| << пред. << >> след. >> 4
Как и предупреждал Василий Ежиков, управляющего в конторке не оказалось. Да и сама конторка была заперта — правда, не на замок, а по-деревенски: дверная накладка приткнута на пробое палочкой.
Голубев постоял на крыльце, огляделся.
Место для общественного двора когда-то выбрали удачно — высокое, окатистое, крепко задернованное ползучей травкой. Проезды и места стоянок загравированы, баки и цистерны с горючим в дальнем углу обвалованы землей и огорожены колючей проволокой, а около — красный пожарный щит с инвентарными крючьями, ведрами и лопатами. Вся усадьба окружена молодыми пирамидальными тополями, а мастерские и навесы для машин вытянулись чуть в стороне, за старыми, раскидистыми вербами. Там же, в самом углу, дымилось какое-то странное сооружение — два больших ящика на деревянных столбах.
— Чего надо, мил человек?
Из-за угла конторы вывернулся сморщенный, горбатый старичок в телогрейке и обвисших, застиранных спецовочных штанах, вправленных в белые шерстяные чулки домашней вязки. На ногах — брезентовые, разношенные полуботинки без шнурков. Вылинявшие, прозрачные глазки смотрели с острой подозрительностью.
— Управляющего надо либо старшего агронома.
— Понятно. Токо их как раз нету, на производстве обое, — сказал старичок и как-то контуженно дернул сморщенной губой, показав вставные, металлические зубы. — Нету их... К вечеру теперь.
— А вы — сторож?
— Вроде того...
— Я — из редакции. Мне бы их подождать где-то.
— Чего же не подождать. Это можно. Вон, под белолисткой скамейка курительная, там не жарко. А я как раз яблоки режу у сушилки... Вас как звать-то?
Голубев назвался.
— Ну, а я — Веденёв, Трофим Касьяныч, будем знакомы. — Он смотрел как-то боком, летучим и настороженным взглядом, и Голубев уловил в облике старичка нечто петушиное. У старика оба глаза были на месте, и тем не менее походил он на одноглазого, драчливого петуха, напряженно выбирающего момент, чтобы клюнуть сбоку.
Под белолисткой, в прохладной тени, лежало обхватное бревно, лишенное коры, которое заменяло скамейку, а в землю врыта жестяная бочка с водой. Там плавали окурки и палые листья.
— Вот тут и садитесь, — разрешил Трофим Касьяныч, сунув руку за борт ватника и доставая из глубины, из самой подмышки, расплющенную пачку «Прибоя».
Голубев со своей стороны предложил ему сигарету.
— Болгарские? Болгарские уважаем... — сказал старик с удовольствием, пряча папиросы на прежнее место. — Табачок-то они медом, что ли, сбрызгивают, болгаре? Пахучий у них табачок и вроде даже сладкий... Но у нас их тута не продают. Поскольку сами табак ростам...
Посмотрел неопределенно и в то же время вопрошающе на Голубева и добавил:
— С умыслом, думаю, не завозят. Лопайте, значит, свое... Что умеете делать, то и потребляйте на здоровье...
Но, с другой стороны, оно и правильно опять же: зачем издалека возить?
Он пососал сигаретку в задумчивости, вздохнул и снова глянул по-петушиному, сбоку:
— Чего ж приехали-то? Опять награждать управляющего орденом али, может, увольнять без промедления?
Голубев не смог сдержать усмешки, опустил голову и руки между коленей повесил, с интересом рассматривая носки собственных туфель на пыльной травке.
Тут в самый раз было спросить об истории колхоза, реорганизованного недавно в совхоз, о тех сдвигах, что произошли за последние годы, о предшественниках Белоконя. Но удаляться в прошлое, спрашивать, сколько и каких именно председателей перебывало в хуторе, Голубев не хотел. Слишком скучная и бесплодная обязанность — выслушивать эти не столь уже древние былины. Один из них, как водится, «сиднем сидел» три года и шесть месяцев, другой, конечно, «зело много медов и вина выпиваху», третий — рачительный попался, но с начальством районным не поладил, какую-то очередную кампанию недооценил, а за то был разжалован и списан в рядовые. Мало ли чего не приключалось на этой земле, важно другое — что на ней теперь-то делается.
Вот и дед понимает отлично всю сложность этой руководящей работы: «Награждать, мол, приехали человека или выгонять без промедления?»
— Ну, зачем так-то уж сразу... — сказал Голубев. — Просто заехал посмотреть, что у вас тут нового, как живете. Про управляющего, кстати, спросить только могу — хорош ли?
Старичок встрепенулся.
— О-о, управляющий — зуб! За прошлые года у него три выговора, потом еще один — с занесением, а под праздники два ордена надевает, с войны которые. В этом году еще один орден ему дали, так это уж за работу, и на этом пока остановка. Дальше пока неизвестно, что воспоследствует.
— Деловой мужик, значит?
— Дело-во-ой! Ни хрена ночей не спит. Отделение-то у нас большое, считай — целай совхоз! Тут тебе и табак, и гародная овощь, и кукуруза, успевай поворачивайся.
Животноводство само собой. А начальства теперь не сказать чтобы много было, все сам.
— Молодой?
— Совсем молодой! Лет пятьдесят всего. Мне — так в сыновья годится. Шибко шустрый!
Голубев с интересом глянул на разговорчивого старичка, который так охотно, с удивительной готовностью подтверждал сказанное и даже норовил угодить ему.
— А вот говорят еще, что он у вас будто самоуправный больно, критику зажимает, и всякие грешки у него по этой части... — попробовал он испытать деда.
— Самоуправный — это уж точно! — сразу же согласился Трофим Касьяныч и обиженно дернул контуженной губой. — Люди»то зря не скажут! Слова ему поперек не скажи! Хотя опять же больше его в хозяйстве никто и не смыслит, включая агронома. И критику зажимает — верно. Вот взять хотя бы меня. Я по штату — кто?
Сторож на воздушной сушке Табаков, вот я кто! А он меня без всякого заставил резать и сушить яблоки, цельный день сижу тута и топлю сырыми дровами две печки. Видите: дымятся?
— Сырыми? Так чего же сухих дров не подвозят вам?
Старик даже вскинулся весь:
— Так сухими-то их нельзя топить! Вы-то аль не соображаете вовсе? Сгорят ведь тогда яблоки, а их токо окуривать надо. Сырой осинкой либо тополем, больше ничем!
— Та-а-ак... Ясно. А ночью вы, значит, на табаке?
— Это зачем же? — удивился Трофим Касьяныч.
— Ну сторожить-то надо?
— Да нечего там пока сторожить, табак-то еще не ломали!
— Так, значит, правильно он вас перевел сюда? Временно?
— Да то как жа! Правильно, конешно! Чего ж это я без дела сидел бы? — с восторгом закричал старик. — Это он правильно придумал! Я же и сразу-то вам сказал, что у него мимо рук ничего не проплывет! Зуб!
«Занятный дед... — усмехнулся Голубев. — Не дед, а флюгер какой-то. Чего ни скажи, на все кивает согласно».
Дымок над сушилкой трепало ветром. Заметно покачивались и кренились светло-зеленые и воздушно-легкие маковки тополей.
Голубев достал из кармана крупное, воскового литья, краснобокое яблоко и молча начал жевать. Разговаривать с Трофимом Касьянычем было скучно, а главное — бесполезно. А старик приценился сбоку, причмокнул:
— Яблочками-то... у Васьки Ежикова, значит, разжились?
Голубев от удивления перестал жевать.
— У него. А вы откуда узнали?
— А очень просто. Ни у кого больше нету такого сорта! — с восторгом подскочил старик. — Ведь он какой, Васька-то? Лучше его ни в машине никто не понимает, ни в поле, ни в саду! Сред-нее! Сред-нее образование у него, в армии получил, время тоже не терял! Мотоцикл с коляской заимел недавно — это правильно. Дом перебрал — это, считай, полдела! А главное, что — зуб!
Нахватал саженцев таких, что никто доси и не слыхал!
У него там и ремонтная малина, и...
— Ремонтантная, — поправил Голубев.
— Ась?
— Ремонтантная, говорю, малина...
— Да и я ж говорю! Японскую вышню достал и черноплодную рябину выписал, а она, рябина-то, сладкая, как сахар! Теперь токо бери чачу, клади рябину, и — готово! А яблоки эти у него из «Сада-Гиганта». Забыл, как называются. Какой-то Розовый Ероплан, то ли еще как...
— Розмарин, — сказал Голубев.
— Вот и я это ж самое говорю!
— Работящий, значит, парень?
— О-о, зуб! Печи еще перекладывать мастер! Это он уж в мертвую пору, когда уборка зерновых кончается...
В прошлом годе начальству все перекладывал, а теперь и другие просят. На новый лад эти печки у него получаются, и тяга хорошая. Золотые руки, и минуты без дела не просидит!
— А вот говорят еще, что он, мол, прижимист больно... — с умыслом, но без всякого нажима, сказал Голубев, доставая последнее яблоко. — Все — для себя! Под себя гребет лапками?
— Да то нет? Все как есть, с места не сойти! — перекрестился Трофим Касьяныч. — Кулак, сказать, форменный! Ведь это надо же! День и ночь вкалывает, на производстве полторы сотняги загребает, и сад развел, и поросенка содержит, и куры у него — полон двор, и жениться еще, деляга, собирается! Да и девку такую отхватил, что другой-то такой до самой Усть-Лабы не найдешь! Само что ни на есть ту-ни-ядиц! В случае чего, первый под эту катушку пойдет! Не-ет, уж чего-чего, а зря люди не скажут!
Да, сказать можно, конечно, всякое, но яблоки и в самом деле — отличные! Они рассыпчато похрустывали на зубах, заливали рот свежим, кисловато-сладким соком, пахучим, как первый цветочный мед.
О чем бы еще спросить занятного старичка?
Голубев глянул на часы, осадив рукав, снова предложил Трофиму Касьянычу болгарскую сигаретку. Между делом спросил:
— А кто у вас тут утильсырье и кислицу принимает?
Что за человек? Не скажете?
Дед склонился к нему, прикуривая, экономя спички. Настороженно и вопрошающе косил глазом: дескать, с какой стороны требуете охарактеризовать? Мне это — раз плюнуть, мол, но все же знать надо, в каком свете? Чтобы разногласия не получилось...
Не дождавшись подсказки, пыхнул легкой затяжкой:
— Кузьма-то? Ну-у, Кузьму тут всякий знает... Кузьма — это, брат, не то что... — кривой указательный палец с обломанным ногтем поднял значительно и все же с некоторой неопределенностью. — По-ли-тик!
— Головастый мужик, значит?
— Если точно сказать, так дальше некуда! — обрадовался старичок. — Каждую газету прочитывает два раза. С переду назад, а потом с заду наперед! Во как! Все букву ять ищет и, пока не найдет, газетку не выпустит...
— Это какую же ять? Теперь такой вроде бы нету?
— Ну, словом, заглавный крючок! Заглавный пункт, что ли... От этого у него и способность такая: наперед все знает, на три аршина в землю видит. Когда тут колхоз был, так Кузьма трех председателей изжил. Прямо сырцом их съел! Потому что они ошибки допускали в своей деятельности, а больше-то некому за ними доглядеть. А он их — на карандаш! Как жуков на иголку,
— Как же это у него получалось?
— А шут его знает! Он же, говорю, наперед все знал и теперь знает. Вы у него нынче спросите, за что председателев через год костерить будут, он скажет. А не скажет, так все одно — подумает, и — в самую точку, Политик!
— Часто, значит, письма в верха пишет?
— Почитай, каждую неделю...
— Какая ж ему от этого польза?
— Ну! Пользы, конешно, мало. А привычка. Любит за порядком глядеть. Чтоб порядок был.
Голубев наклонился, скрывая усмешку, начал снова рассматривать носки своих туфель. И покачал головой задумчиво:
— То-то мне люди говорили... Значит, верно. Кляузник, говорят, и шантажист. И шкурник вроде бы...
— Говорю же: зря не скажут! — мгновенно отреагировал старик и снова стал похож на задиристого одноглазого петуха. — Кляузник, каких свет не производил!
Ныне-то люди его уже обходят, как бешеного кобеля!
И кличка у него с давних времен такая: «Кузя — на горбу черти»! Вот у него какая кличка! Сам-то, говорят, ничего сроду не делал, токо других учил, критику наводил. Отовсюду его уж повыгоняли, паскудника, до утильсырья докатился, а и оттуда кого нужно достанет!
В совхозе не работает, а тоже на кладовую нашу иной раз поглядывает, хочет по себестоимости отхватить того, сего...
— Пользуется? Из кладовой-то? — теперь уже без всяких шуток насторожился Голубев.
— Ну, брат, у Белоконя попользуешься! С правого плеча — на левый глаз... Кхе. Белоконь этот, скажу я вам, как цепная собака на сене — сам не жрет и другим не очень...
— А шифер-то продал бухгалтеру? Незаконно? Столистов?
— Это какому ж бухгалтеру? — оцепенел старичок.
— Да Ежикову!
— Не слыхал. Чего не слыхал, того не слыхал, — сказал старик твердо. Дескать, в оценках я еще могу пойти на уступки, а насчет фактов, тут я придерживаюсь другого правила. — И бухгалтера такого вроде не было у нас...
— Ну как же! — настаивал Голубев.
— Да вот никак и не припомню такого. Бухгалтер у нас Ефимыч Воскобойников. Старичок прокуренный. Шифер ему вовсе и не нужен, ему в гроб пора...
— Как же так?
— Так опять же брехня чья-то! — озлился старик. — Людей, их послухай, так глаза на лоб вылезут! Люди-то, они всякое мелют — когда муку, а когда и отруби!
— Это вот мне как раз Кузьма Надеин и сказал, — с равнодушием в голосе добавил огонька в разговор Голубев.
— Да брешет он! Вот паскуда, и до совхозного начальства ключи подобрать хочет! Ведь это беда! Сынок у него еще... Вы про сына-то у него не спрашивали?
— Нет, не довелось.
— Этакая верста. Полтора-Ивана, а назвал его Кузьма Гением. Гений, значит... Вот, недавно с отсидки вернулся...
Старик томительно и протяжно вздохнул, сплюнул:
— Сижу вчерась на крыльце у сельпа, вечером. Табачок смолю, никого не трогаю, звезды уже высыпали...
Подходит этот Гений, пинжак на одном плече. «Ты, говорит, падла старая, уходи отсюдова!» — «По какому случаю, Гений Кузьмич?» — «Я, говорит, тута свиданию назначил, счас буду с девкой любовь крутить!» Ну, я встал, конешно, разговаривать с ним дальше, это — одни маты получать. И насчет девки — брешет, никакая девка с ним не пойдет, а нужно ему, чтобы ночью у магазина никого не было. Принюхивается!
— Сидел-то за воровство? — осведомился на всякий случай Голубев.
— За фулюганство...
— Ну, и — ушли вы, значит?
— Да то как жа, как жа тут не уйдешь?
— Осторожный вы, гляжу, человек! Даже и не возразили?
— Да ведь оно какое дело, сынок... Возражать-то, оно опасно. Я вот возразил один раз и на всю жизнь передних зубов лишился, — Трофим Касьяныч обиженно дернул губой и выбил ногтями замысловатую дробь по вставным зубам. — Вот они! Чужие, а блюду теперь пуще глаза, чтобы во второй раз на них не тратиться...
— Было, значит, время, что и вы возражали? — теперь уж не скрывая смеха, спросил Голубев.
— Да то как жа! Я тоже, брат, шустрый был. Лавочников, попов и всяких дьячков громил тоже почем зря, все хотел с ними за отцову имю рассчитаться, с нехристями...
— За что-о?
— Да как жа! Ведь они тогда из этого барыш имели! И такую надсмешку над человеком устроили, назвали при рождении Касьяном! По святцам этим, будь они неладны. А это имя такая, что день ангела ему выходит один раз в четыре года, во как! Оттого он и незадачливый был, всю жизнь в бедности, и семью, считай, по ветру пустил от такого надругательства.
Голубев понять ничего не мог. Но из дальнейшего выяснилось, что отец Трофима Касьяныча родился двадцать девятого февраля, в високосный год. Стало быть, у него на роду уж было написано, чтобы оказаться в Касьянах.
— А они и рады, черти долгогривые! — прослезился старик. — Не подумали, аспиды, что иной человек от одного прозвища в могилу может лечь раньше времени!
Возьми ты того же Гения — я считаю, что от прозвища это у него... Беспутство-то! Был бы он Ванькой либо
Гришкой, так ни за что б фулиганничать ведь не стал!
Дед явно заговаривался, впрочем, его болтовня забавляла Голубева, и он напомнил:
— Ну и как же насчет зубов-то дело получилось?
Трофим Касьяныч только рукой махнул: дескать, ничего в этом особенного, с любым приключиться могло. И очень даже просто.
— Это уж в войну... Я-то не здешний, из-под Курского, есть там городок Рыльск, может, слыхали? — начал он. — Ну, так я всю жизнь там в пастухах проходил, тихо и мирно. Поскольку в науку-то по старому времени отец не сумел нас двинуть, больно много народил, и все голопузые, правду сказать. Одного я достиг в зрелом возрасте — в газету меня снимали, что правда, то правда. И вот пристигает такое военное положение, что нужно с гуртами на восток подаваться. А стадо к тому времени у нас уже доброе было, жалко все же... Погнал я его на Обоянь, а немцы как оглашенные — за мной!
Я — на Кочетовку и Беленихино, а они, скажи, как с цепи сорвались, с севера меня обходют, в Курскую аномалию хотят втянуть! Тут я, конечно, все до разу сообразил и — прямиком, через Белгород, на Волчанск двинул, сумел ноги унести. За все это время токо одну колхозную телку потерял. Да и не потерял скорее, а попросту съел вместях с подпаском... Ну, дальше говорить нечего, немцы из-под Луганска надвинулись, смяли мою направлению, и я вместе с табунами аж под Кущевской очутился. А как через Дон переправлялся, говорить уж не буду, чтобы нервы не трепать лишний раз. На Кубани думал остановиться, так нет, проклятые, к самым горам подперли. Тут уж я скотину передал кому следует, в горы ее угнали, немцам ни одного хвоста не досталось. Взяли они меня одного, как есть голенького, в этом как раз хуторе — Веселом... Веселый-то он веселый, а радости никакой, если схватили, аспиды, и на допрос волокут? Если — руки за спину, а душа в пятки?
— Я-то как считал? — продолжал Трофим Касьяныч. — Я так считал, что раз я теперь голый, никакого общественного имущества на мне, то зачем бы я им понадобился? В солдаты или на трудовой фронт — не гожусь. Остался я это, перезимовать. Старуху себе бесхозную подыскал тоже, с коровкой... Ну и — перезимовал! На рождество приходит полицай Феклухин за мной.
«Это ты, старый пень, гурты от нас угонял? Собирайся!»
И вот тут я ему возразил... А чего б вы думали возразил-то? А то, что он с моей бабкой был, можно сказать, одной выучки. Кабы он был чужой полицай, так я бы, конешно, спугался да и смолчал, а то ведь они незадолго перед тем обое с Крайнего Севера прикомандировались, с отсидки. Тут уж я и думаю, как же так? Что это за люди такие, что всякому богу служат, хоть православному, хоть басурманскому? Вот и рискнул это я... возразить. «Я-то, говорю, хоть скотину всю жизнь гонял, а ты, мол, людей хошь в скотину обратить, в овечий гурт. Не пойду!»
— Да... Он, понятно, никакой разъяснительной работы не стал проводить, токо один раз прикладом дотронулся...
Старик снова пощелкал ногтями по металлическим зубам, оскалился и часто заморгал глазами от воображаемой боли, крякнул.
— Ивановна моя со стола вилку схватила, хотела ему левый глаз на правое место переставить, да где ж там! Скрутили и ее тоже, вместе со мной и — в кондей. Потом-то многие немцы приходили на нее специально смотреть, сроду, говорят, не видали такой шебутной старухи. Да... Просидели мы у них в холодной самую малость, тут как раз наши пришли, с гор спустились. Обошлось, окромя, конечно, коровы. Корову-то у нас немцы все же успели слопать. Ну, а Феклухина-то я потом убил...
— Как это? — чуть не поперхнулся Голубев.
— Да очень просто. Копаю это гарод — в конце февраля, не то в марте было дело, уж и не помню, весна как раз теплая и ранняя была. Копаю, значит, никого не трогаю. Смотрю: сидит в бурьяне, глазами на меня зыркает. «Дедушка, не выдавай, не бери грех на душу, потому что меня, мол, заставили... У меня золото недалеко тут прикопано, все отдам...» — «Ах ты, думаю!
Золото у него...» А у меня как раз в руках-то садовый заступ был... Огрел я его по башке, для острастки, да, видать, чересчур. Голодный он был, копырнулся носом в землю, токо и всего....
«Врет, видимо, старичок...»
— Мне потом, спустя время, медаль за победу дали.
Ордена я не заработал по причине возраста, а медаль — это можете проверить, у старухи на сохранении. Старуха-то попалась мне шибко добрая, так я уж и не подумал отсюда трогаться... Хату нам с нею дали, скотину опять начал стеречь. Все обратно по-старому началось...
<< пред. << >> след. >> |