| << пред. << >> след. >> Поминки.
Перевод С. Трегуба
Была горячая весенняя пора. В полях пахали, боронили...
Автобус шел из Гагры в Гудауту.
В полдень мы проезжали какое-то большое село. В одном из его дворов я увидел толпу. Женщины, одетые в черное, неистово кричали и царапали себе лица.
— Что здесь происходит? — спросил я соседа по автобусу.
— По-видимому, кто-то умер, и его оплакивают. А быть может, поминки, — спокойно ответил он.
— И, это в разгар рабочего дня? — удивился я. — Ведь тут собралось, вероятно, все село.
— Да, вы правы, — вздохнул сосед. — Но что поделаешь, таков обычай. Это, конечно, мешает работе. Всех нужно накормить и напоить...
Потом он вдруг рассмеялся и рассказал забавную историю. Она заслуживает внимания.
— Прошлым летом у нас в Сухуми стояла нестерпимая жара, и я решил провести отпуск у родственников, в маленьком высокогорном поселке Ахуце. Туда же приехал из Очамчире — районного центра — и мой приятель Джансух: когда-то мы вместе учились в школе.
Мы целыми днями бродили по лесу, наблюдая за жизнью зверей — белок и куниц, собирали виноград, инжир, кизил и лавровишню. В дуплах лип добывали мед. Мы наслаждались свежим горным воздухом, любовались хрустально-прозрачными ледниковыми источниками, водопадами.
И все-таки я и Джансух заскучали. На собственном опыте мы убедились в справедливости народной поговорки: "Человек может обойтись без всего, только не без людей".
— Знаешь что, — сказал мне как-то приятель, — давай спустимся к людям! Сегодня, я слышал, в селе Ашта кто-то умер, и туда, конечно, соберется народ, чтобы оплакать покойника.
В Абхазии люди живут, как известно, долго — сто, а то и полтораста лет. Смерть человека — событие не только для родных и близких, но для каждого, кто узнал об этой смерти. Потому-то и собирается так много народу. Ритуал оплакивания и поминок напоминает своеобразное театральное представление, с обязательным участием всех присутствующих.
Джансух не раз участвовал в поминках. Я же, увы, не имел еще никакого представления об этом обряде.
— Народу соберется много, — уговаривал меня Джансух. — Посмотрим, с девушками познакомимся. Аштинские девушки славятся своей красотой...
И вот мы нарядились в старые черкески, которые одолжили у родственников, и торжественно отправились в Ашту. По дороге приятель спросил меня:
— А ты умеешь плакать?
— Как это так, плакать? Я больше привык смеяться.
— А я умею! — не без гордости заметил он и укоризненно посмотрел на меня.
— Чего не умею, того не умею, — признался я.
— Я спрашиваю тебя серьезно, — сказал он. — Ты умеешь оплакивать покойников?
— Нет, не умею. — Как же так? — удивился он.
— Да так. Никто из моих родных и близких не умирал, и мне некого было оплакивать...
— Все мои родные и друзья тоже живы, — возразил мне Джансух, — но я оплакивал покойников, о которых даже ничего не знал.
— Как же так? — недоумевал я. — Ведь это кощунство, оскорбительно и для живых и для мертвых?..
— Но так делают все, кто приходит на поминки, — возразил Джансух.
Я посмотрел на него и подумал: "Такое искусство не по мне. Здесь нужно быть артистом". Приятель как бы угадал мои мысли:
— Я научу тебя, как надо плакать. Внимание! — воскликнул он и жалобно завыл. Он принялся колотить себя в грудь и по голове и начал неистово выкрикивать какие-то скорбные слова, выражая тем самым свое горе.
На земле валялось сгнившее дерево. Джансух запричитал над ним, как над покойником:
— А... а... а! Я несчастный! Почему умер ты, а не я?! A... a... а!
Я был поражен тем, что видел и слышал. А он орал все громче. Голос его отдавался в лесу мощным эхом.
— А теперь надо поднять вот так руки. И даже еще выше! — И Джансух поднял к небу руки и пуще прежнего заревел: — А...а., а..!
Ну а теперь, — сказал он, — ударь вот так руками по голове. — И он безжалостно хлопнул себя по голове и снова воздел руки к небу.
И вдруг застыл на месте, растерянно уставившись глазами куда-то поверх меня. Я обернулся: по лесной тропинке шли двое — старик и старуха.
Приблизившись к нам, они учтиво спросили.
Что случилось? Кто умер? — Они стали озираться по сторонам.
Мы растерялись. Сказать правду — значило оскорбить обычай, которого они придерживались.
Но Джансух нашелся.
— Умер наш дед, наш добрый, милый дедушка! А... а... а!.. — принялся он снова выть.
— Дед, говоришь? Чей? Какой дед? — допытывался старик.
— Да, дед. Хороший наш дед! — притворно вздохнул Джансух.
— Он умер? — обратился старик ко мне.
— Да, умер, — подтвердил я.
— У... у... у...мер? — переспросил старик и надрывно прокричал: — О... о... о!.. — Он сделал при этом такие большие и страшные глаза, словно это известие поразило его, как гром в ясный день. Затем он с силой воткнул в землю свою алабашу — палку с острым железным наконечником, повесил на нее башлык, поднял обе руки к небу и, ударяя себя по голове и груди, принялся оплакивать нашего деда...
Проделывая все это, он бросал укоризненные взгляды на свою старуху. Тогда завыла и она. Ее душераздирающий крик можно было бы, конечно, услышать и в Ахуце и в Аште, если бы не окружавшая нас густая чаща леса. Старуха так старательно царапала себе лицо, что на ее щеках выступила кровь. И странное дело из глаз ее обильно текли настоящие слёзы. Правильно говорит абхазская пословица: "Бывают слёзы, которые обманывают не только других, но и того, кто плачет".
— А где он? — спросил меня старик.
— Он поехал в Ахуцу, — озорно ответил я.
— Как поехал?
— Так вот и поехал. Не сидеть же ему здесь с нами, — еще более усугубил я свою ошибку.
Постой, постой, возьми себя в руки, не теряйся от горя, это тоже бывает, — многозначительно произнес старик и принялся успокаивать меня, решив, что я рехнулся. — Твой дед, говоришь, поехал в Ахуцу?
Тут меня выручил Джансух.
— Да нет, не дед, а этот, как его... посланец, — сказал он заплетающимся языком.
— А я спрашиваю про деда, — сказал старик, все еще стоя с поднятыми руками. — Где лежит ваш дед?
— В Очамчире, — твердо ответил Джансух.
— В О-чам-чи-ре? — произнес старик. — Дед в Очамчире, а вы оплакиваете его здесь, в лесу? — В прищуре его глаз мелькнула улыбка.
"Неужели догадался?" — с ужасом подумал я.
Но и здесь Джансух нашел что сказать:
— Нам и в лесу жалко деда.
Я облегченно вздохнул.
— Это похвально, — одобрил старик. — Сколько же лет было вашему деду?
— Сто двадцать три года, — бойко ответил Джансух.
— Рановато, конечно, он умер, — посочувствовал старик. — Но что поделаешь, сколько день ни длится, а все равно настанет ночь.
— Каждый рожденный обязательно умрет, — подтвердила старушка.
— Не надо так горевать, — утешал нас старик.
— Как же не горевать? — плаксивым голосом возразил Джансух. — Наш дедушка был таким добрым, таким хорошим. — Он осторожно толкнул меня в бок.
Я понял его. Воздев руки к небу, и шлепая себя ладонями по голове, я заревел:
— А... а... а... а, я несчастный!
— Мой брат очень любил деда и страшно горюет, — сказал, глядя на меня, Джансух.
Старик подошел ко мне и стал утешать. Из многих его добрых слов я запомнил следующее:
— Когда на тебя навалилась беда и ты сильно горюешь, вспомни, что ты умрешь. И тогда то, что раньше казалось тебе большим несчастьем, станет лишь маленькой, не заслуживающей внимания неприятностью. Так поступают умные люди. А те, кто не придерживается этого мудрого правила и дает волю своему сердцу, недолго живут на свете.
Когда старики в конце концов оставили нас, мы от души посмеялись.
— Ты прекрасно сыграл свою роль, — похвалил меня Джансух. — Теперь можешь участвовать и в настоящих поминках.
И вот мы подошли к дому умершего.
Большой и ровный двор, зеленым ковром раскинувшийся перед стоящим в глубине домиком на высоких сваях, был полон народу. Люди стояли двумя рядами. Они внимательно смотрели на каждого "выступающего", взыскательно и придирчиво оценивая его искусство оплакивания. У калитки стоял столик, на который следовало положить шапку, а затем чинно пройти к дому умершего для свершения обряда оплакивания.
Я был подавлен торжественностью церемонии. Улучив момент, я шмыгнул в толпу. А Джансух пошел с кем-то в паре. Они благополучно проплакали весь путь от столика до покойника и вернулись обратно.
Приятель разыскал меня и стал корить:
— Напрасно ты прячешься. Смелее иди с кем-нибудь в паре.
Я отказался. Тогда Джансух сказал:
— Да пойми, что более удобного случая научиться этому обычаю тебе не найти. Здесь тебя никто не знает и никто не осудит.
Я пытался сослаться на то, что все, мол, уже проплакали и мне не с кем идти.
— Вы чего не идете в ашьапу? — обратился в это время к нам какой-то явно подвыпивший человек. — Вино чудесное!
— Да, я уже пробовал, — подтвердил знакомый Джансуха, стоявший рядом с нами. — Из Кутаиси привезли шестьдесят ведер прекрасной "Хванчкары". Молодец Астан!
— Астан был бы действительно молодцом, если бы больше думал о лечении больного дяди и меньше о вине, — перебил его другой голос. — Ведь у старика было воспаление легких. Врачи вылечили бы его. Астан бросил старика, занял у всех соседей деньги и отправился в Кутаиси за вином. А ведь, когда он выезжал, старик был еще жив.
— Почему же вы не посоветовали ему лечить больного? — спросил Джансух.
— Советовали! Но Астан сказал: "Я опозорюсь, если соберутся плакальщики и не будет вина". И вместо того, чтобы спасать больного, он поехал за вином.
Из ашьапы уже доносились пьяные голоса. — Ну, чего же вы не идете в ашьяпу? Идемте! — не отставал от нас подвыпивший человек. — Наш гость еще не плакал, — сказал Джансух, показывая на меня.
— Почему? — недоуменно спросил тот.
— Видите ли, — стал объяснять ему Джансух, — он только сегодня прилетел из Блабырхуа, пришел сюда с опозданием, все уже проплакали, и он остался один. Молод, неопытен еще, стесняется...
— Ну, это поправимо. Я сейчас найду ему напарника.
— Здесь все уже проплакали, — пытался остановить его Джансух. — Это не важно! Можно еще поплакать.
— Как так? — удивился Джансух. — Разве можно плакать несколько раз?
— Конечно, можно! — подтвердил знакомый Джансуха. — Можно "расчувствоваться" и поплакать второй раз. С хорошим приятелем можно пройтись — так сказать, за компанию — и в третий раз. А с дальним гостем не грех поплакать вместе пусть даже и в четвертый и в пятый раз.
В это самое время открылась калитка и вошел какой-то запыленный старик. По всему было видно, что он издалека.
— А вот и напарник! — сказал знакомый Джансуха. — Я его знаю. Это Махмед из Гудаутского района. Не пропустит ни одних поминок в любом конце Абхазии.
— Кто не знает Махмеда-болтуна?! — выкрикнул какой-то полупьяный. — Он как ворон: где поминки, там и он. Очень любит болтать за вином в ашьапе. Его так и прозвали Махмед-болтун.
— Но он бо-о-ольшой мастер! — откликнулся кто-то.
— Мастер? Чего? — заинтересовался я.
— Как чего? Оплакивания! — пояснили мне.
И вот я увидел, как новый гость подошел к столику, снял с головы башлык, положил его аккуратно на стол и стал готовиться к выступлению. А рядом с ним уже стоял наш полупьяный знакомый и что-то тихо говорил ему, показывая в сторону ашьапы, очевидно, о "Хванчкаре".
Джансух подтолкнул меня и зашептал:
— Это самый подходящий для тебя напарник: он устал с дороги и долго плакать не сможет. Иди с ним и делай все, что он будет делать. Не пропускай удобного случая.
"Эх, пропади все пропадом", — мысленно произнес я и решительно направился к столику. Сняв башлык, я стал рядом со стариком. "Вероятно, даже на эшафоте человеку легче, если он не один, а с кем-нибудь в паре", — подумал я в эту минуту.
К нам подошли два человека, так называемые "направляющие". Они стали позади нас, взяв каждого за талию, и повели вперед. Эти люди, как я узнал потом, трудились весь день: они указывали путь к покойнику.
Мы пошли, вернее сказать — выступили...
— А-а-а-а!! — с места взял мой напарник.
Я последовал его примеру и в тон ему завопил:
— А-а-а-а!!
Старик бил себя в грудь и в голову. Я делал то же. Мы медленно двигались меж рядами зрителей. Вдруг мой напарник чуть замедлил шаги и, посмотрев сквозь пальцы в сторону, бросил кому-то на ходу.
— Ты мне очень нужен. Подожди, я скоро вернусь! И мы двинулись дальше, подошли к домику на сваях, поднялись по лесенке на балкон. Нас направили в комнату, где лежал покойник.
Я стремительно копировал каждое слово и каждое движение моего напарника: ревел, бил себя в грудь и по голове...
Мы уже вдоволь наплакались, накричались, и я полагал, что можно уйти. Я стал сквозь растопыренные пальцы наблюдать за напарником, подошел поближе и хотел шепнуть: "Хватит, отец, пора отходить!" Но не тут-то было! Старик мой, расчувствовавшись, опустился вдруг на колени и стал целовать покойника, правда, через простыню, которой было закрыто его лицо. При этом он запричитал еще громче и бил себя еще неистовей. Что мне оставалось делать? Пришлось тоже опуститься на колени. Но целовать покойника я все-таки не стал. Признаюсь, мне не раз приходилось притворяться, но только в тот день я понял: легко скрывать ненависть, труднее — любовь и еще труднее — равнодушие.
Машинально, как это случается у актеров, я допустил "отсебятину", уткнулся головой в грудь покойника, стал перебирать его газыри и "зарыдал" еще безутешней... Этому помогло то, что я начинал уже злиться. Я злился на себя за то, что так легко поддался уговорам Джансуха, злился на него за то, что он втравил меня в эту нелепую историю. Злился и на неутомимого моего напарника.
Плакальщицы, стоявшие вокруг покойника, все в черном, с распущенными волосами и расцарапанными до крови щеками, были очень растроганы моим "горем". И, как положено в таких случаях, принялись выражать мне свое сочувствие. Вскочив со своих мест, они начали кружиться вокруг меня и обнимать. Одна из женщин в экстазе ударила своей головой о мою голову с такой силой, что у меня из глаз посыпались искры. Я утешил себя тем, что моя голова этого заслужила. А плакальщицы всё кружились и кружились вокруг меня. Среди них были красивые молодые женщины. И это, скажу по секрету, несколько примирило меня с тем жалким положением, в каком я очутился. Такая карусель вокруг меня, как мне потом объяснили, была выражением особого почета, которого удостаиваются лишь лучшие плакальщики. У умершего, оказывается, не было более близких людей, нежели я и мой напарник. Вот почему окружающие с таким интересом следили за каждым нашим шагом.
Все шло, как я уже говорил, хорошо, но мой старик никак не унимался. И он держал меня как бы на привязи.
Наконец мы вышли из домика на балкон. Я облегченно вздохнул. Мы направились к столику у калитки. Но, пройдя по двору, мой напарник вдруг повернул налево. А я решил идти прямо к столику у калитки. И вдруг почувствовал на своих боках твердые руки направляющего: мне дали понять, что нельзя кончать игру без напарника. Пришлось последовать за ним.
Старик подошел к оседланному коню, привязанному к коновязи в углу двора. С хребета невзрачной лошаденки свисала большая попона с длинной бахромой. Я понял, что это конь умершего. Старик стал гладить седло и причитать над конем, оставшимся без хозяина. Я гладил седло с другой стороны... Я устал, обливался потом, но продолжал игру, ставшую для меня уже невыносимой. Будь поблизости другая калитка, я бы сбежал.
Оплакав коня, мы направились к заветному столику. О радость! Можно, оказывается, быть счастливым, ничем не наслаждаясь, а только перестав страдать.
Итак, церемония оплакивания окончена, и теперь моим единственным желанием было поскорее убраться отсюда.
— Очень доволен твоим дебютом! — сказал появившийся возле меня Джансух. — Но что это вы так долго не выходили из комнаты покойника?
— Репетировали следующую сцену, — ответил я с серьезным видом. И зло добавил: — Отойди! Не то я за себя не ручаюсь.
— Зря сердишься. Все прошло как нельзя лучше.
— Уйдем отсюда, — взмолился я.
— Никуда мы не пойдем, — отрезал Джансух.
— Как хочешь, — сказал я. — Можешь оставаться здесь, а я сейчас же уйду.
— Не глупи! — остановил меня Джансух. — Во-первых, нельзя уходить, не посидев в ашьапе: обязательно надо покушать и выпить. А во-вторых, ты теперь здесь в центре внимания. Многие спрашивали меня — кто ты? Я сказал, что ты любимый племянник умершего и что он был для тебя самым любимым дядей, что ты специально прилетел сегодня на самолете из Блабырхуа... Смотри же не подведи!.. — Ты с ума сошел?!
— Пока еще нет, но сойду, — если ты сбежишь и разыграется скандал. Слушай, теперь к тебе начнут подходить и выражать соболезнование... Делай печальное лицо и чаще прикладывай платочек к глазам. А главное, молчи. Нет ничего лучше молчания. Это, друг мой, прекрасное правило, которым руководствуются умные люди. Я часто раскаивался в том, что говорил, но никогда не раскаивался в том, что молчал. Итак, молчи! В твоем положении — это спасение. Оглядевшись, я заметил, что все присутствующие и в самом деле смотрят на меня. Вокруг нас стали собираться люди. Сюда шел и мой напарник. Я в страхе подумал: "А что, если он начнет расспрашивать меня об умершем? Что я скажу ему?"
Но тут случилось нечто непредвиденное. Во двор вбежал какой-то человек и закричал:
— Бригада по табаку! О чем вы думаете? Поднимите головы и посмотрите, какие надвигаются тучи...
Люди с разных концов двора опрометью бросились к калитке.
Мне бы, конечно, воспользоваться суматохой и скрыться.
Какой-то человек поднял руку.
— Уважаемые гости и хозяева! — произнес он громко. — Не взыщите с тех, кто оставил вас. Если дождь опередит нас — погибнет колхозный табак. Наш почтенный Сагяса всю свою долгую жизнь провел в труде и, как всем вам известно, не любил лодырей и вообще нерадивых людей. Если бы Сягаса сейчас воскрес, он одобрил бы наш поступок и простил бы нас. Простите нас и вы! Не считайте наш уход неуважением к покойнику.
И человек быстро направился к калитке, чтобы догнать ушедших товарищей.
— Скажи, — по-заговорщицки тихо спросил меня старик напарник, — кого это мы с тобой оплакивали?
Вопрос ошеломил меня. И тут я решил прекратить недостойную игру.
— Не знаю, — пожав плечами, ответил я.
— Как не знаешь? — не понял старик. — О каком это Сагясе сейчас говорили?
Я повторил, что не знаю.
Старик был крайне озадачен.
Кто же здесь, в конце концов, умер? Не Кове Аайса, а какой-то Сагяса?
— Не знаю ни того, ни другого! — сказал я, чем поразил его еще больше.
— Может быть, ты меня не понял? — не отставал старик. — Ты хоть назови имя умершего: Аайса или Сагяса?
— Чего не знаю, того не знаю, — сказал я, разведя руками.
Старик сделал большие глаза.
— Если ты не знал никого из них, почему ты ревел так неистово? — спросил он.
— Потому что ты так ревел, — ответил я.
— Но ведь ты так усердствовал... А я лишь следовал твоему примеру, — сказал он.
— Моему примеру — вспыхнул я. — А кто из нас первым опустился на колени и даже начал целовать покойника? Не ты ли?!
— Это когда ты треснул себя по голове и стал ее беспощадно колотить. Тогда, милый мой, все решили, что ты кончаешь с собой. Даже женщины, как ты видел, сорвались со своих мест и стали тебя успокаивать.
Тут я понял, что переиграл.
— Я не мог колотить себя так же, как ты, — продолжал старик. — Поэтому я и опустился на колени...
— А зачем ты пошел оплакивать... коня? — напирал я на него. — Я ведь только повторял то, что делал ты.
Старик смерил меня презрительным взглядом и, махнув рукой, отошел.
Спустя минуту я увидел, как он неожиданно бросился в объятия какого-то человека и обрадовано воскликнул:
— О!.. О!.. О!.. Аайса, ты... жив?
— Ну да, конечно, жив. А что — удивленно спросил тот.
— Понимаешь, я был на поминках в Члоу. Возвращаюсь оттуда, смотрю — и здесь идут поминки. Как же мне проехать мимо, не поплакав? А когда стал подходить к этой калитке, вспомнил: мне в Гудауте рассказывали, что ты был тяжело ранен на охоте..
— Это верно, — ответил тот, кого старик назвал Аайса. — Медведь помял меня здорово, но я уже поправился. И что же?
— Ведь ваши дворы рядом, и я спутал...
— Ах вот оно что! — догадался Аайса. — Ты решил что умер я?
— Ну да. — Старик виновато склонил голову. — Я оплакивал тебя. Будешь, значит, теперь долго жить.
Все стали поздравлять Аайсу. Поздравил его и я.
— Ну пусть так, я ошибся и оплакивал тебя, Аайса, — сказал старик, посмотрев на меня. — Но интересно знать, кого так усердно оплакивал этот молодой человек? Он признался мне (мой бывший напарник обратился ко всем, кто нас окружал), что не знает ни Аайсы, ни того — умершего.
Я опустил отяжелевшую от стыда голову.
— И вот что удивительно, — он повысил голос, — я столько плакал на своем веку на поминках, как велит наш адат, а такого искреннего плакальщика, как этот, встречаю первый раз! Я всерьез сегодня боялся, что он расшибет себе голову.
Взгляды всех обратились ко мне. И я не выдержал.
— Да, я плакал действительно искренне, — произнес я твердо. — Плакал с досады, что так много фальшивого, нелепого и оскорбительного в этом старом ритуале поминок. Бросать надо все это! Давно пора!
Мои слова были подобны разорвавшейся бомбе. Все кругом пришло в движение, все заволновались... Одни порицали меня, обвиняли в кощунстве, другие горячо поддерживали, одобряли.
Ко мне подлетел Джансух.
— "Мавр сделал свое дело — мавр может уходить", — весело бросил он.
И мы ушли. Если несколько минут назад я был готов скрыться отсюда тайком, то теперь я уходил открыто, высоко подняв голову. Совесть моя была чиста. Я сказал то, что думал, что думают многие другие и — увы! — не говорят.
Мой спутник умолк. Его рассказ намного сократил нам дорогу от Гагры в Гудауту.
<< пред. << >> след. >> |