| << пред. << >> след. >> Глава IV
Мамина
При свете, вливавшемся через дымовое и дверное отверстия, я осматривал некоторое время потолок и стены хижины, стараясь отгадать, чья она и как я сюда попал.
Я постарался присесть, но мгновенно почувствовал мучительную боль в области ребер, которые были перевязаны широкими полосами мягкой дубленой кожи. Было ясно, что ребра сломаны.
— Но каким образом они сломались? — спросил я себя, и тогда я вспомнил все, что случилось. В эту минуту я услышал шорох и понял, что кто-то влезает в хижину через дверное отверстие. Я закрыл глаза, не будучи в настроении разговаривать. Кто-то вошел и остановился надо мной. Я инстинктивно почувствовал, что это была женщина. Я медленно приоткрыл свои веки ровно настолько, чтобы быть в состоянии разглядеть ее.
В лучах золотистого света, проникавшего через дымовое отверстие и пронизывавшего мягкие сумерки хижины, стояло самое прекрасное существо, какое я когда-либо видел, то есть если допустить, что женщина с черной или, вернее, бронзовой кожей может быть прекрасна.
Она была немного выше среднего роста, но ее фигура была очень пропорциональна. Я мог ее прекрасно разглядеть, так как, за исключением небольшого фартука и нитки бус на груди, она была совершенно нагая. Черты ее лица не носили следов негритянского типа, наоборот, они были чрезвычайно правильные: нос был прямой и тонкий, а рот, хотя с немного мясистыми губами, между которыми виднелись ослепительно-белые зубы, был невелик. Глаза, большие, темные и прозрачные, напоминали глаза лани, а над гладким, широким лбом низко росли вьющиеся, но не войлочные, как у негров, волосы. Кстати, ее волосы не были зачесаны на туземный манер, а были просто разделены пробором посередине и связаны большим узлом на затылке. Кисти и ступни были маленькие и изящные, а изгибы бюста нежные и в меру полные.
Поистине, это была красивая женщина; однако в этом красивом лице было что-то неприятное. Я старался выяснить причину и пришел к заключению, что оно было слишком рассудочное. Я сразу почувствовал, что ум ее был светлый и острый, как полированная сталь, что эта женщина была создана для того, чтобы властвовать, и что она никогда не будет игрушкой для мужчины или его любящей подругой, а сумеет использовать его для своих честолюбивых целей.
Она опустила свой подбородок, прикрыв им маленькую ямочку на шее, что составляло одну из ее прелестей, и начала изучать черты моего лица. Заметив это, я плотнее закрыл глаза, чтобы себя не выдать. Очевидно, она думала, что я все еще нахожусь в бессознательном состоянии, потому что вскоре она заговорила сама с собой тихим и мягким голосом.
— Мужчина некрупный, — сказала она, — Садуко вдвое больше его, а другой (мне интересно было знать, кто был этот другой) — втрое больше его. Волосы его очень некрасивые; он коротко стрижет их, и они торчат у него, как шерсть у кошки на спине. Пфф! — презрительно фыркнула она. — Как мужчина он ничего не стоит. Но он белый, один из тех, которые властвуют. Все зулусы признают в нем своего предводителя. Его называют «Тот, кто никогда не спит». Говорят, что у него мужество львицы, защищающей своих детенышей, что он проворный и хитрый, как змея, и что Панда считается с ним больше, чем с каким-либо другим белым. Он не женат, хотя говорят, что он имел двух жен, которые умерли, и что теперь он даже не глядит на женщин. Это странно для мужчины, но не надо забывать, что здесь, в стране зулусов, все женщины только самки и ничего больше.
Она замолчала, а затем продолжала мечтательным голосом:
— Вот если бы он встретил женщину, которая не была бы просто самкой, женщину умнее его самого, даже если бы она не была белой, то интересно...
Здесь я нашел нужным проснуться. Повернув голову, я зевнул, открыл глаза и взглянул на нее. В одно мгновение выражение ее лица изменилось и вместо властолюбивых мечтаний на нем отразился девичий испуг. От этого лицо сделалось женственнее и привлекательнее.
— Ты Мамина? — сказал я. — Не так ли?
— Да, инкузи, — ответила она. — Таково мое имя. Но от кого ты его слышал и как ты меня узнал?
— Я слышал его от некоего Садуко, — при этом имени она немного нахмурилась, — и от других, а узнал я тебя, потому что ты так красива.
Она ослепительно улыбнулась и вскинула свою головку.
— Разве я красива? — спросила она. — Я никогда этого не знала! Ведь я простая зулусская девушка, которой великому белому предводителю угодно говорить любезности, и я благодарна ему за них. Но, — продолжала она, — кем бы я ни была, но я совсем невежественна и не сумею ухаживать за твоими ранами. Может быть, пойти мне за мачехой?
— Ты говоришь о той, кого твой отец называет Старой Коровой и которой он прострелил ухо?
— Да, по описанию это она, — ответила она, слегка засмеявшись, — хотя я никогда не слышала, чтобы он так называл ее.
— Или если слышала, то, вероятно, забыла, — сказал я сухо. — Нет, благодарю тебя, не зови ее. К чему беспокоить ее, когда ты сама можешь сделать то, что мне нужно. Если в той чашке есть молоко, то, может быть, ты дашь мне попить.
В следующую минуту она уже стояла на коленях около меня и, поднося чашку к моим губам одной рукой, другой поддерживала мою голову.
— Это для меня большая честь, — сказала она. — Я вошла в хижину как раз перед тем, как ты проснулся, и, видя, что ты все еще без сознания, я заплакала... посмотри, мои глаза еще мокрые (действительно, они были мокрые, хотя я не знаю, как это случилось). Я боялась, что сон твой может оказаться роковым.
— Ты очень добра, — сказал я. — Но, к счастью, твои опасения неосновательны, а потому садись и расскажи, как я попал сюда.
Она села не так, как это обыкновенно делают туземки, в коленопреклоненном положении, а села на табурет.
— Тебя принесли в краль, инкузи, — сказала она, — на носилках из веток. Сердце мое остановилось, когда я увидела эти носилки. Я подумала, что убитый или раненый был... — И она остановилась.
— Садуко? — подсказал я.
— Вовсе нет, инкузи... мой отец.
— Но так как это был ни тот, ни другой, — сказал я, — то ты почувствовала себя счастливой.
— Счастливой? Как я могла считать себя счастливой, инкузи, когда гость нашего дома был ранен, может быть, насмерть — гость, о котором я так много слышала, хотя, к несчастью, меня не было дома, когда он прибыл.
— Продолжай свой рассказ, — перебил я ее.
— Мне нечего больше рассказывать, инкузи. Тебя внесли сюда, и я узнала, что злой буйвол тебя чуть не убил в водоеме. Вот и все.
— Но как я выбрался из водоема?
— Кажется, твой слуга Сикаули прыгнул в воду и привлек на себя внимание буйвола, который вдавливал тебя в тину, а Садуко забрался ему на спину и всадил копье между лопатками до самого сердца, так что он издох. Потом тебя вытащили из тины, почти совсем раздавленного, и вернули тебя к жизни. Но затем ты снова потерял сознание и до настоящей минуты бредил и не приходил в себя.
— Он очень храбрый, этот Садуко.
— Как и все, ни больше ни меньше, — ответила она, пожав своими закругленными плечами. — Я считаю храбрым того, кто был под буйволом и скрутил ему нос, а не того, кто сидел на его спине и проткнул его копьем.
В этой части нашего разговора я внезапно опять лишился чувств и потерял представление обо всем, даже об интересной Мамине. Когда я снова пришел в себя, ее уже не было, а на ее месте был старый Умбези, который, как я заметил, снял со стены хижины циновку и сложил ее в виде подушки, прежде чем сесть на табурет.
— Привет тебе, Макумазан, — сказал он, увидя, что я проснулся, — как ты поживаешь?
— Лучше нельзя желать, — ответил я, — а как ты поживаешь?
— Плохо, Макумазан. До сих пор я едва могу сидеть, потому что у этого буйвола была очень твердая морда. Спереди у меня тоже распухло, там, где ударил меня Скауль, когда он свалился с дерева. А сердце мое разорвалось надвое из-за наших потерь.
— Каких потерь, Умбези?
— Ох, Макумазан. Пожар, который устроили эти негодяи, захватил и наш лагерь, и почти все сгорело — мясо, шкуры, даже слоновая кость, которая так потрескалась, что никуда не годится. Это была несчастная охота, хотя она и началась удачно, но вышли мы из нее почти голыми. Да, у нас ничего не осталось, кроме головы буйвола с расщепленным рогом. Я думал, что ты захочешь сохранить его череп.
— Ну, Умбези, поблагодарим судьбу, что мы остались живы, — то есть если я не умру, — прибавил я.
— О Макумазан, ты, без сомнения, будешь жить. Так сказали два наших знахаря, которые осматривали тебя. Один из них наложил на тебя эти кожаные повязки, и я обещал ему телку, если он вылечит тебя, и дал ему в задаток козла. Но он сказал, что ты должен лежать здесь месяц, если не больше. Тем временем Панда прислал за кожей для щитов и я принужден был убить двадцать пять моих лучших коров, то есть моих собственных коров и коров моих людей.
— Мне очень жаль, что ты не убил коров до того, как мы встретили этих буйволов, — проворчал я, потому что у меня очень болели ребра. — Пришли сюда Садуко и Скауля. Мне хотелось бы поблагодарить их за то, что они спасли мне жизнь.
На следующее утро они пришли и я горячо поблагодарил их.
— Не надо, не надо, инкузи, — сказал Скауль, который буквально плакал слезами радости при виде того, что ко мне снова вернулись сознание и рассудок; это были не слезы Мамины, а настоящие слезы, потому что я видел, как они стекали по его плоскому носу, носившему еще следы орлиных когтей. — Не надо, не благодари больше, умоляю тебя. Если бы ты умер, то и я пожелал бы умереть. Вот почему я прыгнул в воду спасти тебя.
Когда я услышал это, мои глаза тоже увлажнились. Мы привыкли свысока смотреть на туземцев, а между тем где мы встретим большую преданность и любовь, как не среди дикарей?
— Что касается до меня, инкузи, — сказал Садуко, — то я только исполнил свой долг. Как мог бы я ходить с поднятой головой, если бы буйвол убил тебя, а я остался бы жив? Даже девушки засмеяли бы меня. Но какая толстая шкура была у буйвола! Я уж думал, что копьем никак не проткнуть ее.
196
Заметьте разницу в характере этих двух людей. Один, вовсе не герой в повседневной жизни, рисковал просто из верности к своему господину, который часто ругал его, а иногда и бил за пьянство. Другой рисковал жизнью из тщеславия и, может быть, также потому, что моя смерть помешала бы его планам и его честолюбивым замыслам, в которых я должен был принять участие.
Когда Скауль вышел из хижины приготовить мне пищу, Садуко сразу перевел разговор на Мамину. Он слышал, что я видел ее, и хотел знать, нахожу ли я ее красивой.
— Да, очень красивой, — ответил я. — Это самая красивая зулуска, которую я когда-либо видел.
— И она умная, такая же умная, как белые женщины?
— Да, очень умная... гораздо умнее многих белых.
— И... какая она еще?
— Очень изменчивая. Она может меняться, как ветер, и быть то теплой, то холодной.
Он немного подумал, а затем сказал:
— Какое мне дело, если она холодна к другим, лишь бы она была тепла ко мне.
— А она тепла к тебе, Садуко?
— Не совсем, Макумазан. — Опять молчание. — Мне кажется, она скорее похожа на ветер, дующий перед большой бурей.
— Да, это режущий ветер, Садуко, и когда он дует, мы знаем, что разразится буря.
— И я полагаю, что буря разразится, инкузи, потому что Мамина родилась в бурю и буря сопутствует ей. Но что из этого, если она и я выдержим ее вместе. Я люблю ее и готов лучше умереть с ней, чем жить с другой женщиной.
— Вопрос в том, Садуко, захочет ли она лучше умереть с тобой, чем жить с другим мужчиной? Она тебе это сказала?
— Инкузи, мысли Мамины таятся во мраке. Ее мысль похожа на белого муравья, роющего подземный ход в иле. Мы видим подземный ход, показывающий, что она думает, но мы не видим самую мысль. Только иногда, когда она полагает, что никто не видит или не слышит ее (я вспомнил о монологе молодой девушки, когда она думала, что я лежу без сознания), или когда ее застать врасплох, проглядывает из подземного хода подлинная ее мысль. Так случилось недавно, когда я умолял ее выйти за меня замуж. «Люблю ли я тебя? — спросила она. — Наверно я этого не знаю. Как я могу сказать? У нас нет обычая, чтобы девушка любила прежде, чем она выйдет замуж, иначе большинство замужеств превратилось бы в вопрос сердца, а не расчета и тогда половина отцов в стране зулусов обеднела бы и не захотела бы воспитывать дочерей, которые им ничего не приносят. Ты храбр, красив, и я охотнее жила бы с тобой, чем с каким-нибудь другим мужчиной... то есть если бы ты был богатым или, еще лучше, могущественным. Стань сильным и могущественным, Садуко, и я полюблю тебя». — «Я этого достигну, Мамина, — ответил я, — но ты должна подождать. Зулусское королевство не было основано в один день. Сперва должен был явиться Чака». — «Ах! — воскликнула она, и глаза ее засверкали. — Чака! Вот это был человек! Стань таким, как Чака, и я полюблю тебя, Садуко, больше... больше, чем ты можешь себе это представить... вот так...» И она обвила руками мою шею и поцеловала меня так, как меня никто еще не целовал. Ты знаешь, что среди наших девушек это не принято. Затем она со смехом оттолкнула меня и прибавила: «Что же касается до того, чтобы я тебя ждала, то спроси об этом моего отца. Разве я не его телка, предназначенная для продажи, и разве я могу ослушаться моего отца?» И она ушла и больше не хочет говорить об этом — белый муравей снова скрылся в подземный ход.
— А ты говорил с ее отцом?
— Да, я говорил с ним, но в неудачную минуту, когда он только что убил скот, чтобы поставить Панде щиты. Он ответил мне очень грубо. Он сказал: «Ты видишь этих мертвых животных, которых я должен был убить для короля, чтобы не впасть в немилость. Приведи мне в пять раз больше, и тогда мы поговорим о твоей женитьбе на моей дочери». Я ответил, что постараюсь сделать что могу, после чего он смягчился, так как у Умбези вообще доброе сердце. «Сын мой, — сказал он. — Ты мне нравишься, а с тех пор, как ты спас моего друга Макумазана, ты мне нравишься еще больше. Но ты знаешь мои обстоятельства. Я беден, а Мамина представляет из себя большую ценность. Немногие отцы вырастили такую девушку. Так вот, я должен извлечь из нее наибольшую выгоду. Я хочу такого зятя, на которого я могу опереться в старости, к кому я всегда могу обращаться в минуту нужды. Теперь я тебе все высказал. Вернись со скотом, и я выслушаю тебя, но знай, что я не связан ни с тобой, ни с кем-либо другим. Я возьму то, что пошлет мне судьба. Еще одно слово: не задерживайся слишком долго в этом крале, чтобы не говорили, что ты жених Мамины. Ступай, соверши дело, достойное мужчины, и возвращайся с добычей или совсем не возвращайся».
— Что же, Садуко, это копье не без острия! — ответил я. — Как же ты решил поступить?
— Я решил, — сказал он, поднимаясь, — уйти отсюда и собрать тех, кто дружески расположен ко мне, потому что я сын своего отца и предводитель амангванов или, вернее, тех, кто остался из них в живых, хотя у меня нет ни краля, ни скота. Затем, к тому времени, как на небе появится новая луна, я надеюсь вернуться сюда и найти тебя снова сильным и здоровым, и тогда мы отправимся, как я уже говорил тебе, в поход против Бангу, с разрешения короля, который сказал, что я могу, если мне удастся забрать скот, оставить его себе за свои труды.
— Не знаю, Садуко. Я тебе никогда не обещал, что пойду войной против Бангу — с разрешения ли или без разрешения короля.
198
— Нет, ты мне никогда не обещал. Но Зикали, мудрый карлик, сказал, что ты примешь участие, а разве Зикали лжет? Прощай, Макумазан. Я выступлю с рассветом и поручаю Мамину твоим заботам.
— Ты хочешь сказать, что поручаешь меня заботам Мамины, — начал я, но он уже выполз из дверного отверстия хижины.
Нужно сказать, что Мамина очень заботилась обо мне. Не обращая внимания на злобу и ругань Старой Коровы, она сумела выпроводить ее, зная, что я ее ненавижу. Она сама делала мне перевязки и варила мне пищу, из-за чего она несколько раз поссорилась с Скаулем, который не любил ее, так как она не удостаивала его своих очаровательных улыбок. Когда я окреп, она очень много сидела со мною и разговаривала, потому что, с общего согласия, красавица Мамина была освобождена не только от полевых, но даже и от домашних работ, выпадающих на долю кафрских женщин. Ее назначением было быть украшением краля ее отца и, если можно так выразиться, его рекламой.
Мы обсуждали разные вопросы, начиная с религии вплоть до европейской политики, потому что ее жажда знания казалась ненасытной. Но больше всего ее интересовало положение дел в стране зулусов, которое мне было хорошо известно как человеку, принимавшему участие в ее истории и пользовавшемуся доверием в королевском доме, а также как белому, понимавшему планы буров и губернатора Наталя.
— Если старый король Панда умрет, — спрашивала она меня, — кто из его сыновей будет его преемником — Умбелази или Сетевайо? Или если он не умрет, кого из них он назначит своим наследником?
Я ответил, что я не пророк и ей лучше спросить об этом Зикали Мудреца.
— Это очень хорошая мысль, — сказала она, — но мне не с кем пойти к нему, так как мой отец не позволит мне ходить с Садуко. — Затем она захлопала в ладоши и прибавила: — О Макумазан, сведи меня к нему. Мой отец доверит меня тебе.
— Да, я полагаю, — ответил я, — но вопрос в том, могу ли я себе доверить?
— Что ты хочешь этим сказать? — спросила она. — Ах, я понимаю! Так, стало быть, я значу для тебя больше, чем черный камушек, годный только для игры.
Я думаю, эта моя неудачная шутка в первый раз заставила Мамину призадуматься. Во всяком случае, после этого ее обращение со мной изменилось. Она стала очень почтительной, прислушивалась к моим словам, как будто они были невесть какой мудростью, и часто я ловил на себе ее взгляд, полный восхищения. Она стала делиться со мной своими заботами и своими надеждами. Она спрашивала меня относительно Садуко. На этот счет я ответил ей, что если она любит его и ее отец разрешит это, то лучше ей выходить за него замуж.
— Он мне нравится, Макумазан, хотя иногда он мне надоедает, но любовь... О, скажи мне, что такое любовь, Макумазан?
— Я думаю, — ответил я, — что в этом вопросе ты более сведуща и могла бы меня научить.
— О Макумазан, — ответила она почти шепотом, опустив голову, — разве ты когда-нибудь дал мне возможность?!
— Что ты этим хочешь сказать, Мамина? — спросил я, начиная нервничать. — Как мог я... — И я остановился.
— Я не знаю, что я хочу сказать, Макумазан, — воскликнула она, но я хорошо знаю, что ты хочешь сказать, — что ты белый, как снег, а я черная, как сажа, и что снег и сажу нельзя смешать вместе.
— Нет, — серьезно ответил я, — и снег и сажа в отдельности красивы, но при смешивании дают грязный цвет. Я не хочу сказать, что ты похожа на сажу, — прибавил я поспешно, боясь ее обидеть. — У тебя цвет кожи, как твое запястье. — И я дотронулся до бронзового браслета на ее руке. — Очень красивый цвет, Мамина, как и все в тебе красиво.
— Красиво, — сказала она, тихонько заплакав, что вывело меня из равновесия, так как я не переношу женских слез. — Как может быть красивой зулусская девушка?! О Макумазан, природа плохо поступила со мной, дав мне цвет кожи моего народа, а ум и сердце твоего. Если бы я была белая, то моя, как ты называешь, красота принесла бы мне пользу, потому что тогда... тогда... ты не можешь догадаться, Макумазан?
Я покачал отрицательно головой и в следующую минуту пожалел, потому что она начала объяснять.
Опустившись на пол (мы были совершенно одни в хижине), она положила свою красивую голову на мои колени и стала говорить тихим, нежным голосом, прерываемым иногда рыданиями.
— Тогда я скажу тебе... я скажу тебе. Да, если даже ты меня и возненавидишь потом. Ты прав, Макумазан, я могу отлично научить тебя, что такое любовь... потому что я люблю тебя. (Рыдание.) Нет, не возражай, пока ты меня не выслушаешь. — Она обвила руками мои ноги и крепко держала их, так что, не применяя силы, мне абсолютно невозможно было двинуться. — Когда я первый раз увидела тебя, разбитого и без чувств, мне показалось, что снег упал на мое сердце... оно остановилось на время, и с тех пор оно не то, что раньше. Мне кажется, будто что-то растет в моем сердце. (Рыдание.) До этого мне нравился Садуко, но потом я совсем невзлюбила его... ни его, ни Мазапо... ты знаешь, это тот толстый предводитель, который живет за горой, он очень богат и могуществен и хочет взять меня в жены. А по мере того, как я ухаживала за тобой, мое сердце становилось все шире и шире, а теперь, ты видишь, оно лопнуло (Рыдание.) Нет, сиди смирно и не пытайся говорить. Ты должен выслушать меня, потому что ты причинил мне все эти страдания. Если ты не хотел, чтобы я полюбила тебя, то почему ты не ругал и не бил меня, как поступают англичане с кафрскими девушками? — Она встала и продолжала: — Слушай теперь. Хотя кожа моя цвета бронзы, но я красива. Я из хорошей семьи, и, Макумазан, я чувствую в себе огонь, который говорит мне, что я сделаюсь великой. Возьми меня в жены, Макумазан, и я клянусь тебе, что через десять лет я сделаю тебя королем зулусов. Забудь своих бледных белых женщин и сочетайся с огнем, который горит во мне, и он пожрет все, что стоит между тобой и престолом, как пламя пожирает сухую траву. Более того, я сделаю тебя счастливым. Если ты захочешь взять себе других жен, я не буду ревновать, потому что я знаю, что твоим умом буду владеть я и что, в сравнении со мной, остальные жены не будут для тебя ничего значить!..
— Но, Мамина, — прервал я ее, — я не желаю быть королем зулусов!
— Нет, нет, ты желаешь, потому что всякий мужчина стремится к власти, и лучше властвовать над храбрым черным народом — над тысячами и тысячами их, — чем быть никем среди белых. Подумай. Наша страна богатая; применив твое искусство и твои познания, можно внести улучшения в войска. Имея богатство, ты сможешь вооружить воинов ружьями, а также громовыми глотками [1]. Мы будем непобедимы. Королевство Чаки будет ничто в сравнении с нашим, потому что тысячи воинов будут ожидать твоего слова. Если ты захочешь, ты можешь даже покорить Наталь и сделать белых своими подданными. Но, может быть, благоразумнее оставить их в покое, не то другие белые придут из-за зеленой воды к ним на помощь. Лучше пробиться к северу, где, как мне рассказывали, лежат большие богатые земли, в которых никто не будет оспаривать нашего владычества.
[1] Так называют кафры пушки.
— Но, Мамина, — с трудом проговорил я, потому что титаническое честолюбие девушки буквально подавляло меня, — ты безумная! Как можешь ты все это сделать?!
— Я не безумная, — ответила она, — я то, что называется великая, и ты знаешь, что одна я этого сделать не могу, потому что я женщина. Но я могу сделать это с тобой, если ты поможешь мне. У меня есть план, который должен удаться. Но, Макумазан, — прибавила она изменившимся голосом, — пока я не буду знать, что ты захочешь быть моим мужем, я даже тебе не расскажу своего плана, потому что ты можешь проболтаться... во сне... и тогда огонь в моей груди скоро потухнет... навсегда.
— Я и теперь могу проболтаться, Мамина.
— Нет, мужчины, подобные тебе, не болтают о девушках, которые случайно полюбили их.
— Мамина, — сказал я, — брось говорить об этом! Могу ли я поступить так по отношению к Садуко, который день и ночь говорит мне о своей любви к тебе?
— Садуко! Пфф! — воскликнула она, делая презрительный жест рукою.
Видя, что эта карта бита, я продолжал:
— Не могу же я так поступить по отношению к Умбези, моему другу и твоему отцу.
— Мой отец! — засмеялась она. — Разве ему не понравится мысль возвыситься за твой счет? Вчера еще он сказал мне выйти за тебя замуж, если я смогу это сделать, потому что тогда у него будет настоящая опора в старости и он отделается от хлопот с Садуко.
Очевидно, Умбези был еще худшей картой, чем Садуко, и я пошел с другой.
— И могу ли я помочь тебе, Мамина, идти по пути, который будет обагрен кровью?
— Почему нет? — спросила она. — Все равно, с тобой или без тебя, мне суждено идти по этому пути. Единственная разница та, что с тобой этот путь приведет к славе, а без тебя, может быть, к шакалам и коршунам. Кровь? Пфф! Что такое кровь в стране зулусов?
Так как и эта карта оказалась битой, то я выложил свою последнюю карту.
— Слава или не слава, но я не хочу идти с тобой по этому пути, Мамина! Я не желаю вызвать войну среди народа, оказавшего мне гостеприимство, или замышлять заговоры против его правителей! Как ты только что мне сказала, я — никто, просто песчинка на морском берегу, но лучше я хочу быть песчинкой, чем скалой, о которую разбиваются корабли. Я не ищу власти ни над белыми, ни над черными, Мамина, и пойду своим путем. Я сохраню твою тайну, Мамина, но я умоляю тебя: откажись от своих страшных мечтаний, которые, в случае успеха или неудачи, одинаково обагрят тебя кровью.
— Хорошо! Значит, ты отказываешься от величия. Но скажи мне, если я погружу эти мечтания на дно моря, привязав к ним тяжелый камень, и скажу: «Покойтесь здесь, мои мечты, ваш час еще не настал!», — скажи, если я это сделаю и приду к тебе просто как женщина, которая любит и клянется памятью своих предков ничего не думать или не делать без твоего ведома — полюбишь ли ты тогда меня, Макумазан?
Я молчал. Она прижала меня к стене, и я не знал, что ответить. Кроме того, я должен сознаться в своей слабости — я чувствовал странное волнение. Эта красивая девушка «с огнем в груди», эта женщина, столь отличавшаяся от всех остальных женщин, которых я когда-либо знал, казалось, овладела моим сердцем и притягивала меня к себе. Соблазн был большой.
Она скользнула по мне, обвилась руками вокруг меня и поцеловала меня в губы, и мне кажется, что я тоже поцеловал ее, но, правда, я не помню, что я делал и что говорил, потому что голова моя шла кругом. Когда я пришел в себя, она стояла передо мной и задумчиво смотрела на меня.
— Макумазан, — проговорила она со слегка насмешливой улыбкой, — мудрый, опытный белый человек попался в сети бедной черной девушки, но я покажу тебе, что она может быть великодушной. Ты думаешь, я не читаю в твоем сердце, что я не знаю, что ты думаешь, что я навлеку на тебя позор и гибель? Хорошо, Макумазан, я пощажу тебя, потому что ты поцеловал меня и говорил мне слова, которые, быть может, ты уже забыл, но которые я никогда не забуду. Иди своей дорогой, Макумазан, а я пойду своей, чтобы не запятнать гордого белого человека прикосновением моего черного тела. Иди своей дорогой, но одно я запрещаю тебе: не смей думать, что ты слышал здесь лживые речи и что я, для каких-то своих тщеславных целей, пустила в ход свои женские чары. Я люблю тебя, Макумазан, как никогда тебя не полюбит ни одна женщина и как я не полюблю ни одного мужчину, сколько бы раз я ни выходила замуж. Кроме того, ты должен обещать мне одно: что один раз в моей жизни, один раз только, если я того пожелаю, ты снова поцелуешь меня. А теперь прощай, Макумазан, не то ты можешь забыть гордость белого человека и совершить безумие. Когда мы снова встретимся, мы встретимся только друзьями.
И она ушла, а я почувствовал себя таким ничтожным, как никогда в жизни, ничтожнее даже, чем в присутствии Зикали Мудреца. Почему, думал я, она довела меня сперва до безумия, а затем отказалась от плодов моего безумия? И посейчас я не могу дать ответа на этот вопрос. Я только предполагаю, что она действительно полюбила меня и что она боялась вовлечь меня в неприятности и заговоры. А может быть, она была настолько умна, что видела, что наши характеры были, как масло и вода, которые никогда не могут соединиться.
<< пред. << >> след. >> |