| << пред. << >> след. >> 7
А самовар уже вскипел и уютно пошумливал на столе, и пузатый заварной чайничек с аляповатыми васильками на фаянсовом боку был по-старинному пристроен сверху, на конфорке. Пахло угасающими углями и крепкой заваркой.
У стола над белой скатертью хозяйничала «лесная девушка», и Голубев удивился ее превращению. Теперь на ней уже не было ни мешковатого комбинезона с армейским ремнем, ни бахил, ни форменной фуражки с дубовыми листьями, она успела принарядиться в новое, хорошо сшитое и модное платье с глубоким вырезом, а толстые косы уложила высокой короной, отчего маленькое, неприметное личико со щепотью веснушек посредине вдруг приобрело новое выражение — самостоятельности и гордой значимости. Неизвестно, что тут именно бросалось в глаза: стройность или белизна открытых до плеча рук, ловкость движений или попросту душевное и физическое здоровье, но все вместе как раз и можно было определить одним словом — красота.
Девушка весь день работала в лесу, таскала на ногах тяжелые сапоги, но сейчас Голубев не замечал в ней никакой усталости, как будто она только и делала с утра, что примеряла у портнихи новые платья, возилась с роскошной укладкой на голове и, вообще, готовилась к вечернему балу или выходу на сцену.
Не ради ли приезжего человека она так нарядилась?
Уютно и хорошо было в тесной, яркой от света комнатушке, около молодой, плавной и какой-то вальяжной в движениях Любы, резавшей хлеб, расставлявшей чистые, блестящие стаканы в простые, латунные подстаканники.
Голубев сгрузил на край стола свертки и кульки — там было масло в брикете, кольцо сухой колбасы, кульки с сахаром и шоколадными конфетами. Ненужную авоську сунул на подоконник.
— Давайте познакомимся, — сказал он, когда освободились руки. — Чай ведь вместе придется пить...
Он старался сохранить непринужденность, но когда назвал себя, то тут же добавил зачем-то, что он «из газеты», чего не собирался говорить. А девушка в ответ лишь кивнула с небрежностью своей короной и протянула, как бы между делом, равнодушную, но крепкую руку.
— Люба. Ермакова.
«Зачем она фамилию-то... Это ведь не требуется в данном случае...»
— Клуб у вас сегодня закрыт? — спросил он.
— Хотели кино показывать, афишу уже повесили, но опять у них там что-то, в прокате... — сказала она, передернув открытым плечиком.
— Ас самодеятельностью вы когда же занимаетесь?
— Самодеятельность — это в субботу, — сказала она. — Люди же на работе, чаще не соберешь. Ну, в воскресенье еще танцы, либо концерт, либо — агитбригада.
— Молодежи у вас много?
— Не так чтобы... Но теперь уж многие остаются...
— Работа, в общем, не малая, — сказал Голубев. — Как вам удается это — сразу в двух местах?
— Ну какая же это работа! — беспечно отмахнулась Люба и стала разливать чай, поочередно придвигая стаканы к самоварному крану. — Это же общественная нагрузка, так, для души... В лесу — вот там работа! Иной раз спину не разогнешь.
— Вы лесничим работаете?
— До лесничего еще дорасти надо! — усмехнулась она и, шагнув к двери в боковушку, раздвинула штапельные занавески. — Вставай, теть Грунь, самовар остынет!
Старшая хозяйка вышла из темной боковушки, жмурясь от света, с помятым и усталым лицом. У нее, наверное, болела голова, под глазами темнели нехорошие круги.
Глянула на стол с покупной снедью и послала Любу в кладовку, велела принести из нынешней лапши сбереженную курицу.
— Вы из-за меня не беспокойтесь, — привстал Голубев. — Ничего не нужно...
— Какое уж тут беспокойство, — сказала хозяйка, потирая виски узкими ладонями и пытаясь улыбнуться. — Вы же небось и не обедали доси?
Голубев смешался и потерял нить разговора. Ему стало чуть-чуть стыдно и неловко в этой домашней, почти семейной обстановке что-то выспрашивать и «уточнять» по роду работы.
Живут в отдаленном хуторе люди, ни на кого ему не жалуются и помощи от него не просят, обходятся своими силами. Так какое, в конце-то концов, тебе дело до их личных пристрастий и связей?
Ты, может быть, собираешься помочь им, оградить от нелепых обвинений? Это, разумеется, твоя гражданская обязанность, но — не причинишь ли ты новые тревоги им, не насторожишь ли? И вообще, нужен ли ты здесь?
Да. Чертовски трудная обязанность у тебя, но ты же человек, и только от тебя зависит, как они подумают о тебе завтра...
Хозяйке нездоровилось. Это видно было даже со стороны, без всякого врачебного диагноза, по влаге, выступившей над приспущенным раскрылом бровей, и чрезмерно расширенным зрачкам ее усталых, но все еще не выцветших, прекрасных глаз. Она крепилась, как-то заботливо, по-матерински смотрела на него, случайного человека, из другого, неведомого ей мира,
— Ешьте на здоровье, — сказала она, разломав холодную курицу, придвигая ему тарелку и деревянное блюдце с солью. — Когда у нас чего есть в хате, так мы не жадные и хорошему человеку рады.
Подслушала она, что ли, его мысли? Или попросту не хотела дичиться, подозревать его в чем-то нечистом и тайном?
А Люба уселась рядом с Голубевым, заботливо подвернув платье, положила в рот пятачок колбасы и засмеялась, закинув голову, показывая нежный, округлый подбородок:
— Да он небось тунеядцев вылавливать приехал, теть Грунь! То-то и смущается нас! Вдруг придется опять усадьбы перемерять этой рогулиной!
— Ну зачем же, — обернулся к ней Голубев. — Совсем наоборот. Хороших людей повидать приехал, посмотреть, как люди живут в предгорьях... Я же здесь никогда не бывал...
— И писать будете?
— Пока не знаю.
— Ну-у, а тогда зачем и ездить?
— Да ведь сначала нужно узнать все, а вы вот мне так и не сказали, кем работаете здесь. Скрываете что-то?
— И не думала! Только вам ведь лесничего надо. Так лесничий-то у нас в другом хуторе и — с бородой.
— А вы?
— Бригада у меня. Культурницы, пятнадцать девчат. Знаете, что это такое?
— Понятия не имею, — засмеялся Голубев.
— Ну как же! Вторичная очистка лесосек, топор-пила, сжигание порубочных остатков и — самое главное — воспроизведние леса. После славной и героической деятельности лесорубов!
— Посадки, что ли?
— Ага. Сосну и пихту культивируем на старых вырубках. Это главное. Потому что, если не делать посадок, тогда, конечно, и лесосеку очищать не стоит: все само по себе сгниет рано или поздно.
— Но потом же — снова вырастет?
— Вырастет, конечно, только не то, что нужно. Сорные породы — осинник всякий да ольховый кустарник. Куда его? Ни доски с него, ни дров...
— Тяжелая, верно, работа?
— Веселей некуда! Иной раз намахаешься топором, придешь домой, даже есть не хочется. Спасибо тете Груне: разувает иной раз прямо на кровати...
— Уж ты скажешь! — отмахнулась хозяйка. – Не страмилась бы перед человеком, подумает и впрямь, что ты мамкина дочка!
— Какой же тут срам! Человек-то взрослый небось и сам понимает, что такое лесная работа.
Голубев кивнул согласно. Ему приятно было сидеть рядом с девушкой, которая ко всему прочему вроде бы желала даже завязать с ним разговор. А на вид ей лет двадцать или года на два больше, и модное, открытое платьице ей к лицу... К ней хотелось прикоснуться, и от этого он чувствовал хотя и неясное, но веселое беспокойство.
— Приходилось... — кивал он, уплетая курицу и жалея, что не захватил в магазине ту черную бутылку с молдавским аистом, что стояла на видном месте. Аист был знакомый и вполне благонамеренный, он собирался по древнему обычаю вить гнездо...
— Приходилось. В эвакуации, мальчишкой, — говорил Голубев. — На лесозаготовках, в Сибири был... Чай разносил на зимней делянке — а чайник жестяной, литров на восемь! Тащишь его, бывало, от полевого «титана» в конец делянки, раз десять упадешь в снег...
Люба слушала его с усмешкой, без стеснения брала конфеты и держала таявший в пальцах шоколад, как ресторанная барышня, отставив мизинчик.
Они пили чай из стаканов, а хозяйка — тетя Груня — с блюдца, неторопливо сдувая парок, держа блюдце обеими руками. И сидела она чуть в сторонке, наискосок от Голубева и Любы, как бы подчеркивая этим свою обособленность от них. И он снова испытывал от этого безнадежное и грустное волнение. Потом хозяйка очень быстро прибрала со стола и начала мыть и перетирать столовым рушником посуду, а Люба придвинулась к стенке и развернула на скатерти какую-то зачитанную, пухлую книжку. Читала и, прижав пальцем строчки, напряженно и ждуще поглядывала в окно, в ночную тьму за стеклом.
Голубеву захотелось узнать, что именно она читает, он пересел ближе и положил руку на спинку ее стула. А хозяйка тотчас заметила что-то в этом его движении, спросила, как бы между делом, отвернувшись к настенному шкафчику:
— Василий-то зайдет нынче или — не пойдете?
— Должен зайти... — не поднимая головы, одними губами откликнулась девушка вроде бы равнодушно, но тут же не утерпела, снова глянула в черноту окна, раздернув занавески.
И тут же раздался стук в двери, грубый и требовательный.
Двери в чулан были распахнуты по-летнему, а крайняя дверь запиралась изнутри на крюк без всякого натяга, и отсюда слышно было, как дергается и звякает он в петле. На крыльце топтались тяжелые шаги.
— Любка! Открой! — донесся оттуда хрипловатый и как бы обиженный, бубнящий голос. — Чего затырилась, когда сказано было!
Девушка с досадой хлопнула по развороту страниц ладошкой и просительно глянула на хозяйку:
— Ну что ты будешь делать — опять он! Хоть на край света бежи!..
— Сиди, — сказала хозяйка коротко и твердо.
Кинула полотенце через плечо и, шагнув через порог, спросила, не отпирая дверей:
— Ты, что ли, Гентий?
— Ну я! — донеслось снаружи, и крючок перестал звякать. — Чего закрылись?!
— Уходи, парень, не морочь голову! Людям спать пора, — сказала хозяйка строгим голосом, не допускающим никаких возражений.
— А я те говорю — открой! — хрипло с угрозой донеслось оттуда, и крючок снова запрыгал, затрясло дверь.
— Уходи, участковому позвоню! — предупредила она.
— Я те позвоню, старая калоша! — рявкнул пьяный голос, и дверь заходила судорожно, с придыханием. — Я не к тебе! Любка пускай выходит!
Люба вышла в прихожую и сняла телефонную трубку. Но квартира участкового, по-видимому, не отвечала, телефонистка что-то объясняла Любе. Голубев оказался рядом и слышал далекое и слабое бормотание в трубке.
На крыльце вроде бы утихло, но в окне распахнулась неожиданно форточка, и в ней показались две растопыренные ладони. Они схватились за край переплета и вслед за ними явилось бледноватое, скуластое лицо с моргающими глазами и напущенной до самых бровей челкой. Голубев наконец-то увидел Гения.
Парень стоял на завалинке и пытался просунуться в форточку головой, часто моргая от яркого комнатного света.
— Ты брось звонить, он один хрен не услышит, — заорал он Любе. — Он у Арсяпиной косы в засаде, ночных рыбаков пошел штопорить! Ты давай, выходи, не тяни резину!
— Уходи! Закрой форточку! — клацнув трубкой, Люба отскочила от подоконника. — Я ж сказала!..
— Не доводи до греха! — угрожающе прохрипела голова. — С рогатым фраером все одно ходить не дам!
Голова исчезла, по-над завалинкой протопали быстрые шаги, и снова затряслась дверь. Теперь он бил сапогами, бесновался, выкрикивая ругательства:
— Выходи, дура! Я с тебя... шахиню Соррею сделаю! Я тебе железные зубы вставлю по безналичному! Не туда смотришь!
Голубев стоял у зеленого лимона, стиснув челюсти, не зная решительно, что ему делать в этом дурацком положении.
— Может, все-таки открыть ему? Дверь вышибет..»
— А-а, вы токо это и можете! «Дверь вышибет!» — отмахнулась хозяйка и, отойдя к печке, вооружилась кочергой.
«Вот, пожалуйста! Типичный случай из тех, что проходят под рубрикой «Не проходите мимо!». А что, в самом деле, можно тут сделать? Отпереть и схватиться с пьяным врукопашную или как? Милиция, как всегда, занята другими, более важными мероприятиями, и ты — один, лицом к лицу с негодяем... Но надо же что-то делать?»
Крючок жалобно звякал в петле.
— Откроем? — оглянулся Голубев в сторону кочерги,
— Да у него-то теперь либо нож, либо палка в руках... — предупредила Люба. Она стояла совсем близко, Голубев увидел ее расширенные зрачки.
— Открой, Любка, хуже будет! — бесновался Гений и бил сапогами в гукающую дверь. — Я с тебя... Я до тебя до-бе-русь!
«У него теперь либо нож, либо палка в руках...» Голубев почувствовал неприятный холодок под сердцем, машинально вытер лоб рукой и, шагнув к порогу, выбил из петли крюк. Сам распахнул дверь и, не выпуская скобы на вытянутую руку, подался к притолоке. Окинув глазами длинную, колыхнувшуюся перед ним тушу, сказал неожиданно спокойным и твердым голосом:
— Проходите. Пожалуйста. За мной.
Парень перевалился через порог и сделал два шага к той низенькой двери, где скрывалась теперь девушка. Но Голубев мягко и даже заботливо придержал его за локоть, повернул чуть правее, на кухню.
— Нет, нет. Вот сюда. Прошу.
Сам опередил Гения, присел к столу, только что убранному хозяйкой, и положил перед собой толстый журналистский блокнот. Деловито и медленно отвинчивал колпачок авторучки, поглядывая на длинную, жердеобразную фигуру, на нелепую челку, спускающуюся до бровей, и — прямо в ошалевшие глаза.
— Садитесь, пожалуйста. Вот так, ближе... — склонился и выдвинул навстречу ему табуретку. И даже улыбнулся с многообещающим дружелюбием. — Как фамилия?
Реакция была та самая, на которую Голубев и рассчитывал. Парень вылупил глаза и на миг потерял ту бесшабашную инерцию, с которой действовал у запертой двери. Теперь дверь перед ним распахнулась, но его как бы швырнуло назад, к истокам, и он искал сейчас то ли равновесия, то ли новой преграды для приложения бунтующих сил. Покачивался, тупо глядя на подвернувшегося неизвестно откуда плечистого мужика.
— Ты чо, ты чо! Я не к тебе! Ты не встревай, а то как...
«Главное, не создавать ему никаких видимых преград... Все эти трудности для него — точки опоры...»
— Фамилия? — повторил Голубев мирный вопрос.
— Бро-ось трепа-а-аться! Понаедут сюда, и каждый — начальство! Видал я!..
— Надеин его фамилия. Гентий Кузьмич, — подсказала хозяйка от порога, не выпуская из рук длинной кочерги.
— А ты молчи! Пройди-свет! Мало тебя... — зыркнул Гений в сторону.
— Значит, Надеин? Так и запишем, — сказал Голубев с невозмутимым равнодушием и сделал пометку в блокноте. Его и рассмешила, и несколько укрепила эта допотопная кочерга. — Когда освободился?
— Да ты чо, в натуре! На испуг, что ли, хошь взять? Ты кто, опер, что ли? — глаза вроде бы протрезвели и заметались.
Голубев пошарил пальцами в нагрудном кармашке и не достал, а только выдвинул чуть-чуть и показал Гению краешек журналистской книжечки. Удостоверение в красной обложке действовало безошибочно.
— Прошу отвечать на вопросы и не оскорблять свидетелей, а то, кроме двести шестой, и другую статью можете схлопотать. Вот так, Гений Кузьмич.
— А плевал я!
Гений попробовал встать, но тут же почему-то передумал, опасливо глянул на верхний карман Голубева. Сказал уже с заметным спокойствием:
— Дело тут не твое. Протокола не составишь!
— Почему же? Налицо двести шестая, часть первая. Пока! — Голубев вдумчиво и обещающе посмотрел в мутные глаза, поднял палец. — Пока! А дальше посмотрим. Может и вторая часть образоваться... Освободился-то, надо полагать, условно-досрочно? Старый срок тоже еще мельтешит за плечами? Или — как?
— По звонку! — отмахнулся Гений.
— Жалко... Значит, не снизошло начальство, не оценило. Та-ак... Теперь сообщите род занятий.
— Да я... Я ж токо приехал!
— Он собак гоняет, — снова подсказала от порога тетя Груня и пристукнула кочергой об пол. На Голубева она посматривала теперь с явным расположением. Прямо на удивление как хорошо вышло: и драки не было, и вот все вроде уже к концу подходит. Так-то оно бы еще ничего...
— А ты молчи! Р-рыло сверну! — озлился Гений. Но так уже, ради престижа, без особого накала.
— Еще раз предупреждаю, — сказал Голубев. — И прошу отвечать на вопросы. Я с вами не шутки шучу, Надеин.
— К черту! Собрались тут, гады! Рыбак рыбака... — Гений вскочил с табуретки, попятился к дверям. Но у порога, рядом с хозяйкой, стояла Люба, скрестив на груди полные руки, выпятив нижнюю губу. На щеках пылали запекшиеся розовые круги, словно две вишни кто раздавил. В глазах тихо угасала зеленая ненависть.
— Посиди, посиди, Геня... — мягко сказала она, вытягивая до невозможности слова. — Посиди, потолкуй с человеком. Куда спешишь-то? А то ты ведь и завтра придешь с пьяными глазами двери ломать...
— Завтра ему уже не придется, — сказал Голубев.
Гений сел. Что-то обдумывал, хлопая глазами.
— Ну? Так как же? — спросил Голубев.
Вопрос был риторический и потому сбивал с толку.
— Чего?
— Как дальше будет?
— Опохмелимся, потом решим, — как нельзя трезво сказал Гений.
— Н-да, но это от прокурора будет зависеть.
Гений тоже вздохнул, но с другим выражением. «Понаедут сюда! Не дают развернуться!»
И Люба тоже вздохнула, по-особенному, быстро прошла мимо Гения, опахнув ветерком, и снова уселась в уголке, занялась книгой. Мужчины проследили за нею — Голубев от самого порога, а Гений чуть погодя, когда вышла к столу, и взгляды их скрестились на склоненной головке. Электрическая лампа пылала сверху, высокая корона пушилась и впрямь казалась золотой. Голубев понимающе кивнул и усмехнулся.
— А ежели я ее люблю? — вдруг сказал Гений с вызовом. — Ежели я на нее глаз положил?
— И вся жизнь трещину дала! — с тем же вызовом и ненавистью сказала Люба, вдруг подняв голову, придерживая нужную строчку в книге.
— Дура! Я, может, с тебя шахиню...
— Да бр-рось! — с сердцем оборвал Голубев. — Брось трепаться! Какую там шахиню! Ты же... евнух из того гарема, черт бы тебя взял! Понял? И — насильно такие дела не делают! Насильно — это не жизнь!
— Это кто такой? — насторожился Гений. Его озадачило непривычное слово, и он даже усматривал в нем тайное оскорбление.
Люба снова подняла затененные ресницами глаза, хотела что-то сказать и уже остро сощурилась, но в это время на крыльце украдчиво и быстро протопали другие шаги, из темного чулана окликнул громкий, веселый голос:
— Чего ж это двери пораскрывали? Жарко, что ли? — и еще, с паузой: — Можно к вам?
Хозяйка теперь уж безбоязненно отставила кочергу в угол, сказала с деланной веселостью:
— Входи, входи, Вася... Как раз тебя и недостает. Входи.
Голубев глянул через плечо Гения и увидел Василия Ежикова.
Узнал он его, правда, только в лицо, потому что одет на этот раз он был не в солдатские шаровары и не в расхожую майку, а в хороший костюм и новые черные ботинки, и белый, чистый ворот рубашки был по-летнему распахнут.
Гений обернулся тоже.
Голубев ожидал, что от столкновения взглядов немедленно возникнет какая-нибудь опасная искра, но ничего не произошло. Василий Ежиков не возымел никакого интереса к сопернику, да и всех, кроме Любы, окинул вполне равнодушным взглядом, как будто вокруг были неодушевленные предметы. Кивнул девушке:
— Пошли?
Она послушно встала, сунула на подоконник недочитанную книжку, пошла в свою комнату.
— Я сейчас, — мигнула на ходу парню.
Гений с безнадежностью плюнул:
— Вот. Вот с ним-то она пойдет! С куркулем! — пожаловался он Голубеву.
Он прибегал тут к социальной защите, и уже заметно протрезвевшие глаза снова затуманились пьяной, недоброй дымкой.
<< пред. << >> след. >> |