехамов схватил узловатыми пальцами четвертуху хлеба, разорвав ее на части, осклабившись, с хрустом откусил от соленого огурца ровно половину, крякнув, поведя шеей, приподнял над подносом серебряную стопочку.
— Японская нация вообще хорошая, — задумчиво сказал он, — но народ среди нее попадается вредный. Я так думаю, что у него от плохой пищи вредность заводится. Бамбук — он хоть и дерево, но от него жиру нету, от него желчь в организме ходит...
Нехамов жадно выпил чарку водки, заел ее сочным куском мяса, еще раз крякнув, налил вторую.
После этого он опять вздел глаза к потолку и еще задумчивее продолжал:
— Японская нация лягушек и черепашек в пищу потребляет.
Подумав, старик вонзил белые молодые зубы в сало, покачав головой, осуждающе посмотрел на свои ноги в аккуратных новеньких чириках. Однако ему что-то в них не понравилось, он досадливо подергал верхней губой и недовольно сказал:
— Немецкая нация покрепче японской будет. Немец — он что любит? Колбасу, сосиски, шоколад почем зря трескает. Пиво опять же он пьет от пуза. Немец без пива жрать не сядет, это его и не проси. А от пива в теле получается крепкость, сила. Или ты возьми свинячью ногу, такую немец жарит целиком...
Прончатов сидел каменно. За то время, пока старик ел и философствовал, Олег Олегович не издал ни звука, не пошевельнулся, не переменил почтительного и несколько глуповатого выражения лица. Да и что он мог сделать, что значил он, главный инженер сплавной конторы, когда в кресле сидел истинный владыка Тагара Никита Никитович Нехамов — философ, умница, самородок, плотник и столяр, глава огромной династии Нехамовых!
Десять сыновей Никиты Нехамова, двадцать внуков, четыре дочери, около двадцати внучек — вот кто вершил главные тагарские дела. Придешь на шпалозавод — висят огромные портреты двух рамщиков Нехамовых, заглянешь в механические мастерские — возле ворот три поясных портрета металлистов Нехамовых, забредешь в кузницу — машет молотом Нехамов, пойдешь в сельсовет за справкой — за председательским столом посиживает Клавдия Нехамова, зайдешь на огонек вечером в клуб — похаживает по нему заведующий Нехамов, приплетешься на маслозавод сдавать молоко государству — молоко принимает Мария Нехамова, захочешь на малом пароходишке поехать в райцентр — сидит на кнехте начальник пристани Нехамов, напьешься до чертиков — тебя бережно отведет в кутузку участковый уполномоченный милиции Нехамов. Везде и всюду в Тагаре были Нехамовы, и конца-краю этим Нехамовым не было.
Поэтому Олег Олегович Прончатов на резной табуретке сидел смирно, на то, как вкушает Никита Никитович, смотрел скромно, речи его слушал внимательно. Он и глазом не моргнул, когда старик, закончив трапезу, довольно почмокал губами, вытершись домотканой салфеткой, поднял руки и негромко хлопнул ладонями:
— Лизавета, а Лизавета! Опять наблюдается опоздание, Лизавета!
Приняв от мужа опустевший поднос, жена поднесла ему деревянную миску, в которой он вымыл пальцы, потом подала полотенце, которым он вытер руки, и уж тогда исчезла, пробормотав на прощанье:
— Слава богу, напитался.
Тихо сделалось в комнате. Слышалось теперь, как сбиваются струи обской старицы и Кети, как в нехамовском палисаднике додираются воробьи. Шастали по комнате узорчатые тени от деревьев, прорывался сквозь пузырящиеся занавески запах доцветающей черемухи. Бойкая, веселая жизнь шла за окнами, и Прончатов вдруг подумал тихо: "И кого она ждала на крылечке?" — так как явственно увидел ту женщину, что стояла на крыльце, почувствовал сызнова ее напряженность, радость и тревогу.
— Ловкой ты, Прончатов, мужик, — внезапно громко сказал Никита Нехамов и усмехнулся загадочно. — Вот я гляжу на тебя и вижу: ох, ты остер, ох, ты хитер!
Нехамов выпрямился в кресле и действительно внимательно посмотрел на Олега Олеговича, по спине которого от этого пробежал мороз — такие прозрачные, и умные, и холодные, яркие и жестоковатые глаза были у старика. Выцвели они, но все равно отливали фарфоровой синью, казались большими, девичьими, и напряженная, мудрая мысль билась на самом донышке их, как птица в силке. В глаза Нехамова смотреть долго было трудно, невозможно, и Олег Олегович опустил взгляд.
— Остер ты, как трава-осот! — еще немного помолчав, сказал Нехамов. — Я палец в рот тебе не положу, Олег Олегович! Нет, не положу! — Он прищурился, пожевал губами и вдруг произнес тонким голосом: — А вот что ты не гордый — это хорошо! Ты вот думаешь, я в потолок глядел или там в миску. Нет, брат Прончатов, я все время на тебя глядел! И как ты мое издевательство переносил, замечал. Молодец ты, молодец! Перед простым человеком не гордишься. Так что говори, зачем пришел. Я человек хоть и сурьезный, но добрый...
Старик опять усмехнулся, помахал рукой, просто и даже добродушно повернул к Прончатову большое квадратное ухо. Увидев это, Олег Олегович ощутил, как стало тепло в груди. Чтобы не показать радость, он торопливо отвернулся к окну, где продолжали драться сварливые воробьи. Немного погодя, взяв себя в руки, Прончатов негромко сказал:
— Хочу вашего совета послушать, Никита Никитич.
Человек вы большого ума, жизненный опыт у вас громадный, посоветуйте, как поступить.
Говоря, Олег Олегович опять понемногу повертывался к Нехамову, боясь пропустить хоть малейший оттенок на лице старика, сдвинулся на табуретке по направлению к нему. Самое главное происходило сейчас, самое главное!
— Посоветуйте, как мне быть, Никита Никитич, — совсем тихо продолжал Олег Олегович. — Если назначат директором Цветкова, ехать в район встречать его или дождаться в Тагаре?
Он сказал это и затаил дыхание. Волнуясь, он заметил, как Нехамов удивленно двинул бровью, как нервно дернулось веко и превратились в ниточку синеватые губы. Потом старик думающе пожевал губами, хмыкнув протяжно, еще раз оценивающе оглядел Прончатова. "Ну, что ты есть за человек?" — опросили мудрые глаза Нехамова.
— Не надо ехать в район! — спокойно сказал старик. — Чего тебе в район переться, Олег Олегович, когда про директора бабка еще надвое гадала. Может, он пойдет в директора, а может, не он! Кто знает, кто знает...
Прончатов слышал весь Тагар, лежащий за окном. В эту секунду у него слух так обострился, что он улавливал, как растет трава в палисаднике, слышал нервное биение шпалозавода, гул механических мастерских, буйное движение рейда, где сновали катера и пароходы. Весь тагарский мир — видимый и невидимый — бросился в Прончатова, заполнил его.
— Хорошо себя держишь! — покровительственно заметил Нехамов, пощипывая пальцами нижнюю губу. — Другой бы распетушился, а ты на меня глядишь с уважением, лицом своим владаешь...
Старик встал, выпрямился, приподняв повелительно брови, несколько раз прошелся по комнате; потрогал чуткими пальцами новый стол, поправил раздутую ветром занавеску. Потом Нехамов так тихо, что Прончатов едва расслышал, проговорил:
— Не за красивые глаза я веду с тобой разговор, Олег Олегович... Я с тобой потому мирно разговариваю, Прончатов, что я тебя с малолетства знаю. Местами ты мне нравишься, местами — нет, но я тебя признаю! Ты слышишь, я тебя признаю! — вдруг крикнул Нехамов дребезжащим дискантом. — Я тебя признал, товарищ Прончатов!
Старик сделал паузу, затем басом закричал на весь дом:
— Ей, Лизавета, Лизавета!
Когда жена Нехамова появилась на пороге, он ернически подбежал к ней, схватил за локоть, спросил въедливо:
— Ты чего же это, Лизавета, ты чего же! Гость в доме, а ты угощение не несешь, мед-пиво на стол не ставишь... Ой, боюсь я за тебя, Лизавета!
Нехамов кричал, грозил, хвастливо подскакивал перед женой, а она, как бы не обращая на старика внимания, повернулась к Прончатову, посмотрела на него теми самыми серыми глазами, которыми кичился в Тагаре весь нехамовский род. Глаза были большие и внимательные, на дне их хранилась вечная грустинка, и думалось, что вот такие глаза, наверное, и были у женщин тех казацких родов, которые, покинув теплую Европу, неторопливой поступью шли по чуждой монгольско-татарской Руси. Царственно глядела на Олега Олеговича старуха Нехамова, чуждая суетности, далекая от мелочного, житейского, церемонно, по-русски поклонилась ему:
— Изволь откушать, Олег Олегович. Я ради дорогого гостя стол в горенке накрыла.
<< пред. << >> след. >> |