| << пред. << >> след. >> Самшитовая палочка.
Перевод автора
Тому, кто бывает надолго оторван от родных мест, хорошо знакомо чувство особого волнения, когда снова возвращаешься к ним.
Не так давно я испытал такое чувство в поезде, приближавшем меня к родной Абхазии. Глядя из окна вагона на раскинувшееся внизу море, всматриваясь в снежные,, вершины гор, сверкающие в лучах солнца, восхищаясь сказочным великолепием пышной субтропической флоры там, где раньше расстилались болота, я невольно задумался о прошлом моего родного края и предвкушал радость встречи с близкими и друзьями.
Приехав в Сухуми и сняв номер в гостинице "Абхазия", я наскоро переоделся и с радостным чувством отправился бродить по городу, как-то по-новому воспринимая все, что видел здесь прежде. Мое внимание привлекла многолюдная толпа перед ярко освещенным новым зданием летнего театра Абхазской государственной филармонии. Я узнал, что сегодня здесь состоится концерт в ознаменование 150-летия со дня рождения композитора Шумана, праздновавшегося по всей стране, и решил побывать на этом концерте.
Просторный зал был переполнен. Симфонический оркестр в составе шестидесяти музыкантов занял всю сцену. После вступительного слова музыковеда — чернобровой абхазской девушки, рассказавшей о жизни и творчестве великого композитора, на сцене появился дирижер. Его встретили шумными аплодисментами, долго не смолкавшими и после того, как он взял с пюпитра свою дирижерскую палочку. Он был совсем молод, этот дирижер. Его стройную юношескую фигуру ловко облегал черный фрак. Он сразу располагал к себе одухотворенным смуглым лицом с сияющими черными глазами. Мне показалось, что я где-то видел его раньше.
Молодой дирижер вел оркестр мастерски, обнаруживая тонкое толкование музыки и талантливую нюансировку, а я напряженно старался припомнить, где и когда встречался с ним.
Оркестр смолк. Снова раздались аплодисменты. Когда дирижер повернулся лицом к публике, чтобы раскланяться, я наконец вспомнил... Передо мной всплыло другое лицо — лицо человека, которого я хорошо знал и посещал всякий раз, приезжая в Сухуми. Это был венгр по национальности — Константин Ковач, собиратель абхазского музыкального фольклора, энтузиаст, записавший на ноты более двухсот народных мелодий. Его имя неразрывно связано с искусством моего народа.
Навестив Ковача в последний раз, я застал у него худощавого мальчика с живыми черными глазами. При моем появлении он тотчас же хотел уйти, но хозяин, остановив его, сказал:
— Познакомьтесь, этот мальчик — мой юный дружок Нури. Еще в позапрошлом году он пас овец за Рицей, потом был в детдоме, а теперь учится в музыкальной школе и мечтает посвятить себя музыке. Мальчик весьма одаренный!..
— На каком инструменте ты учишься играть, Нури? — спросил я.
— Пока на скрипке...
— О-о! — громко рассмеявшись, воскликнул Ковач. — Вы еще не знаете, как далеко заходят его мечты! — И привел известный афоризм: "Далеко ходят корабли афинян, а еще дальше их мысли".
Ковач продолжал:
— Когда я встретился с Нури в первый раз, он сразу же заявил, что хочет научиться играть решительно на всех инструментах для того, чтобы, как он сказал, махать палочкой, стоя перед музыкантами...
Я сдержанно улыбнулся:
— Значит, ты хочешь стать дирижером?
Нури, смутившись, помолчал, а потом негромко ответил:
— Мечтаю...
С тем мы и расстались.
...Вспомнив все это, во время антракта я прошел за кулисы и, найдя молодого дирижера, спросил его:
— Вас зовут Нури, не так ли?
— Да, — сказал он, пожав мою руку. — Я Нури Джения. Я сразу узнал вас, увидев в первом ряду: нас много лет тому назад познакомил Ковач — мой первый учитель.
Он пригласил меня отужинать с ним после концерта у него дома.
Перед тем как сесть за стол, Нури бережно провел фланелью по дирижерской палочке и положил ее на этажерку. Я обратил внимание на то, что она немного длиннее обычных дирижерских палочек, и сказал ему об этом.
— Вы правы, — ответил он, улыбаясь, — она действительно чуть подлиннее. Ее выстругал мой дед-пастух, и я оставил ее такой, какой она была. — И добавил: — Эта самшитовая палочка сыграла большую роль в моей судьбе.
Вот что за ужином он рассказал о себе...
Родился Нури в высокогорном селе, неподалеку от красивейшего в Абхазии и на всем Кавказе озера Рица. Словно в венке цветов, искрится под солнцем его зеркальная поверхность, отражая заснеженные верхушки гор и обступивших берега величественных пихт.
Мальчик рано лишился родителей. Старый пастух Харун Джения взял к себе в подпаски осиротевшего внука. Харун славился по всей округе своими незатейливыми песнями и искусной игрой на ачарпане — пастушеской свирели. Сидя на пне у шалаша, он умудрялся одним уголком губ наигрывать на ачарпане мелодию, а другим петь, внятно произнося слова песни. Говорят, что такое диковинное искусство переходит к умельцам из поколения в поколение.
Много песен знал старый Харун, но одну из них он любил больше всех других и часто исполнял ее. Это была песня об озере Рица. Нури хорошо запомнил эту песню:
Было когда-то селенье в горах
С чудо-поляной в душистых цветах.
Радостной жизнью жил здесь народ,
Солнцем сверкал голубой небосвод.
Годы летели, как белые сны.
Счастьем крылатым сияла Апсны...
Вдруг с перевалов ворвались враги,
Все погубили, срубили, сожгли, В злобе своей растоптали цветы,
Юных влюбленных разбили мечты.
Все здесь смешалось... И в грохоте гор
Чудо-поляна исчезла с тех пор,
В черный провал опустилась на дно,
Рицею-озером стала давно.
Маленькому Нури пришлась по сердцу и песня "Ауаса-рхюга", что в переводе с абхазского буквально означает: "Вызывающая аппетит у баранов". Удивительное дело! Здешние пастухи утверждают, что эта песня гипнотически действует на овец. При ее звуках совсем было засыпающая отара поднимается и снова начинает пастись. Овцы щиплют траву с таким аппетитом, будто сутки не ели...
Видя, что внук полюбил ачарпан, Харун вырезал из горного тростника для мальчика маленькую свирель, и теперь подпасок сам научился песней "Ауаса-рхюга" поднимать отдыхающее стадо. Но, насвистывая будоражащую овец мелодию, Нури меньше всего помышлял о пользе для стада. Он делал это для собственной забавы. А еще ему нравилось устраивать "бараний бой", натравливать одного круторогого барана на другого.
Часто такие проказы заканчивались тем, что, услышав шум и кутерьму, дед прибегал разнимать ожесточенно дравшихся баранов и задавал внуку изрядную взбучку.
— Нет, нет, — твердил старик, — вижу я, что из тебя никогда не выйдет настоящего пастуха!
Старик дружил с другими пастухами. Часто они усаживались у костра и, выставив дозор против медведей и волков, вели долгие беседы.
Немало интересных рассказов слышал от них маленький Нури, но один из них, услышанный из уст деда, особенно запал в его душу и затем сыграл в его жизни немаловажную роль.
Как-то — это случилось за несколько лет до революции — в шалаш к старому Харуну вбежал незнакомый юноша и воскликнул:
— За мной гонятся стражники. Спрячь меня, если в тебе жив аламыс!
В углу стояла большая бочка, приготовленная для кизилового кваса. Старик велел юноше присесть на корточки и опрокинул на него бочку вверх дном. Не прошло и минуты, как в шалаш вбежали стражники.
— Ты не видел молодого беглеца? — спросил один из них.
Старик шагнул за порог и спокойно ответил:
— Видел. Он пробежал здесь и скрылся вон за той скалой! Стражники, торопясь, направились туда. Когда они ушли достаточно далеко, юноша сбросил бочку и, поблагодарив старика, исчез.
Уже после того, как власть перешла в руки народа, пастух узнал, что спасенный им юноша — его звали Чанагв — возглавил правительство Северной Абхазии.
И вторая их встреча произошла в горах. Однажды утром, когда Харун сидел в кругу друзей и беседовал с ними, перед ним неожиданно вновь появился Чанагв.
— Узнаешь меня, дорогой дед? — спросил он пастуха.
Пытливо всматривался Харун в лицо гостя, подняв ладонь над глазами, и, наконец, обрадовано сказал:
— Добро пожаловать, дад! — А затем, лукаво улыбнувшись, с деланной озабоченностью спросил:
— А что, может, снова надо прятать тебя?
— Нет, Харун! — ответил, рассмеявшись, Чанагв. — Теперь власть наша, народная. Прятаться нам не от кого... А это тебе на память за то, что выручил... — И он протянул Харуну сверток с буркой, сапогами, папахой и охотничьим ружьем.
Харун поблагодарил гостя, пригласил его сесть у костра.
Чанагв с живым интересом вступил в беседу, которую вели пастухи, ответил на их вопросы о Советской власти, о Ленине, а затем сказал Харуну:
— Знаешь, что я думаю? Тебе уже сто семнадцать лет, говоришь... Не пора ли на отдых? Получишь пенсию за свой долгий труд. Согласен?
— Зачем же торопиться с отдыхом? — встревожено спросил Харун.
— Как хочешь... Посмотри...
Чанагв пригласил старика в Сухуми, к себе в гости.
— Это интересно! — подумав, молвил Харун. — Попробовать разве и в городе пожить. Никогда там и не ночевал. Он добрался до Сухуми и поселился у Чанагва. Вскоре, однако, старику прискучило безделье, и он стал просить какой-нибудь работы, объяснив, что без дела больше устает.
— Ты слыхал, дад, нашу старую пословицу? — спросил Харун. — Когда дятел не долбит дерево, у него болит голова. Так и я: когда не работаю, голова словно трещит. Не могу жить, ничего не делая!
— Ладно, — сказал Чанагв. — Я помогу тебе. Но сначала сам походи по городу, присмотрись, чем здесь занимаются люди, сам попробуй найти себе дело по сердцу. А уж пристроить тебя туда — моя забота.
В тот же день старик до заката бродил по городу, приглядываясь к людям и заговаривая с ними. Но ни в этот, ни в следующие дни он не нашел себе работы по плечу. Всюду что-то надо было знать: сапожничать, малярничать, шить, а то и просто читать и писать... Харун совсем было приуныл, решив, что ни к какому городскому занятию так и не сможет приспособиться.
На четвертый день вечером, возвращаясь домой, он услышал музыку и, подойдя к бульвару, увидел там множество музыкантов, сидевших рядом и игравших на разных инструментах. Перед ними на возвышении, спиной к публике, стоял высокий военный и махал белой палочкой в такт музыке. Восхищенный старик, прослушав вальс, сказал себе: "Вот еще какая работа есть! Наконец-то я нашел то, что нужно. Махать палочкой я сумею наверняка...".
Он сразу определил, что палочка эта из кизилового дерева. "Не годится! — сказал он сам себе. — Палочку я выстругаю лучше — из самшита..."
Зайдя к старику утром, Чанагв увидел, как тот сосредоточенно выстругивает какую-то палочку. Он улыбнулся.
— Я вижу, дорогой Харун, что ты наконец нашел себе работу.
— Да, сынок, — встрепенулся старик, — теперь дело только за тобой. Ведь ты обещал пристроить меня... — И он рассказал о том, что видел и слышал вчера на бульваре.
Немало пришлось Чанагву потратить сил и времени, чтобы убедить старика, как сложны обязанности дирижера.
— Ни тебе, ни мне не осилить такой работы, — заключил Чанагв.
Окончательно разочаровавшись в городе, старик снова вернулся в горы, прихватив с собой самшитовую палочку.
— Так закончилась моя городская жизнь! — заключил Харун свой рассказ, как всегда, вызывая смех у слушателей. Не смеялся только он один, погрузившись в грустные размышления. — Да, — продолжал он, помолчав, — того человека, что размахивал палочкой, наверно, учили музыке и игре на всех инструментах. А кто мог научить меня?..
Нури слушал деда, затаив дыхание. Его воображению представлялись люди, игравшие на разных инструментах, и над ними — человек, командовавший с помощью палочки всеми музыкантами.
Когда Харун брался за свой ачарпан, маленький Нури вставал перед ним и вторил ему, размахивая самшитовой палочкой перед самым носом деда.
Прошли годы и настал день, когда Харун, прожив больше ста двадцати лет, однажды заснул и не проснулся. Нури остался один-одинешенек на всем свете. Рассказы старика продолжали занимать его воображение. Однажды, захватив с собой узелок со своими немудреными вещичками и оставшейся в наследство от деда самшитовой палочкой, он спустился с гор в Сухуми.
Нури Джения отпил глоток вина и продолжил:
— В Сухуми я попал в детский дом. Воспитатели заметили мое тяготение к музыке и решили проверить, есть ли у меня музыкальные способности. Вскоре на городском бульваре мы впервые встретились с Ковачом. Наверно, его внимание привлек мальчишка, который восхищенно глядел на музыкантов, на дирижера, казавшегося ему сказочным повелителем музыки... Новый знакомый заставил меня разговориться, а на другой день пришел в детский дом и переговорил обо мне с воспитателями. Я сыграл ему на ачарпане и спел любимую песенку деда об озере Рица. А когда он похвалил меня, я, осмелев, показал ему выструганную дедом самшитовую палочку. Ковач сказал, что поможет мне поступить в музыкальную школу, позвал меня к себе домой. Вот тогда-то мы с вами познакомились.
— И вы признались тогда, — перебил я его, — что мечтаете стать дирижером.
— Да, моя мечта сбылась...
Мы помолчали. Мой взгляд невольно обратился к самшитовой палочке, оставленной старым пастухом своему внуку. Эта простая деревянная, совсем не волшебная, палочка принесла внуку пастуха счастье.
<< пред. << >> след. >> |