| << пред. << Часть вторая
1825 год. Ночь на пятнадцатое декабря. Зимний дворец. Чернышев и Блудов. Быстро входит Николай.
Чернышев. Ваше величество! Господин Блудов должен представить на утверждение ваше правительственное сообщение. Оно должно сразу же появиться в «Приложении к «Санкт-Петербургским ведомостям».
Николай. Читайте, да побыстрей. У нас нынче дел много.
Блудов (читает). «Правительственное сообщение от четырнадцатого декабря тысяча восемьсот двадцать пятого года. Внутренние происшествия. Вчерашний день будет, без сомнения, эпохою в истории России. В оный жители столицы узнали с чувством радости и надежды, что государь Николай Павлович воспринимает венец своих предков... Но провидению угодно было сей столь вожделенный день ознаменовать для нас и печальным происшествием, которое внезапно, но лишь на несколько часов, возмутило спокойствие в некоторых частях города... Уже в исходе первого часа дошло до сведения его величества, что часть Московского полка с распущенными знаменами, провозглашая императором великого князя Константина Павловича, идет на Сенатскую площадь. Толпы народа сбегались к сей площади и перед дворцом... Государь император был встречен изъявлениями благоговения и любви: отовсюду раздавались усердные восклицания. Между тем две возмутившиеся роты не смирялись. Они построились в батальон-каре перед Сенатом, ими начальствовали семь или восемь обер-офицеров, к коим присоединились несколько человек во фраках...»
Николай. Причем гнусного вида.
Блудов. Именно так, ваше величество. (Внося поправку.) «...несколько человек гнусного вида во фраках. Небольшие толпы черни окружили их и кричали «ура»...» (Взглядывает на Николая.)
Николай. Дальше.
Блудов. «Военный генерал-губернатор граф Милорадович, смертельно раненный, умер нынешней ночью... Но государь император еще щадил безумцев и лишь при наступлении ночи, когда уже были вотще истощены все средства убеждения, его величество наконец решился, вопреки желанию сердца своего, употребить силу. Вывезены пушки — и немногие выстрелы в несколько минут очистили площадь. Таковы были происшествия вчерашнего дня, они, без сомнения, горестны для всех русских. Но всяк, кто был свидетелем поступков нашего монарха, коему с восторгом дивятся все войска и опытнейшие вожди их, всяк, кто размыслит, что мятежники не нашли себе других пособников, кроме немногих пьяных солдат и немногих же людей из черни, также пьяных, — тот, всеконечно, с благодарностью к промыслу признает, что это есть не иное что, как минувшее испытание, которое будет служить лишь к ознаменованию истинного характера нации. Праведный суд вскоре свершится над преступными участниками беспорядков. Помощью неба, твердостью правительства они прекращены совершенно: ничто не нарушает спокойствия столицы».
Свет гаснет.
Вновь свет. Та же ночь.
Чернышев. Поручик лейб-гвардейского Измайловского полка Гангеблов Александр.
Николай. Где же он?
Вводят Гангеблова.
Гангеблов, что ж это вы? Я не верю своим глазам.
Гангеблов. Ваше величество, я и сам точно в бреду...
Николай (берет его под руку, водит по залу). Что вы, батюшка, наделали? Что это вы только наделали? Вы хоть понимаете, за что арестованы?
Гангеблов. Клянусь, я хотел отечеству блага.
Николай. Блага чрез бунт? Блага чрез преступление? Опомнитесь, несчастный. Блага чрез страдание вашего государя? Кто вас прельстил? Кто привел на край бездны?
Гангеблов. Ваше величество, уповаю на вашу доброту.
Николай. Я с вами откровенен. Платите мне тем же. Верю, вы расскажете все, что вам известно. Ступайте.
Гангеблова уводят.
Где Бестужев?
Чернышев. Он тут, ваше величество!
Вводят Бестужева.
Капитан-лейтенант Бестужев-первый.
Николай. В этих Бестужевых, как в соснах, заблудишься... (Бестужеву.) Вы знаете ли, что вы в моих руках? Я могу покарать вас жестоко.
Бестужев. Ваше величество, в том и несчастье, что вы все можете сделать, что вы выше закона.
Николай. Зато я могу и простить вам. Но я должен увериться в том, что впредь буду иметь в вас верного слугу. Один раз вы меня обманули, не вздумайте обмануть во второй.
Бестужев. Государь, может быть, я безумец, но не лжец.
Николай. Ступайте.
Бестужева уводят.
Я сильно подозреваю, что он и есть убийца бедного Милорадовича. Заковать его в железа.
Чернышев. Будет исполнено, ваше величество.
Вводят Штейнгеля.
Николай. Штейнгель, и ты тут?
Штейнгель. Ваше величество, я только был знаком с Рылеевым. Мог ли я участвовать, имея кучу детей?! Мысль об их участи невыносима.
Николай. Об этом не тревожься, твои дети будут мои дети.
Штейнгель. Государь, вы меня воскресили!
Николай. Так ты знал об их замыслах?
Штейнгель. Знал, государь, от Рылеева.
Николай. Знал и не сказал, не стыдно ли?
Штейнгель. Государь, я не мог дать кому-нибудь право называть меня подлецом!
Николай. А теперь как тебя назовут?
Пауза.
Ну, прошу не прогневаться, ты видишь, что и мое положение незавидно. Отвести его в крепость.
Штейнгеля уводят.
Признаюсь, когда предатели своего государя толкуют о чести, это не столько смешно, сколь отвратно.
Чернышев. Государь, доброта ваша к преступникам чрезмерна.
Николай. Александр Иваныч, доброта в монархе быть чрезмерной не может. Кому бог даровал власть, должен быть больше обычного добр, дабы не употребить ее во зло. Где Булатов?
Чернышев. Он здесь, ваше величество.
Вводят Булатова.
Николай. Булатов, и ты против меня? Булатов, скажи чистосердечно, по-солдатски это?
Булатов. Государь, я пришел сам. К смерти готов.
Николай. Что ты, бог с тобой. Кто же отнимет отца у детей? Я ведь знаю, ты честен, душа твоя злу служить не станет. Ты можешь сам быть обманут, но обмануть не можешь.
Булатов. Истинно так, государь. Я зла не хотел.
Николай. Так чтоб его пресечь, объяви все, что знаешь. Я велю дать тебе бумаги. Пиши. Я верю тебе. Скажу более — для тебя, как прежде, в моем сердце есть место. (Целует его.) Иди...
Булатов. Пойми, государь...
Николай. Иди, полковник. Мы солдаты с тобой. Нам нежничать не к лицу.
Булатова уводят.
Чернышев. Государь, вы устали, вы бледны. Душа ваша всего этого вынести не может. (Тянется за платком.)
Николай (кричит). Где Трубецкой?
Вводят Трубецкого.
А-а... вот и вы... изменник! Человек без чести, без правил! Что было в вашей голове, когда вы с вашим именем, с вашей фамилией вошли в такое дело?! Гвардии полковник! Князь Трубецкой! Вы — вместе с такой дрянью! Где ваш стыд? Ваша участь будет ужасна!
Трубецкой. La vie, Sire, la vie! [1]
[1] Жизнь, государь, жизнь! (франц.)
Николай. А-а! Теперь вы молите о жизни?! Да разве вы стоите того, чтобы жить? Да и как вы смеете жить?! Вы, поднявший руку на своего государя?! На свою родину! Как вы сможете глядеть в лицо гражданам России! Вы были не только преступником! Вы были их вождем!
Трубецкой. Государь! Это Пестель. Он всему виной. Я сам ездил на юг, чтоб его обуздать. Мне это не удалось — все были покорны его влиянию.
Николай. Идите и изложите письменно. Увидим, осталась ли в вас хоть капля правды.
Трубецкой (на коленях). Великодушный государь, молю вас! Мне нет прощенья, и все же — простите!
Николай. Встаньте! Мне стыдно за вас. Ступайте, говорят вам. Стойте. Напишите письмо жене. Припишите: здоров и буду здоров.
Трубецкой. О государь! Ваша доброта равна лишь вашему величию.
Трубецкого уводят.
Николай. Ввести Якушкина.
Якушкина вводят.
Вы нарушили присягу.
Якушкин (пожав плечами). Виноват, государь.
Николай. Что вас ожидает на том свете? Проклятие. Мнения людей вы можете презирать, но суд божий должен вас ужаснуть. Что вы ничего не отвечаете?
Якушкин. Что вам угодно, государь, от меня?
Николай. Я, кажется, говорю вам довольно ясно. Если вы не хотите губить ваше семейство и чтобы с вами не обращались, как со свиньей, то вы должны во всем признаться.
Якушкин. Я дал слово не называть никого. Все же, что знал про себя, я уже сказал его превосходительству. (Кивает на Чернышева.)
Николай. Что вы мне — все — с его превосходительством и вашим мерзким честным словом?!
Якушкин. Назвать, государь, я никого не могу.
Николай. Слушайте, что вы тут все финтите?
Якушкин. Государь, я в первый раз слышу это слово.
Николай. Заковать его так, чтобы он пошевелиться не мог!
Якушкина уводят.
Чернышев. Признаюсь, ваше величество, не верю, чтоб женщина могла произвести на свет такое чудовище.
Николай. Пусть введут Рылеева. Ты начни, Александр Иваныч, я после войду. (Заходит за портьеру.)
Вводят Рылеева.
Чернышев. Откровенность, господин Рылеев, полная откровенность. И будьте возможно более точны в показаниях. Надеюсь, вы хотите вернуться к жене и дочери?
Рылеев. Ваше превосходительство, умоляю вас не говорить о них. Сердце мое разрывается.
Чернышев. Следственно, вы их хотите увидеть?
Рылеев. На это я утратил надежду.
Чернышев. И напрасно, совсем напрасно. И ваша и их судьба — в ваших руках. Вы человек из ряда вон, вы это должны понимать. Неужели вы думаете, что государь хочет мщения? На такой высоте, на коей он стоит, ему важно не столько карать, сколько понять общие причины. Ведь были же они, коли могли увлечь такую массу людей, вопреки личным их интересам.
Рылеев. Ах, ваше превосходительство, спасибо, что вы это поняли. Какие уж личные интересы могли тут быть? Мы знали, что нас ждет, мы думали об отчизне.
Чернышев. Я убежден, что вам будет амнистия. Государь даже выразился, что удивит Россию и Европу.
Рылеев. О, так начать царствование было бы достойно Траяна.
Чернышев. Но государь должен быть убежден, что и пред ним благородные люди. Вы не смеете допустить нового кровопролития. Между тем оно может случиться завтра же, и лишь ваше молчание будет тому виной.
Выходит из-за портьеры Николай.
Ваше величество! (Вытягивается.)
Николай (Чернышеву). Здравствуй, Александр Иваныч. Здравствуй, Рылеев! Что скажешь? Вся площадь в русской крови.
Рылеев. Государь, я сам оттого в смертной тоске. Мог ли я быть кровожаден? Я отец семейства.
Николай. Я также — отец семейства. И жену свою люблю не менее, чем ты свою. И сын мой дорог мне не менее, чем тебе твоя Настенька. Но волей бога я стал еще отцом для России. Вся наша родина теперь мое семейство. Что ж должен чувствовать глава семьи, видя, как его дети идут на него с оружием?
Рылеев. Государь, дух времени таков, что противостоять ему свыше сил, коли ты гражданин и патриот. Что было нашей мечтой? Представительный образ правления. Свобода книгопечатания. Открытое судопроизводство. Личная безопасность. Это ль мечта злодеев?
Николай. Ты — поэт! Что знают поэты в государственном деле?! Что вы знаете все? Возомнившие, грешные люди! Какая гордыня! Какое безмерное ослепление!
Рылеев. Клянусь, государь, мы хотели России счастья.
Николай. Стало, вы одни страдаете о России? Одни граждане и патриоты! Одни знаете, в чем ей спасенье? Так мое сердце не болит при виде неустройства? И я не хочу исправления всех зол? Нет, моя боль сильней, мой крест тяжеле, и вам его не поднять.
Рылеев. Государь, мы мало тебя знали. Прошу тебя, будь милосерд к моим товарищам. Они все люди с отличными дарованиями и прекрасными качествами.
Николай (с горькой улыбкой). О, в том я мог убедиться.
Рылеев. Государь, они не преступники, не кровопийцы.
Николай. Тогда скажи: где кровь должна еще пролиться? Иль ты способен покойно ждать новых жертв? Тебе их еще мало?
Рылеев, взволнованный, молчит.
Иль жизнь человеческая ничто в глазах твоих?
Короткая пауза.
Рылеев! У убитых могут быть дети!
Рылеев (потрясен, еле слышно). Долгом совести почитаю объявить: около Киева в полках существует Общество.
Николай. Это Пестель?
Рылеев молчит.
Ты был с ним близок?
Рылеев. Нет, государь. Он был совершенно против конституции, писанной Никитою Муравьевым.
Николай. Пиши все, что знаешь, и не вздумай утаивать.
Рылеев. На это я не способен вовсе.
Николай. О семье не печалься. Я послал жене твоей две тысячи рублей.
Рылеев. Государь, мысль об их бедственном состоянии не давала мне минуты покоя.
Николай. Ступай!
Рылеева уводят.
Александр Иваныч, медлить нельзя. Сей же час проверить и донести — взят или нет Муравьев-Апостол?
Свет гаснет.
Голос автора. Высочайшим указом для ведения следствия был создан Тайный комитет.
Вновь свет. Тайный комитет. Великий князь Михаил Павлович, Левашов, Чернышев, Бенкендорф, Голенищев-Кутузов, Адлерберг, Блудов.
Михаил Павлович. Нет, господа, теперь ясно. России нет. Это уж какой-то смрад, срам, пир сатанинский, а не Россия. Присяга — вздор, честь — вздор, все — вздор, святынь не осталось. Войска выходят на площадь и грозят божьему помазаннику. Но этого еще мало, еще и Черниговский полк взбунтовался. Я знаю этот полк, я там был, я не нашел даже признаков недовольства, не то что склонности к мятежу. (Сокрушенно.) Кругом обман, господа.
Чернышев. Ваше высочество, у русского человека доверие к начальству в крови. Именно на этом изменники и сыграли.
Михаил Павлович. Признаюсь, господа, я нравственно угнетен.
Бенкендорф. Ваше высочество, эти мерзавцы не стоят ваших страданий. Да и на много ли их хватило? Стоило Муравьеву-Апостолу выйти к Трилесам, как тут же его встретили пушки. Сами обманутые солдаты едва его не покарали. Все было кончено уже третьего января.
Чернышев. Все так, но дело совсем не просто, его высочество прав. Господа, государем императором возложена на нас тяжкая, но высокая обязанность. Должно поставить под свет дознания и то, что лежит на поверхности заговора, и то, что таится в глубине его темных нор. Господа, меж нас его императорское величество, присутствие его, надеюсь, удержит нас от снисходительности, ныне преступной.
Михаил Павлович. Злодеи хотели меня зарезать со всей моей семьей, господа. Я не желал бы, чтоб мое участие в комитете было понято как мщение.
Левашов. Ваше высочество, царственной натуре чужды обычные страсти. Мы знаем, что лишь забота о судьбе родины понуждает вас жертвовать и силами и досугом. Александр Иваныч прав, заговор проник всю Россию, и истинный его размах еще неведом.
Адлерберг. Господа, по чести скажу, мне ваши чувства понятны. Нет русского, который сейчас не молился бы о монархе и не слал проклятия отщепенцам. Но тем осторожней должно нам вести дело, дабы не омрачить блеск начинающегося царствования. Всплывают десятки славных фамилий, господа, быть может, лишь косвенно задетых. Это может сделать неверное впечатление. Надо расчесть, как будем мы выглядеть в глазах Европы. Не предстанет ли ей отечество наше сплошь пораженным язвой?
Голенищев-Кутузов. А я вам так скажу: мне на Европу... Виноват, ваше высочество, прошу простить. Бог свидетель, уже и терпенья нет! «Европа скажет», «Европа подумает...» От этой Европы один разврат, господа. Ей-же-ей, нечего нам на нее всегда озираться. По мне, так лучше б ее вовсе не было!
Бенкендорф (Адлербергу). Изволили упомянуть о славных фамилиях. Однако ж иные славные фамилии споспешествовали пагубному развитию умов. Не хотел бы их называть, но в своей гордыне они уж видели себя вершителями судеб...
Голенищев-Кутузов. И зря не хотите их назвать, Александр Христофорович! А я так назову. Все эти Сперанские, Мордвиновы, все их прихвостни, мастера чесать языки в гостиных, вот с кого началось! Все наши дерьмовые либералы, прошу извинения, ваше высочество. Бог свидетель, покойный государь слишком был терпелив.
Бенкендорф. Его величество Александр Павлович своевременно получил мой доклад. Сожалею, что ему тогда же не было дано ходу.
Чернышев. Убежден, господа, что ежели кое-кого поскрести, к примеру коллежского советника Грибоедова, то и о господине Ермолове можно узнать много прелюбопытного.
Адлерберг. Помилуйте, Александр Иванович, никак нельзя сбрасывать обаяние имени и славы. Ежели будет намек, что Ермолов причастен, то через это сам заговор даже в глазах благонамеренных может приобрести новое освещение.
Чернышев. Его величество ясно дал понять: неприкасаемых не будет. Россия должна быть от скверны очищена. Снизу доверху. Не так ли, ваше высочество?
Михаил Павлович. Да, разумеется. Меня главным образом потрясла человеческая жестокость. Помилуйте, ведь зарезать хотели.
Чернышев. Ваше высочество, они за это заплатят.
Блудов. Господа, не сочтите меня забывшимся, я отлично помню дистанцию, которая нас разделяет. И если я дерзаю сказать два слова, то лишь потому, что сам имею печальный опыт модных увлечений. Господа, мы будем карать следствия, но нам нужно еще и лечить причины. Нет нужды закрывать глаза на то, что вольное направление ума — есть почти неизбежная болезнь юности, тем более опасная, что в ней скрыт соблазн.
Голенищев-Кутузов. Его-то и надо железом выжигать.
Блудов. Справедливо, но для того должно постичь его природу. Не в том ли суть, что вольнодумство дарует юноше иллюзию собственного значения, внушает горделивую мысль, что он человек из ряда вон, что ему ведомы все пути к земле обетованной. Я не говорю о закоснелых злодеях, но, право же, есть юные слепцы, которые полагают, что ниспровержение совместимо с созиданием.
Чернышев (сухо). Господин Блудов, нам нет нужды ждать, покуда они прозреют. Идея государства есть перво-наперво идея стабильности форм. Сдвиньте кирпичик, и здание покосится, внутри его пройдет трещина. Потому всякая попытка изменения форм преступна.
Михаил Павлович. А знаете, господа, его величество намерен привлечь Сперанского к работе Тайного комитета.
Голенищев-Кутузов. Сперанского, ваше высочество?! Помилуйте...
Михаил Павлович. Брат сам мне сказал.
Блудов (с необычайной живостью). Вот где гений, господа! Вот нам всем поучение! Какая широта, какое сверкание мысли! Сперанский, Сперанский, и никто другой! (Почти ликуя.) Весь век охранял вывеску независимого мужа, учителя царей и вот — извольте-с! Господа, все эти дни я взирал на его величество и, признаюсь, совершенно им потрясен. Что за высокий, всепроникающий ум! Когда он допрашивал заговорщиков, было все: открытость, милосердие, непреклонность. Он был вместе и судья, и отец, и меч карающий. Так и нам должно действовать, господа.
Михаил Павлович. Брат Константин еще смолоду находил в нем царские свойства. Он мне сам про то говорил.
Левашов. Все так. Государь — нам пример. В заговоре сошлись люди разные. Едина их цель, а характеры вряд ли схожи. Значит, таково ж должно быть разнообразие средств. Убеждение, доверенность, беспощадность — употребить все, но найти истину, но спасти Россию.
Свет гаснет.
Голос автора. Комната имела шесть шагов длины и четыре ширины. Стены после наводнения восемьсот двадцать четвертого года были покрыты пятнами, в окна была вделана крепкая железная решетка. На кружке были вырезаны буквы А.Р. — Алексеевский равелин. Не было слышно ни шагов, ни шорохов. Ночью горел всегда ночник. Кроме стен и неба, ничего не было видно. И лишь вставши на рундук, прикрывающий сток воды, можно было видеть архангела с трубой на шпице Петропавловской крепости.
Свет. Перед Тайным комитетом — Гангеблов.
Чернышев. Господин Гангеблов, положение ваше ужасно. Мне кажется, вы его не вполне понимаете. Вы замышляли погубить государя.
Гангеблов. Нет-нет. Это не вполне так, клянусь вам.
Чернышев. Стало быть, ваши друзья наговаривают на вас? Они клевещут?
Гангеблов. Я никого не хочу порочить, тут заблуждение.
Чернышев (не слушая). Но скажите, почему я должен верить вам, а не им? Они искренней вас, они чистосердечней. Они говорят все, не таясь. Меж тем вы, невзирая на молодость, закоснели. Вы молчите и там, где уж все очевидно. Молчите один среди всех. Вопреки совести, здравому смыслу, клятвам. У вас черная душа, господин Гангеблов. Душа злодея. Вы не заслуживаете пощады.
Гангеблов. Что ж обо мне говорят? Скажите. Я должен знать. Я могу оправдаться.
Чернышев. Правда — одно у вас оправдание! Если для вас осталось хоть что-то святое, перестаньте грязно и бессмысленно лгать!
Свет гаснет и вспыхивает вновь. Неяркое сияние свечей. Следствие продолжается.
Левашов. Введите Пестеля.
Вводят Пестеля. Лицо его прикрыто черным платком.
Откройтесь.
Пестель. Благодарю. Я и так все вижу. (Снимает платок.)
Чернышев. Как же вы можете видеть, милостивый государь, через черный капор? Верно, вы и впрямь обладаете волшебной силой, как уверяют ваши сообщники?
Пестель. Отнюдь. Моей заслуги тут нет. Дело проще. Воровство в России везде вкрадется, и капор сшит из столь редкого миткаля, что сквозь него можно видеть все, как через сетку.
Левашов. Милостивый государь, ваше понятие о России довольно нам ясно.
Бенкендорф. И советую запомнить, полковник: прошедшее России удивительно, настоящее более чем великолепно, что же касается будущего, оно выше самого пылкого воображения. Только так следует видеть Россию, только так можно ее постичь.
Левашов. Теперь же извольте со всем вниманием. В начальном объяснении в Тульчине двадцать второго декабря минувшего тысяча восемьсот двадцать пятого года вы сделали решительно отрицание, отзываясь совершенным неведением. Потом, хотя по многим предметам и учинили дознание, но их недостаточно объяснили. Тайный комитет требует от вас полнейшего пояснения на следующие статьи. Извольте отвечать, кем писано и от кого прислано сочинение «Рассуждение об упадке в России торговли, финансов и публичного кредита»?
Пестель. Такого сочинения я не писал, и кто его писал — не знаю. Капитан Майборода привез оное с собой из Москвы и дал мне почитать.
Левашов. Верно ли, что вы пытались узнать от некоторых из офицеров, каков дух в прочих товарищах их?
Пестель. О духе офицеров я по долгу службы обязан был узнавать и делал сие отчасти через батальонных командиров, отчасти через капитана Майбороду, который мне показывал большую преданность.
Левашов. А слыхали вы в марте восемьсот двадцать пятого года о приехавшем в Харьков генерале для какого-то поиска или следствия?
Пестель. Слышал, что сей генерал приезжал в Курск и Харьков для опечатания всех бумаг какого-то графа Булгари. О том рассказал мне, прибыв к полку, капитан Майборода.
Чернышев. Вы, милостивый государь, как видно, часу без капитана Майбороды прожить не могли. (После паузы.) Отвечайте возможно подробней, с которого времени и откуда заимствовали либеральные мысли?
Пестель. Смолоду я был от них довольно далек и в пажеском корпусе усердно поглощал то, что в меня вкладывали.
Адлерберг. Бог мой, все так, мы учились вместе.
Пестель. Я не хотел об том вспоминать, полагая, что это обстоятельство тебе неприятно.
Адлерберг. Должен сказать, господа, он всегда был первым учеником.
Пестель (усмехнувшись). Как видишь, я и после впереди оказался. (Членам комитета.) Книги и события укрепили во мне вольнодумство. Служба расширила мои знания. Другим же учителем было само наше время, ни в чем не видел я большего блаженства для России, как в республиканском правлении. Каждый век имеет свою отличительную черту — нынешний одушевлен революционными мыслями. Господа, не от нашего Общества пошел по России дух недовольства и преобразования — наше Общество пошло от него.
Голенищев-Кутузов (шепотом). Готово было ваше Общество истребить священных особ августейшей царствующей фамилии?
Пестель (глядя на него в упор). Общество никогда сего не предполагало.
Короткая пауза.
Впрочем, идея цареубийства в России не нова. Ежели я не заблуждаюсь, вы, ваше превосходительство, были рядом с его величеством Павлом Петровичем в час преждевременной его кончины?
Голенищев-Кутузов, побагровев, судорожно глотает воздух.
Левашов. Накройтесь платком.
Пестель, еле заметно усмехнувшись, натягивает платок.
Увести.
Пестеля уводят.
Михаил Павлович. Да, господа, этот бы всех зарезал.
Голенищев-Кутузов (придя в себя). Мерзавец...
Левашов. Ввести Никиту Муравьева.
Блудов. Осмелюсь напомнить, ваши превосходительства, господин Муравьев отлично мне знаком. Полагаю, здесь апелляция к чести даст больший успех, нежели все иное. Есть люди, коим репутацию терять трудней, чем голову.
Вводят Никиту Муравьева.
Левашов. Приблизьтесь, милостивый государь. Прошу ответить комитету — с отбытия вашего в отпуск что вы делали и где находились.
Муравьев. Получив отпуск, поехал я с женою в Москву, откуда отправил жену к теще в Орловскую губернию. Сам поехал в Нижний по матушкиным делам, а уж оттуда в Орел, к семейству. В нижегородской деревне занемог я трудно и как при себе имел проект конституции, то счел нужным его сжечь.
Чернышев. Ваша конституция была написана вами ли одним или с кем вместе?
Муравьев. Конституция была написана мною одним.
Чернышев. Признаюсь, горько мне видеть вас, равно как и брата жены вашей, Захара Григорьевича Чернышева, с коими нахожусь в родстве, в столь ужасном положении.
Муравьев. Не стоит печалиться, ваше превосходительство, родство наше существует лишь в вашем воображении. Одинаковая фамилия навряд поддержит претензию вашу на наследственный майорат.
Чернышев. В этой клевете, милостивый государь, вам придется раскаяться.
Блудов. Господин Муравьев, давнее наше знакомство дает мне право на добрый совет — ожесточение духа сейчас бесплодно.
Муравьев. Плодотворно ли вспоминать про знакомство, когда нас разделяет сей стол?
Блудов (почти проникновенно). Послушайте, ваш ум всем известен. Четырнадцатого декабря над Россией стряслось бедствие — в том, верно, у нас нет спору. Теперь нанесенную родине рану может исцелить одно постижение истины — ничего боле. Установить ее — наш общий долг.
Бенкендорф. Чем скорей будет закончено следствие, — тем скорей наступит удовлетворение. Вы образованный человек и знаете, что в решении государственных дел политические соображения имеют первое место. Даже прямые участники смерти Петра Третьего не только не подвергались ответственности, но и были возведены в высшие звания. Амнистия — наиболее вероятный исход и этого дела.
Левашов. Какие причины побудили вас вступить в Общество?
Муравьев. Одно лишь пламенное желание видеть Россию благоденствующей. Я мечтал о твердом устройстве судебной части и гласности во всех действиях.
Чернышев. Какими средствами хотели вы исторгнуть согласие государя на представительное правление? Как бы вы действовали в случае несогласия?
Муравьев (чуть помедлив). Силою оружия.
Чернышев. Мы в том не сомневались. На собраниях ваших не однажды говорено было о цареубийстве. При том присутствовали Шипов, Долгорукий, Лунин, Глинка, вы, Трубецкой и Пестель. Кто делал это предложение?
Муравьев. Не помню.
Чернышев. Полноте. Вы лгать не мастер. Ваши товарищи все показали. Это был Пестель? (Повысив голос.) Пестель сделал предложение?
Муравьев. Но все члены, кроме меня, его отвергли.
Чернышев (удовлетворенно). Так-то лучше. Собирался ли Лунин свершить преступление на царскосельской дороге с партией в масках?
Муравьев. Лунин в моем присутствии такого предложения не делал, и я об этом никогда не слыхал.
Чернышев. Так ли? Подполковник Матвей Муравьев-Апостол показывает, что слышал от вас об этом намерении в восемьсот двадцать первом году. Что ж вы молчите? Извольте отвечать.
Муравьев. Подполковник Матвей Муравьев показывает верно. Разговор о возможности такого предприятия был в восемьсот шестнадцатом году.
Чернышев. И, как видно, от сей воз-мож-но-сти не отказались, коли через пять лет вы говорили об ней Матвею Муравьеву? Вы ему говорили? Говорили или нет?
Муравьев. Не помню.
Чернышев. Извольте вспомнить.
Муравьев. Коли он так показывает, не имею причин сомневаться в истине его показаний.
Чернышев. Вот это нам и было нужно знать. Прошу представить ваши ответы в письменном виде.
Левашов. Накройтесь. Уведите его.
Муравьев. Прошу ваше превосходительство вручить его величеству мое письмо. (Оставляет письмо.)
Муравьева уводят.
Чернышев. Жаль матушку его. Достойная женщина.
Левашов. Нельзя не сознаться, господин Блудов, этого господина вы довольно знаете. (Чернышеву.) Справедливо заметили, Александр Иванович, лгать он не мастер.
Свет гаснет и вспыхивает вновь. Перед комитетом — Поджио.
Чернышев. Позвольте ж мне сказать вам, господин Поджио, что я об вас думаю, — вы трус!
Поджио. Если бы не несчастное мое положение... Таких слов мне никто не мог сказать безнаказанно.
Чернышев. Нечего жечь меня взорами и нечего оскорбляться. Вы заслужили то, что услышали. За-слу-жи-ли! С Пестелем и Барятинским, в тайне и тишине, вы замышляли грязное преступление. Верно, в тот миг вы мнили себя храбрецом. А теперь бессмысленно финтите и лжете. Трус!
Голенищев-Кутузов. Экая безнравственность! Экий разврат!
Поджио (Чернышеву). Ошибаетесь, ваше превосходительство! Я не боюсь и готов за все ответить. Молчание не всегда знак трусости.
Бенкендорф. Полноте, господин Поджио. Молчание всегда преследует одну цель — спасти свою личность. Молчание всегда исходит из наивной уверенности преступника, что судьи не все знают. Но мы, слава господу, знаем все.
Левашов. Коли ваша цель была высока, что ж вы боитесь ее открыть?
Чернышев. Полагаете, Пестель так же о вас молчит? Да он сам просит очной ставки. (С усмешкой.) Когда генералы проигрывают, они солдат не считают.
Поджио заметно потрясен.
Голенищев-Кутузов. Объясните Тайному комитету, кто вы есть — русский офицер или наемный убийца?
Чернышев. Вы сказали, что вы готовы ответить. Так отвечайте! Отвечайте! Отвечайте!
Свет гаснет и вспыхивает снова. Допрашивают Булатова.
Левашов. Объясните, что вам Рылеев — отец, брат? Почему вы пытаетесь уменьшить его значение? Он погубил вас, погубил ваших детей.
Булатов. Господа, я не ребенок, мне смешно кивать на других. Я сказал государю все.
Чернышев. Оставьте в покое государя, полковник. В своей неизъяснимой доброте он может жалеть вас, но если закон повелевает карать, государь его нарушать не станет. Да и чем вы ответите на царскую доверенность? Он раскрыл вам сердце, вы же свое замкнули.
Голенищев-Кутузов. И это — солдат! Какое бесчестие!
Булатов. Я вины своей не преуменьшил ни в чем. С радостью приму наказание.
Чернышев. Вас накажут, не сомневайтесь! Но дело не так просто. Вы скажете про все и про всех. Про все и про всех! (Резко.) И не вздумайте вилять.
Голенищев-Кутузов. И финтить!
Левашов. Говорите, кого вовлек Рылеев! Говорите, покуда вас еще спрашивают!
Бенкендорф. Полковник Булатов, отвечайте!
Свет гаснет. Зажигается вновь. Перед комитетом — Пестель и Поджио.
Левашов. Полковник Пестель, подполковник Поджио. Комитетом вам дается очная ставка.
Пестель (с участием). Однако вы изменились, Поджио.
Поджио. Вы — тоже. Не измениться трудно.
Рукопожатие.
Чернышев. Полковник Пестель! Подполковник Поджио показал, что вы при встрече с ним, вам известной, еще с убедительностью доказывали необходимость истребить всю императорскую фамилию. Сжав руки, вы произнесли: давайте считать жертвы, и, покамест Поджио называл священных особ по именам, вы считали их пальцами, и число жертв составило тринадцать.
Пестель (взглянув на Поджио). Следственно, пальцев не хватило?
Чернышев (повысив голос). Подполковник Поджио далее показывает, что вы ему сказали: «Я поручил уже князю Барятинскому приготовить мне двенадцать человек решительных лиц для сего». (Внимательно глядя на Пестеля.) Вам понятно показание?
Пестель. Вполне, ваше превосходительство, жертв — тринадцать, убийц — двенадцать.
Чернышев. Подполковник Поджио показывает, что вы в разговоре с ним сказали, что собираетесь в Петербург, дабы все увидеть своими глазами. И, наконец, перейдя к назначению мест в будущем управлении республики, всем приверженцам вашим щедро роздали министерства.
Левашов. Подполковник Поджио, вы подтверждаете свои показания?
Поджио. Бог мой! Подтверждаю...
Левашов. Полковник Пестель, подтверждаете и вы?
Пестель. Нимало. Поджио наш разговор представил в превратном виде. Множество лиц императорской фамилии находится за границей, имеют детей и большие семейства. Мы, точно, всех при этом назвали по имени, но... без всяких театральных движений, как Поджио изобразил. Смею уверить, что я и сам не злодей из трагедии, каким меня тщатся представить.
Левашов. Полковник Пестель, комитет просит вас держаться дела.
Пестель. Таково же и мое желание. Я поручений князю Барятинскому никогда не делал, да и делать не мог — князя не было в Тульчине. Что до важности выбора государственных должностей, об этом я точно говорил. Хоть и смешно столь рано заниматься назначением лиц, но лучше смешное делать загодя, нежели в нужное время не знать, кому что можно доверить. Не говорил я и о поездке в Петербург. Что мне было ехать, я только что оттуда воротился.
Левашов. Подполковник Поджио, подтверждаете ли ваше показание и теперь?
Поджио. Быть может, о поездке в Петербург я сказал неверно. Помню про то плохо, утверждать не могу.
Чернышев. Все остальное — без отмены?
Поджио (с усилием). Да.
Чернышев. Полковник Пестель, вы уже слышали показания Поджио?
Пестель. О да! И утверждаю — оно столь же злостно, как и ложно!
Чернышев (обоим). Вы готовы свои показания подписать?
Пестель. Разумеется.
Поджио. Готов. (Чуть помедлив.) Нынче самый горький мой день. Радуйтесь, ваше превосходительство.
Левашов. Эх, господин Поджио, вы б уж лучше помолчали. Вы итальянец. Россия дала вам приют, положение в обществе, чин, — хорошо же вы ей отплатили... Здесь, сударь, русские дела, и нечего вам было в них лезть.
Поджио. Справедливость и истина, ваше превосходительство, нации не имеют.
Левашов. Увести.
Поджио уводят.
Ввести капитана Никиту Муравьева.
Вводят Муравьева.
Муравьев. Пестель!
Пестель. Никита, друг мой!
Объятие.
Чернышев. Господа, погодите обниматься, вас не затем сюда привели.
Левашов. Полковник Пестель, капитан Муравьев, комитетом вам дается очная ставка. В своих показаниях апреля двадцать седьмого дня на вопросы: кем, где и когда было сообщено вам решительное намерение Южного общества о введении в России республики с непременным истреблением царствующей фамилии, разделили ли вы сие убеждение, капитан Муравьев отвечал: «В тысяча восемьсот двадцать четвертом году полковник Пестель приехал в Петербург, дабы слить оба Общества в одно. По болезни жены моей не был я на первой встрече, и вскоре он сам пришел ко мне, у нас начались прения о конституции. Пестель мне объявил, что правление Общества должно убить членов императорской фамилии, а люди, избранные на покушение, должны находиться вне Общества, которое после удачи пожертвует ими и объявит, что оно мстит за императорскую фамилию. Я не мог ничего ответить и перевел разговор».
Пауза.
Капитан Муравьев, вы подтверждаете свои показания?
Муравьев (глухо). Да.
Левашов. Полковник Пестель, вы подтверждаете показания Никиты Муравьева?
Пестель. Подтверждаю, что всегда полагал, что истребление императорской фамилии должны были произвести люди, вне Общества стоящие. Однако ни-ког-да не полагал ими пожертвовать во исполнение, дабы очистить Общество в глазах народа.
Левашов. Господа, вам придется сии показания подписать.
Муравьев. Прости меня, Пестель.
Пестель. Прощай.
Муравьева уводят.
Голенищев-Кутузов. Да-с, господин полковник, сообщников надо избирать поумнее. И с этими-то господами хотели вы идти в дело?
Пестель. Зря веселитесь, генерал. Не нужно ни ума, ни совести, чтобы смеяться над тем, что люди лжесвидетельствовать не умеют, что искренность их вторая натура, их потребность душевная. Вы казните их день за днем самой изощренной нравственной пыткой, вы их сводите с ума адом допросов и очных ставок и смеетесь, когда они не знают, что говорить и как держаться, чтобы остаться и верными и правдивыми. Но вспомните, люди всегда поначалу теряются, когда оказываются средь хищников.
Чернышев. Отчего же вы средь них не теряетесь, господин Пестель? Вы сами-то кто?
Пестель. Я охотник, господа.
Свет гаснет.
Вновь свет. Каховский — перед комитетом.
Чернышев. Князь Оболенский показал: когда вы вышли из каре и он спросил вас, кто выстрелил в графа, вы отвечали: я выстрелил в него, и он упал...
Каховский. Ложь, я того не говорил. Стреляли многие, быть может, среди прочих был и мой выстрел.
Левашов. Подполковник барон Штейнгель показывает, что вечером четырнадцатого декабря он нашел вас у Рылеева. Вы держали кинжал и говорили: «Милорадовича я убил».
Каховский. Ложь, я этого не говорил. Я выстрелил, когда граф поворачивал лошадь, выстрел мой был не первый. Попал ли я в него иль кто другой — не знаю. Вынудить меня говорить противное никто и ничто не в силах. Если я лгу, зачем меня спрашивать?
Чернышев. Хорошо. Вы в полковника Стюрлера стреляли?
Каховский. Я не стрелял.
Чернышев. Корнет князь Одоевский утвердительно показывает: вы выстрелили в Стюрлера, потом с торжественным видом показали свой пистолет и, сказав, что «имеете на душе двух», что вам «гадко мясничать», бросили пистолет, добавив: «Уж будет с меня».
Левашов. Отвечайте без малейшей утайки и с совершенною откровенностью.
Каховский. Господа, ломаться, как князь Одоевский, я не умею и не хочу. Ему допущено было говорить на меня всякий вздор, но мщение для меня низко. Умереть я сумею. Прошу не спрашивать меня ни о чем и делать со мной все, что заблагорассудится. Я решил молчать и ни на что возражать и отвечать не стану.
Левашов. Нет, вам отвечать придется. У Рылеева, как показал лейтенант Бестужев, вы говорили, что ранили кинжалом свитского офицера.
Каховский. Ложь, я свитского офицера не ранил.
Левашов. И далее, отдавши Штейнгелю кинжал, выразительным голосом сказали: «Вы спасетесь, а мы погибнем. Возьмите этот кинжал на память обо мне». На что Штейнгель пожал вашу руку и, поцеловав в щеку, ушел в то самое время, как Батенков входил.
Каховский. Все — ложь, я этого не говорил. Я подарил кинжал, и только. Что значит — выразительный голос? К чему он? И Батенков при мне не входил, — ложь, ложь...
Чернышев. Барон Штейнгель подтверждает, что вы Бестужеву сказали: «С филантропами ничего не сделаешь, тут надобно резать, да и только».
Каховский. Все не так, все передернуто. Я сказал, что Рылеев лишь рассуждает, я сказал: «Политики, политики, а рубиться надобно». Рылеев за то меня и прозвал «ходячая оппозиция». Я ему говорил: «Коли ты надумал сделать из меня кинжал, берегись, как бы не уколоться. Ступенькой к возвышению тебе или кому другому я не лягу».
Чернышев. Коллежский асессор Кюхельбекер показывает, что вы замахнулись на свитского офицера, и тут же Кюхельбекер увидел на голове его кровь.
Каховский. Ложь! Ложь!
Чернышев. Нет, не ложь! Вы убийца, господин Каховский!
Свет гаснет и вспыхивает вновь. Мерцание свечи. Мы видим спины членов комитета и бледное лицо Рылеева.
Рылеев. Теперь объясните, кого же вы изобразили убийцами? Людей, которые на пролитие крови шли как на крестную муку, ибо отнюдь не на ней мечтали основать государство, людей, для которых необходимо было счастье всего человечества! И этих мечтателей вы столько месяцев приучали к мысли, что они ввергли свои имена, свои семьи, свою страну в позор и несчастье. Против них нынче все, все: затворы тюрьмы, одиночество ночей, лицедейство судей, наконец, осуждение общества, в их голову несутся проклятия! Но и это они готовы снести — ничто не вечно на сем свете, придет пробуждение, придет и оправдание. Так пусть же кровь моя прольется, — я почитаю, что и на поле боя против врага умереть не столь важно, сколь важно принять смерть в отечестве своем за правду, сокрытую от людей!
Свет гаснет и вспыхивает вновь. Николай и Каховский.
Каховский. Государь! Взгляните на меня. Я личных намерений не имел. Положение государства приводило меня в трепет. Финансы расстроены, в судах нет справедливости, кругом корыстолюбие. Ведь это ж все предшествует полному разрушению.
Николай. Но в чем же вы видели спасение?
Каховский. В одних законах. Государь, согласитесь, у нас их нет. Безопасность лиц ничем не ограждена. Тяжкие налоги, убитая торговля, сжатое просвещение.
Николай. Ужели все наши суды таковы? Разум отказывается тому верить.
Каховский. Так может ли быть иное, коли губернаторам дана такая власть? Что им до того, что сила не в аресте? Что ваши подданные ропщут? Что несообразности очевидны? Государь, легко делать новые планы и модели, но исполнять их разорительно и не всегда возможно. Скажите, почему пустеют нивы? Почему не запретят губернаторам вводить свои выдумки? Почему такие суммы истрачиваются на содержание их штатов? Пользы от них нигде не заметно, они лишь тяготят собой как лишней бесполезной властью. Меж тем налоги множатся, а способы приобретения умалились.
Николай. Зачем же вы не писали покойному императору?
Каховский. Многие, очень многие писали, но им не внимали. О государь, покойный император слишком виноват перед своим народом.
Николай. Но чем же? Чем же? Что он вам сделал худого? Он победил Бонапарта, он дал России всесветную славу.
Каховский. Он сделал худшее, государь. Он подал надежду — и обманул ее. Он посулил свободу — и удавил даже видимость ее. Кончилась война с Наполеоном — мы ждали, что он займется внутренним порядком. Ждали закона постановительного. И что же? Ничего, ничего!
Николай (задумчиво). Может быть, вы и правы. Я и сам вижу, реформы необходимы.
Каховский. Государь! Невозможно идти против духа времени. Невозможно нацию удержать вечно в одном и том же положении. Одинакое чувство одушевляет все народы Европы. Сжатый порох сильнее действует! Разумноженное шпионство доказывает лишь слабость.
Николай. И вы полагаете, мне все это непонятно? Кто может сказать, что я не русский?
Каховский. Так любите же народ свой, а он будет боготворить в вас отца.
Николай. А вы нас всех зарезать хотели. (Машет рукой.)
Каховский. Ваше величество, я буду говорить совсем откровенно: что мы знали о вас? Видимое ваше занятие был фрунт, солдаты, мы страшились иметь на престоле полковника.
Николай. Продолжай, мне это слышать тяжко, но важно.
Каховский. Государь, опасайтесь не безумцев, как я, опасайтесь льстецов. Кроме равнодушных войск, кто вам опора? Искательные временщики, мыслящие лишь о собственном благе? Как вы думаете, ежели б вас не стало, из окружающих вас много нашлось бы, которые истинно о вас пожалели?
Николай. Все так, все так... цари одиноки...
Каховский. Ах, государь, мне ли вас не понять? Я сам одинок на свете. Одинок в семье, в дружбе, одинок в любви... Жизнь моя текла так горько, что и двух светлых дней не сыщется в ней...
Николай. Бедная душа... Расскажи о себе...
Каховский. Ваше величество, вы первый просите меня об этом. Никому до меня не было дела. В прошлом годе встретил я родственную душу... чудо-девушку... Что ж? Ее взяли у меня, потому что я небогат и незнатен...
Николай. Она была собой хороша?
Каховский. Ангел, ваше величество, ангел! Впрочем, она утешилась скоро.
Николай. Ах, бедняга, бедняга. (Отворачивается.)
Каховский. Что это? Добрый государь, я вижу слезы сострадания на ваших глазах...
Николай. Не надобно тебе их видеть.
Каховский (горячо). Я и в последний час свой их не забуду. Так тем легче мне говорить. Вам жаль Каховского, но что значит его судьба рядом с горем России? Вы — человек! Вы поймете меня! Возможно ль, чтобы участь пятидесяти миллионов зависела от одного? Станьте на миг частным лицом и спросите себя, что б вы произвели, когда подобный вам человек мог располагать вами по своему произволу, как вещью.
Николай. Верь мне, я сам первый гражданин отечества.
Каховский. Верьте и мне, государь, с сего дня я полюбил в вас человека.
Свет гаснет.
Слабо высвечивается фигура Каховского. Перед ним лист бумаги, в руках его перо. Он лихорадочно пишет.
Каховский (почти в беспамятстве). Ваше величество! Простите, что до сих пор я имел низость обманывать ваше доброе обо мне мнение. Без оправдания: я убил графа Милорадовича, Стюрлера и ранил свитского офицера. Государь! От вас зависит благоденствие наше. Я отдаюсь вам! Я ваш! Государь! Я погубил моих друзей, они все еще так молоды, они мне верили, а я их обманывал. Истинно говорю, я причиной восстания лейб-гренадерского полка. Палицын же — взгляните на него, — он совершенный ребенок. Глебов и не принадлежал к Обществу. Все они имеют семейства — я их убийца. Возьмите Панова — чем он не пожертвовал! Сделайте милость, облегчите судьбу их. Я говорить не умею, но умею чувствовать. Я знаю, вы поймете меня. Вы поймете! Я полюбил вас как человека!..
Свет гаснет.
Свет. Зимний дворец. Николай, Чернышев, Блудов, Бенкендорф.
Николай. Хочу объявить вам, господин Блудов, удовлетворение мое вашей усердной деятельностью. Доклад ваш составлен отлично. Полагаю, что господа европейцы, кои по всякому поводу рады Россию замарать, с ним ознакомясь, содрогнутся и поймут, что, карая злодеев, мы не только русских, но и их защищаем. Конец света, господа, произойдет от беззакония.
Чернышев. Истинно так, ваше величество.
Николай. Полагаю, что и Верховному уголовному суду донесение Следственной комиссии оказало помощь неоценимую. Господин Блудов, я вами доволен.
Блудов (поймав взгляды Чернышева и Бенкендорфа). Ваше величество, все мои силы будут употреблены, чтобы еще раз заслужить монаршее благоволение. Однако же было б самонадеянным мне все принять на свой счет. Отеческое одобрение ваше должен я по справедливости отнести и ко всему Тайному комитету, к его высочеству и высоко мною чтимым Александру Ивановичу и Александру Христофоровичу.
Николай. Господа, вы определили одиннадцать разрядов, по коим устанавливаются вины преступников, пятерых же поставили вне разряда.
Чернышев. Ваше величество, по особому свойству и важности их злодеяний, они в состав разрядов войти не могут.
Николай. Однако же у вас и по первому тридцать один человек подлежит казни отсечением головы. Сурово, господа.
Бенкендорф. Государь, Верховный суд искал, по слову вашему, единого: «Справедливости, справедливости нелицеприятной, ничем не поколебимой, на законе и силе доказательств утвержденной».
Чернышев. По мне, так все разряды заслуживают смерти. На кого руку подняли!
Николай. Друг мой, Александр Иванович, руководствуя державой, нельзя поступать лишь сообразно чувствам, исключая разве чувство милосердия. Хватит с них лишения чинов, дворянства и вечной каторги.
Чернышев (умиленно). Государь, ваша власть казнить, ваша власть и миловать...
Николай. Соответственно должно смягчить наказание и остальным. Что же до преступников, поставленных вне разрядов...
Чернышев (с живостью). По особому свойству и важности их злодеяний...
Николай. ...их передаю решению Верховного уголовного суда и тому окончательному постановлению, какое о них в сем суде состоится. Напомните мне их, Александр Христофорович.
Бенкендорф. Павел Пестель, ваше величество.
Николай кивает.
Кондратий Рылеев.
Кивок.
Сергей Муравьев-Апостол.
Вновь кивок.
Михайло Бестужев-Рюмин.
Николай кивает.
Петр Каховский.
Николай. Как ты сказал?
Бенкендорф (негромко, опасливо). Каховский, ваше величество.
Николай (чуть помедлив). Да... так. Каховский. (Кивает.)
Свет гаснет.
Свет вспыхивает вновь. Петропавловская крепость.
Тусклое мерцание ночника. Ночь на тринадцатое июля.
Муравьев. Зачем я оставлен жить? Зачем не удостоен разделить судьбу вашу? Смешной человек — к суду готовился. Какие же суды в моем отечестве? Но неужто века пройдут, покамест человек обретет естественное право мыслить и мысли свои исповедовать? Неужто всегда за естественное это право должен он прибегать к насилию? Стало, Пестель прав? Но ежели насилие родит насилие, то и новое насилие родит таковое же по образу и подобию своему... И будет ли этой цепи конец?
И внезапно перед ним возникает Пестель.
Пестель. А в чем же тогда искупление? В чем? С юных лет я спрашиваю о том людей и бога! В чем мы найдем его? В смирении? В жалости? О, я готов был жалеть и сострадать. Но время для нежных чувств не пришло и придет не скоро.
Муравьев. А узнают ли люди, когда оно придет, если один меч будет в руке их? И узнает ли оно нас?
Пестель. Нет, друг мой, я не из тех, кто страшится взять верх. Пусть все пророки мира твердят мне, что в победе таится поражение, — мне нужна победа.
Муравьев. Я знаю, силы у тебя хватит. Пестель, тебе не хватает слабости.
Пестель. Кто прав, скажет время. Прощай. Пора.
Муравьев. Друг мой! Друг мой!
И Пестеля уж нет. Возникает Рылеев.
Рылеев. Я должен умереть, и умереть смертью позорною. Но кто-то ж должен жертвовать собой, кто-то ж должен пробудить спящих. Брат, я хотел просить свидания с женою, но раздумал. Настеньку благословляю. Прощай! Велят одеваться...
Нет и Рылеева. Появляется Бестужев-Рюмин.
Бестужев-Рюмин. Верьте, время освобождения народов настало! Неужто русские, в войне истинно Отечественной исторгшие Европу из-под ига Наполеона, не свергнут собственного ярма? Все люди, благородно мыслящие, правительству ненавистны. Друзья мои! Освободим Россию, и нас провозгласят героями века. Друзья мои! Мы вместе? Вместе навек? (Исчезает.)
Возникает Муравьев-Апостол.
Муравьев-Апостол.
Je passerais sur cette terre
Toujours reveur et solitaire.
Sans que personne m'ai connu.
Ce n'est qu'au bout de ma carriere.
Que par un grand trait de lumiere
On verra ce qu'on a perdu [1].
[1] Один, всегда один
в раздумье погружен,
прошел я по земле,
никто меня не знал.
Лишь пред концом моим, внезапно поражен,
узнает мир, кого он потерял (франц.).
Рядом с ним появляется Каховский.
Каховский. Я родился любить. Любить весь мир. Сердце мое всем было открыто... Странное дело! Никому оно не понадобилось!
Муравьев. Друзья мои, братья мои, на вас — цепи!
Каховский. Что из того? Я и в цепях буду свободен. В ком сила человечества, тот сам силен.
Муравьев-Апостол. Участь моя решена. Но будем горды. Наконец стало ясно, что судьба нации от ничтожества зависеть не может. А эту истину, раз постигнувши, не забывают.
Они исчезают.
Муравьев. Где истина? Одно безумие кругом. Неужто века пройдут, неужто века? Как же быть? Как же быть?!.. А ведь так ясно все было, так складно...
Неожиданно появляется мужичок.
(Ничуть не удивляется ночному гостю.) Здравствуй, друг мой. Давно мы с тобой не беседовали. Спрашивай, я отвечу.
Мужичок (послушно). Что ж спрашивать-то?
Муравьев. Спроси, что есть свобода?
Мужичок (послушно). Что есть свобода?
Муравьев. Жизнь на воле. Дальше помнишь?
Мужичок. Как не помнить. Все ли свободен я делать?
Муравьев. Ты свободен делать все то, что не вредно другому.
Мужичок. Надобно ли добывать свободу?
Муравьев. Надобно.
Мужичок. Каким образом?
Муравьев. Надлежит утвердить постоянные правила или законы.
Мужичок. Не сам ли бог учредил самодержавие?
Муравьев. Бог во власти своей никогда не утверждал зла.
Мужичок. Отчего же говорят, несть бо власть аще не от бога?
Муравьев. Злая власть не может быть от бога.
Мужичок. Еще, что ли, спрашивать?
Муравьев. Спроси.
Мужичок. Знаешь ты, барин, как меня зовут?
Муравьев. Откуда же знать, коли я тебя выдумал?
Мужичок. То-то и оно, то-то и оно. Ты гляди, как получается. Я все спрашиваю, а ты отвечаешь, я спрашиваю, а ты отвечаешь. Уж если хочешь, чтоб промеж нас и на самом деле был любопытный разговор, спроси меня сам...
Муравьев. О чем же?
Мужичок. Не знаешь?
Муравьев. Знаю. Вот будет бунт. Большой. Как при Пугаче. Что ты сделаешь со мной? С Россией?
Мужичок (не сразу). Боишьси?.. (Исчезает.)
Муравьев. А что отвечать? Кто постигнет тебя? Кто дерзнет сказать, что тебя знает? Знает все бездны твоей души? Кто? Но ведь за тебя же... Ведь за тебя... за тебя... (Охватив голову руками.) Зачем, зачем я оставлен жить?
Свет гаснет.
Негромкая барабанная дробь. Неясные тени.
Голос автора. В ту ночь на тринадцатое июля тысяча восемьсот двадцать шестого года на гласисе крепости установили виселицу. Виселица изготовлялась на Адмиралтейской стороне, за громоздкостью везли ее на нескольких ломовых извозчиках через Троицкий мост. Одна из лошадей с одним из столбов для виселицы где-то впотьмах застряла, почему исполнение казни промедлилось значительно. Пятерых приговоренных провели по фронту войск с надписями на груди: «Злодеи, цареубийцы». Осужденные были в кандалах. Под виселицами с ними простился и благословил протоиерей Мысловский. За спешностью столбы виселиц недостаточно глубоко были врыты, веревки с их петлями оказались коротки и не доходили до шеи. Петли были смазаны салом, дабы плотнее стягивались. Когда отняли скамьи из-под ног, у трех — Рылеева, Муравьева-Апостола, Каховского — веревки оборвались, и они рухнули в яму...
Голос Рылеева. Какое несчастье!..
Голос Муравьева-Апостола. Боже мой! И повесить порядочно в России не умеют.
Голос Голенищева-Кутузова. Скорей! Скорей!
Голос Каховского. Подлец, мерзавец, у тебя и веревки крепкой нет! Отдай свои аксельбанты палачам — вместо веревки!
Голос автора. Запасных веревок не было, их спешили достать в ближних лавках, но было раннее утро, все было заперто, почему исполнение казни еще промедлилось. Однако в конце концов она была повторена и на этот раз удалась.
Свет гаснет, и сразу же — яркий солнечный свет.
Николай заканчивает письмо.
Николай. «Пишу на скорую руку, два слова, милая матушка, все совершилось тихо и в порядке, гнусные и вели себя гнусно, без всякого достоинства. Чернышев, как очевидец, может рассказать вам все подробности. Я провел тяжелые сутки, но «да будет воля твоя», и от глубины души поблагодарим провидение, что оно спасло нашу дорогую родину».
Свет гаснет.
Голос автора. В этот же самый вечер офицеры кавалергардского полка дали праздник на Елагином острову своему новому шефу — царствующей императрице — с великолепным фейерверком.
Веселая музыка. Высвечиваются фигуры танцующих.
Из осужденных на различные сроки каторжных работ большинство умерло в местах своего поселения в Сибири. Оставшимся в живых через тридцать лет, в восемьсот пятьдесят шестом году, было дозволено вернуться. Дмитрий Николаевич Блудов в тысяча восемьсот двадцать шестом году был назначен главноуправляющим делами иностранных исповеданий, в тысяча восемьсот тридцать седьмом — министерства юстиции. В восемьсот сорок втором году возведен в графское достоинство, в тысяча восемьсот пятьдесят пятом году утвержден президентом Академии наук и в тысяча восемьсот шестьдесят втором — председателем Государственного совета и Комитета министров. Яков Ростовцев в восемьсот тридцать третьем произведен в полковники, в тридцать пятом стал начальником штаба военно-учебных заведений, далее — генерал-лейтенант, член Государственного совета и генерал от инфантерии. После его смерти вдова и дети за заслуги покойного возведены в графское достоинство.
Капитан Аркадий Майборода переведен в лейб-гвардии гренадерский полк. В дальнейшем из подполковника Эриванского пехотного полка переведен в Апшеронский пехотный полк, которого командиром был назначен в восемьсот сорок втором году. В тысяча восемьсот сорок четвертом окончил жизнь самоубийством в Темир-Хан-Шуре.
Все еще доносится веселая музыка праздника на Елагином острову.
Занавес
1967
<< пред. << |