[в начало]
[Аверченко] [Бальзак] [Лейла Берг] [Буало-Нарсежак] [Булгаков] [Бунин] [Гофман] [Гюго] [Альфонс Доде] [Драйзер] [Знаменский] [Леонид Зорин] [Кашиф] [Бернар Клавель] [Крылов] [Крымов] [Лакербай] [Виль Липатов] [Мериме] [Мирнев] [Ги де Мопассан] [Мюссе] [Несин] [Эдвард Олби] [Игорь Пидоренко] [Стендаль] [Тэффи] [Владимир Фирсов] [Флобер] [Франс] [Хаггард] [Эрнест Хемингуэй] [Энтони]
[скачать книгу]


Буало-Нарсежак. Очертя сердце.

 
Начало сайта

Другие произведения автора

Начало произведения

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

  XI

>> след. >>

     Буало-Нарсежак. Очертя сердце.
     
     [С сердцем не в ладу, 1959 — A coeur perdu]
     
     A COEUR PERDU Paris, 1959
     
     Роман.
     
     -------------------------------------------------------------------
     Перевод Ю. Яхниной
     Ocr Longsoft http://ocr.krossw.ru
     -------------------------------------------------------------------
     
     I
     
      — Я его убью! Клянусь тебе, этим кончится!
     Она остановилась у окна, устремив невидящий взгляд на море. Лепра пытался завязать галстук. Он наблюдал за Евой в зеркало и уже снова желал ее. Страсть терзала его как болезнь — никакие объятья не приносили исцеления. На Еве было белое плиссированное платье, сквозь легкую ткань просвечивал раздвоенный силуэт ее тела. Лепра нервничал. Он разразился бранью, проклиная галстук, концерт...
      — Постой, Жанно, — сказала Ева. — Дай сюда галстук. Ты хуже ребенка... Впрочем, ты и есть мой ребенок, ты сам знаешь!
     Она стояла перед ним, вскинув руки, а он погружался взглядом в светлые глаза своей любовницы. Ему хотелось сказать: «Перестань думать о нем... Подумай немного обо мне!» А она, вывязывая безупречный узел бабочки, спокойно повторила:
      — Я его убью. Другого он не заслуживает.
     Лепра знал, что должен включиться в игру, еще раз выслушать перечень обид, которые помнил наизусть, возмущенно качать головой. Ева любит его, потому что он безотказный наперсник.
      — Я только что его видела. Он тискал эту девчонку, Брюнстейн, и еще имел нахальство утверждать, что между ними ничего такого нет. У него что ни слово, то ложь. Ох, до чего же он мне противен!
     Ее светлые глаза потемнели.
      — Люблю это предгрозовое небо, — прошептал Лепра, пытаясь шуткой скрыть волнение.
     Но Ева была поглощена своей обидой. О Лепра она сейчас не думала.
      — Я дала ему пощечину, — продолжала она. — Само собой, он в долгу не остался, а рука у него тяжелая.
      — Но ведь это не в первый раз, — отважился Лепра, — не в первый раз он тебе изменяет.
      — Пусть изменяет! — воскликнула она. — Что мне до его измен! Но пусть имеет мужество признаться в этом. Одного я не прощу ему никогда — что он мне лгал все эти двадцать лет. Мы еще не успели пожениться, а он мне уже лгал. Нашептывал мне: «Ты единственная, ты любимая!» Но стоило нам на минуту расстаться, и он спал с первой подвернувшейся шлюхой!
     Ева отстранилась от Лепра, словно прикосновение мужчины — кто бы он ни был — стало ей вдруг отвратительным. Она посмотрела на своего любовника с враждебным недоверием.
      — Ложь, — сказала она, — вот что меня убивает. Может, я и блудница, но лгать не умею. В тот самый вечер, когда я стала твоей любовницей, я тут же все ему рассказала. А вас, мужчин, правда сокрушает. Вам надо, чтобы любовь была красивой новеллой. Сюжет вам дороже женщины!
     Лепра надел фрак, вытянул манжеты, осмотрел себя со всех сторон — в профиль, анфас.
      — Да, — сказала она. — Ты хорош собой. Женщины на тебя одного и будут пялить глаза. Ну какие мы все дуры!
     Он привлек Еву к себе, его рука скользнула под платье, кончиками пальцев он ласково поглаживал ей спину.
      — Но я-то, — прошептал он, — я-то ведь тебе не изменяю.
      — Откуда мне знать?
      — Как? — воскликнул он, разыгрывая изумление и горечь.
     Она прижалась щекой к груди Жана.
      — Нет, — сказала она, — тебе я верю. У меня на мужчин чутье.
     Лепра снова, в который раз, почувствовал нелепую боль в сердце и задержал дыхание.
      — Ева, — прошептал он, — Ева, мне плохо.
     Она откинула назад коротко остриженную голову, от которой шел запах разворошенной земли, растоптанных цветов.
      — Почему тебе плохо, милый?
     Он молчал. Если бы он спросил ее, скольких мужчин она любила до него, она бы оскорбилась. Это была даже не ревность. Впрочем, ей никогда не понять, что в женщине можно любить даже ее прошлое, даже ее детство. Рука его машинально продолжала ласкать плечо Евы. «Ей сорок пять, — думал он, — а мне тридцать. Через пятнадцать лет ей будет шестьдесят. А мне...» Он закрыл глаза. За полгода, что она была его любовницей, у него часто случались эти странные приступы: на глаза навертывались жгучие слезы и, не пролившись, разрешались дурнотой, страхом, отвращением. Он сжимал в своих объятьях любовь без будущего.
      — Ты это всерьез? — спросил он. — Всерьез сейчас говорила?
      — Что именно?
      — Насчет твоего мужа...
      — Да, — подтвердила она. — Будь у меня под рукой револьвер, вообще какое-нибудь оружие... Да, я бы его убила.
      — Но так, хладнокровно...
      — Насчет хладнокровия не знаю... Наверно, нет... Когда я начинаю раздумывать, мне его жаль.
     И сразу тревога, и сердце готово выскочить из груди. Когда Лепра заговорил вновь, голос его срывался:
      — Эта жалость... ты уверена, что это не любовь, не остатки любви?
     Про себя он молил: «Господи, только бы она не ответила: "Да, возможно, это все еще любовь"», а вслух настаивал подчеркнуто нежно: — Поверь, я это пойму. Не зверь же я какой-нибудь.
     Она снова высвободилась из его объятий и стала смотреть на море. По фарватеру медленно двигался танкер. Был сумеречный, затаенный час, когда отблески воды, словно снежное поле, освещают лица снизу.
      — Нет, — сказала она. — Я его ненавижу. Я восхищаюсь его талантом, его силой, его умом. Он сделал меня тем, что я есть. Но я его ненавижу.
     Лепра, измученный, весь внутренне сжавшись, настаивал:
      — Может, ты сама довела его до отчаяния, потому он и заставил тебя страдать?
      — Я! Да ты что! Я всегда готова была все ему простить. Скажи он мне: «Искушение было слишком велико. Я не устоял», и я любила бы его как прежде. Но нет! Ему хотелось вдобавок выступать в благородной роли. Ему мало, что он наделен таким талантом, он хочет уверить себя, что у него есть и сердце. А стало быть, во всем виновата я одна. Я-де его не понимаю, я гордячка, я собственница... Грязный лжец!
     Лепра, непонятно почему, сам был задет упреками Евы. Ему почти хотелось защитить ее мужа.
      — И все-таки... — начал он.
      — Оставь, — прервала она. — Иди ко мне. Поцелуй меня, Жан.
     Поцелуй тоже был мукой. Склонившись над этим неправдоподобно юным ртом, Лепра воображал, как чьи-то губы, зубы, язык когда-то вздрагивали от прикосновения к этой нежной плоти. И он трепетал, как дерево на ветру. Он был деревом. Кровь буйной листвой гудела в его жилах. Под опущенными веками сверкало и кружилось солнце. А в уголке сознания какой-то голос повторял: «Тело всегда ново. Тело не имеет памяти. Тело невинно. Тело... Тело...»
     Он задохнулся, выпрямился. Ева, все еще подставлявшая ему лицо, замерла с полуоткрытым ртом. Подтаявшая помада стекала струйкой крови. Ева была бледна, покорна, словно только что умерла в его объятиях. И его охватило счастье, исступленное и печальное счастье.
      — Я тоже, — прошептал он, — я тоже его ненавижу. Они обменялись взглядом. Черные глаза. Глаза зеленые.
     В зрачках Жана вспыхнули первые вечерние огоньки. Он потерся лбом о лоб возлюбленной.
      — Ева... — пробормотал он. — Любовь моя... Мука моя...
     Его распирали слова, которые он не смел произнести. Он хотел бы излить ей сейчас все свои слабости, хотел бы, чтобы она знала о нем все. Но он понимал, что избыток откровенности способен убить любовь. Но, может, сдержанность — это тоже ложь?
      — Горе мое, — добавил он. Потом переходя вдруг на веселый тон: — Ты знаешь, что уже восемь? Через час пора идти. Ты останешься в этом платье?
     И вдруг Ева улыбнулась. Она забыла о своем муже, а может быть, и о возлюбленном. Она являла жизни новое лицо — как корабль носовую фигуру. Она приготовилась петь — она уже овладела аудиторией и своим низким голосом, который, как любил говорить Лепра, «проникает до нутра, до естества», начала напевать припев своей последней песни: «Вот и ноябрь».
      — Да, — решила она, — останусь в этом платье.
      — От него попахивает гризеткой.
      — Тем лучше...
     Точным росчерком губного карандаша, даже не глядя в зеркало, она подкрасила свой прославленный маленький рот. Его любили карикатуристы. Изогнутая линия, два штриха на месте ямочек, черточка, намечающая истинно парижский носик, и глубокий, серьезный взгляд из-под полуопущенных век — этот образ можно было увидеть повсюду — на стенах домов, в газетах. Наверно, он преследовал школьников, матросов, заключенных. Лепра был им одержим.
      — Эта Брюнстейн, — сказала Ева, — самая обыкновенная потаскушка!
      — Дорогая, будь же справедливой! Твой муж имеет право...
      — О, я разгадала его игру. Он хочет уничтожить меня, вот и все. Он напишет для нее одну песню, потом другую... А ты ведь знаешь публику. Стоит одной песне иметь успех, и все последующие пользуются успехом. Она станет звездой. Ей двадцать три года. Рожа как у уличной торговки, но она умеет себя подать. А я стану бывшей знаменитостью. Обо мне еще будут вспоминать по случаю официальных церемоний. Нацепят орден Почетного легиона. И кончено. И ты кончишься тоже. Разве только согласишься аккомпанировать этой девке.
     Лепра привык к перепадам ее настроения.
      — Послушай, любимая. Разве я тебе враг? Неужели ты вправду веришь, что я могу тебя бросить?
     Она засмеялась своим гортанным смехом, вдруг ставшим похожим на хриплый стон.
      — Ты — мужчина, — сказала она. Задетый, он пожал плечами.
      — Я тоже могу сочинять песни. В конце концов, для этого не надо быть чудодеем.
      — Дурень! Тебе не хватает простонародной закваски. Да ты только погляди на себя.
     Стиснув запястье Жана, она повлекла его к зеркалу.
      — Ты создан, чтобы играть на рояле, это вовсе не так уж плохо, пойми! Но сочинять про осень и про любовь так, чтобы у людей сжималось сердце, для этого надо быть чудовищем вроде моего мужа. А ты — ты совсем другое дело... Но ты добьешься успеха. Клянусь тебе — добьешься.
      — А пока что я твой аккомпаниатор.
     Он тут же пожалел о своих словах. Ева медленно раскуривала сигарету. Она, как мальчишка, выпустила длинную струйку дыма. Неужели она рассердится?
      — Вот видишь, — сказала она, — ты тоже можешь быть злым.
      — Я злой, потому что беден, — упрямо проворчал он.
      — И конечно, успеха хочешь добиться сам. Знать, что ты кому-то обязан, для тебя невыносимо.
     Переменив тон, она положила руку ему на плечо.
      — Жан, выслушай меня хоть раз внимательно. Я знаю тебя как свои пять пальцев. Ты талантлив, честолюбив, это естественно. Ты видишь, что мой муж гребет деньги своими песенками. И тебе тоже хочется сочинять песни. Так вот нет, не выйдет. Все, что ты пишешь, — ерунда, потому что Жан Лепра там и не ночевал. Видишь, я говорю начистоту. В твоей музыке всегда чувствуется то Франсис Лопец, то Ван Парис, то Скотто. Зато исполнитель ты превосходный... Знаю, знаю... сольные концерты стоят дорого... Но положись на меня... Я сосватаю тебя Ламуре или Колонна. У меня еще сохранились связи.
     Перед ним была совершенно другая Ева — холодная, решительная, опытная. Он ненавидел этот материнский тон, голос, распоряжающийся его жизнью. На черта ему сольные концерты. Вызовы публики, несколько хвалебных заметок, преходящие восторги... Прекрасное будущее... Великолепный темперамент... И никто о тебе потом и не вспомнит. А песня — она у всех на устах, она живет вокруг тебя: она льется на толпу из репродукторов, ее мурлычут на улицах, в метро, на скамейках в парке... ее напевает проходящая мимо женщина, ее бормочет лифтер с жевательной резинкой во рту... Сколько незнакомых людей становятся вдруг твоими друзьями, убаюкивают себя нотами, которые ты ощупью нанизал однажды вечером, потому что свет был такой мягкий и ты мечтал сам не зная о чем.
      — Ты слушаешь меня? — спросила Ева.
      — Слушаю...
      — Я хочу, чтобы ты стал великим артистом.
      — Пошли, — сказал Лепра. — Иначе мы опоздаем.
     Выйдя первым, он подозрительным взглядом окинул коридор.
      — Ты боишься огласки, — заметила Ева.
     Он не ответил. Им опять овладела неловкость, недоверие. Он снова занял положенное ему место — стал всего лишь тенью звезды. Они прошли через холл отеля. Их уже узнали. Все головы обернулись к Еве. Она привыкла к поклонению, Лепра — нет. Он жаждал его и в то же время презирал. Сколько раз он клялся себе, что заслужит его, чтобы потом отринуть. Он мечтал об одиночестве, которое приковывало бы к себе все взоры.
     Бульвар протянул над пляжем дугу своих огней. Невидимое море тихо вздыхало на песке.
      — Твой муж там будет? — спросил Лепра.
      — С какой стати? Мои успехи уже давно его не волнуют... А почему ты спросил?
      — Я предпочел бы с ним не встречаться.
     Они неторопливо направились к казино. В голове Лепра то и дело всплывали обрывки мелодии. Он тотчас с раздражением их отгонял. Слишком профессиональная музыка! Как научиться сразу находить бесхитростные, нежные, изящные напевы, которые Фожер сочинял с невообразимой легкостью? Этому краснорожему, вульгарному толстяку довольно было подсесть к фортепиано: «Послушайте-ка, ребятки!» — и под его пальцами тут же рождался очаровательный припев, который невозможно было забыть. Стоило сказать: «Фожер, что-нибудь веселенькое!» или «Фожер, что-нибудь грустное!». И он даже не раздумывал. Он сочился музыкой, как сосна смолой. «А я, — размышлял Лепра, — я злосчастный интеллектуал. Интеллект — вот мое проклятье».
     Они поднялись на площадку перед казино; толпа сразу расступилась — всюду улыбки, сплошные улыбки. До самого концертного зала они шли по аллее улыбок. Иногда какая-нибудь девушка бросалась к Еве с блокнотиком в руках.
      — Автограф, пожалуйста...
     Ева подписывала. Девушка в экстазе отступала. Лепра нервничал; сунув руку в карман, он старался напустить на себя равнодушный вид. Ева уже не была женщиной, которую он любил. Она стала Евой Фожер. Оба они принадлежали Фожеру. В их лице аплодировали Фожеру, а их любовь была тщетной попыткой взять реванш. Лепра сел за фортепиано. Вместо него мог играть любой дебютант. Может быть, и Еву могла заменить любая другая певица. Толпа приходила сюда на свидание с самой собой. Ева была всего лишь голосом. А он — всего лишь аккомпанементом. Разница была в том, что Ева любила отдавать себя публике, растворяться в ней, а его возмущало, что о нем забывают. В свете софитов его возлюбленная стала голубой статуей. Она повествовала о муках любящих, об их объятиях и разлуках, о вечной дуэли между мужчиной и женщиной, о пронзительной обыденности жизни. Одна песня сменяла другую, тишина в зале причиняла физическую боль. Лепра продлил последний аккорд, чтобы взвинтить напряжение до высшей точки. Под лавиной аплодисментов, обрушившихся на сцену, Ева отступила к фортепиано, в изнеможении оперлась на него. Она обратила к Лепра благодарный взгляд. Как счастлива она была! Каждый вечер она была счастлива благодаря Фожеру. После концерта приходилось исчезать украдкой, выбираться из казино через служебный вход, чтобы спастись от натиска поклонников. Этими предосторожностями Ева наслаждалась тоже, отсвет радости еще долго держался на ее лице. Как она могла сказать: «Я его убью!» Да не убьет она его. Выхода нет.
     Когда занавес опустился, Ева поцеловала Лепра.
      — Спасибо, Жанно. Ты был изумителен.
      — Не больше, чем всегда.
      — Что с тобой? Ты недоволен? А меж тем здешние жители очень милы, мне нравится публика в Ла-Боль!
     Она вдруг оказалась за тысячу лье от него, с головой погрузилась в свой успех, а он чувствовал себя несчастным, ему было горько, он ревновал ее к радости, причиной которой был не он. И этой муке тоже не будет конца. В отеле, в поезде ей всегда могут встретиться люди, которые напомнят ей драгоценные мгновения прошлого. Она будет смеяться вместе с ними. А он будет слушать, как иностранец, которому забыли перевести смысл разговора.
      — Давай где-нибудь поужинаем, — предложила Ева. — Где хочешь. Лучше всего в каком-нибудь бистро. И не строй из себя оскорбленного принца.
     Жану Лепра был известен укромный бар позади казино. Он повел туда Еву и тотчас пожалел об этом: за столиком в саду в компании Брюнстейна и его жены сидел и пил Фожер.
      — Уйдем, — шепнул Лепра.
      — Ни за что, — объявила Ева и направилась к столику. Фожер обернулся.
      — А-а! Вот и вы! Ну как, все сошло хорошо?
     Лицо его было налито кровью. Он тяжело дышал. Лепра смотрел на него с отвращением — потный, жирный, неприлично жизнерадостный, глядит пронзительным взглядом не то сыщика, не то судьи. Фожер был уверен в своей власти и больше не церемонился. Он всем говорил «ты», женщин называл «малыш», икая, кстати и некстати гоготал: «Ум-мора!» И однако это он сочинил «Наш дом», «Островок», «Ты без меня», более двух сотен мелодий, которые облетели весь мир. Это он находил для своих песен такие простые, такие точные слова. Алчный, жестокий, вспыльчивый, деспотичный, он самодовольно погряз в невежестве, и он же был способен сочинить «Вот и ноябрь».
     Он завораживал Лепра.
      — Пять виски!
     Фожер пьет виски — стало быть, все должны пить виски.
      — Фожер, не стоит, — сказал Брюнстейн. — Отсюда до Парижа пятьсот километров. Вести машину ночь напролет утомительно.
      — Чепуха! Я привык! — заявил Фожер.
      — Я не знала, что вы собираетесь вернуться, — заметила Ева.
      — Вы много чего не знаете, дорогуша. Серж организовал небольшой праздник, чтобы отметить выход миллионного диска «Она сказала "да"», так что...
      — Вы приедете без сил, — заметила Флоранс Брюнстейн.
      — О, силы у него отбирает не машина! — небрежно бросила Ева.
      — Ходят слухи, что вы сами хотите записать долгоиграющую пластинку? — поспешно спросил Фожера Брюнстейн. — Это правда?
      — Точно, — сказал Фожер. — Первую часть моих «Воспоминаний». Я люблю говорить с людьми, исповедоваться толпе. Смешно, конечно, но быть смешным, не становясь противным, далеко не простое дело. Понимаете, что я хочу сказать? Быть симпатично смешным.
     Ева фыркнула, Фожер залпом осушил свой стакан.
      — Вернусь в понедельник, — объявил он. — Возражений нет?
     Он уставился на Еву своими выпученными голубыми глазами, в которых крохотной жгучей точкой горели зрачки.
      — Не мне о вас скучать, — сказала Ева. Брюнстейн хлопнул в ладоши, подзывая официанта.
     Флоранс в ярости встала. Вечер был испорчен. Теперь Ева будет пережевывать свои обиды до утра. «Надо кончать, — подумал Лепра. — Все равно как, но кончать». Фожер, стоя, оперся о спинку своего стула.
      — Не гоните машину, — сказал Брюнстейн. — И наденьте шляпу. На улице прохладно.
     Фожер подошел к бару и потребовал коньяку.
      — Не пойму, что с ним, — шепнул Брюнстейн. — Уверяю вас, он пьян.
     Фожер пожал руку бармену, потом официанту, закурил сигару.
      — Я ухожу, — объявила Ева.
      — Подождите, — сказал Брюнстейн. — Я вас подвезу. Пусть только он уедет.
     Фожер наконец ушел. Его машина, синий «меркюри», была припаркована против бара. Фожер нетвердым шагом пересек улицу. «Хоть бы сломал себе шею!» — подумал Лепра. Фожер сел за руль, опустил стекло.
      — До понедельника! — крикнул он.
     Машина рванула с места — сверкающая, уютная, как будуар. Четверо оставшихся на тротуаре провожали взглядом красные огни, тающие в ночи. Когда они стали прощаться, голоса их звучали фальшиво.
      — Я вас подвезу, — настаивал Брюнстейн. — Да нет же, непременно. Вы устали.
     Он подогнал к бару свой «пежо». Ева обернулась к Жану.
      — До скорой встречи, — шепнула она. — Я тебя жду. Оставшись один, Лепра почувствовал облегчение. С тех пор как он полюбил Еву, он жил только по ночам. Ночью он мог копаться в своей душе, не терзаясь укорами совести, перелистывать свою жизнь, как перелистывают чье-то досье. Часто по вечерам он выходил из дому и бродил вдоль берега у самой кромки воды. Его страсть отступала. Одержимость таяла. Переставая вдруг любить, он ощущал прилив молодости. Зачем мучиться сомнениями — вокруг так много других женщин, других жизней! Ева!.. Еще одно небольшое усилие, и он освободится. Любить — ведь это просто значит уступать любви. И на короткое мгновение он тешил себя мыслью, что не уступает. Он видел Еву такой, какой она представлялась глазам других — переменчивой, эгоистичной, какой-то отчаявшейся. Он отстранял ее от себя. И свободно дышал, радостно ощущая меру своего одиночества. Наслаждаясь возможностью судить ту, кого любил. Замыкаясь в своей особости. И вот тогда музыка позволяла приблизиться к себе. Он ловил бродячие мелодии, чувствуя, что и сам вот-вот сочинит неподдельно наивную песенку; он садился на еще не просохший песок. Вокруг его ладоней как кузнечики прыгали невидимые насекомые. А волны тянулись сплошной белой линией, она ломалась и выстраивалась снова, повинуясь ритму, который преобразовывался во фразы, в слова любви, и тогда им снова завладевала Ева. Он рывком вскакивал, ему хотелось бежать к ней, он был похож на наркомана, пропустившего время укола. Он тихо призывал ее... «Ева, прости меня!..»
     Вот и сейчас он торопливо шагал по улочке, окаймленной садами. Вилла Фожеров стояла на отшибе посреди небольшой лужайки. Она была похожа на баскскую ферму — крыша с длинным скатом и деревянный балкон. Еще издали Лепра заметил машину Брюнстейна. Он спрятался за соснами. С Евы станется проболтать целый час. Она терпеть не могла Флоранс, насмехалась над ее мужем, но в иные вечера была способна разговаривать с кем попало, лишь бы не оставаться одной. Зажглась лампа над крыльцом, выхватив из темноты три силуэта. Лепра едва не повернул обратно, из самолюбия, чтобы заставить любовницу дожидаться. Но тут же раскаялся. «Она увидит, как я ее люблю», — подумал он.
     Группа теней распалась. Хлопнули дверцы машины. Лампа погасла. Одно за другим осветились окна на первом этаже. Ева пошла на кухню, выпила стакан воды. Угадывая все ее движения, Лепра следовал за ней по пустому дому. Она была и там, и в то же время в нем; он думал ее мыслями; только так, на расстоянии, когда она превращалась в покорный образ, он и впрямь обладал ею. Машина Брюнстейна скрылась. Лепра на цыпочках побежал к дому через лужайку. Звезды блестели в сосновой хвое, словно игрушки на рождественской елке. И Лепра вдруг стал добрым, щедрым, он был растроган, он готов был всем пожертвовать ради Евы. В два прыжка он взбежал на крыльцо, тихонько открыл дверь.
      — Это ты?
     Она ждала его во тьме коридора; он видел только белое пятне ее платья, но знал, что она протягивает к нему руки. Лепра стиснул ее в объятьях. Ему хотелось пасть перед ней на колени, словно в мольбе. Ева повлекла его к лестнице, прижавшись к нему, приноравливаясь к его шагу. Она шумно дышала, охваченная желанием. Окно было настежь распахнуто в лиловую ночь. Свет фар веером скользнул по их лицам. Они разжали объятья, укрылись друг от друга, чтобы сбросить одежду, как попало расшвыривая снятое платье. Он ощупью снова нашел Еву, успел подумать с грустью: «Вот оно, счастье», потом окунулся в забытье.
      — О чем ты думаешь? — спросила она много позже, когда он отдыхал с открытыми глазами.
      — Ни о чем, — шепнул он. — Еще есть время...
     Он лгал. Его взгляд провожал синюю машину, мчащуюся в сторону Парижа. Еще две ночи. А потом опять придется хитрить. Он вздохнул, погладил Еву по бедру.
      — Еще есть время подумать!
     

>> след. >>


Библиотека OCR Longsoft