| << пред. << >> след. >> 11
Дождик ночью прошел небольшой, только пыль прибил.
С утра и до самого обеда Голубев объезжал на стареньком, линялом газике сады и плантации совхозного отделения. За рулем правил сам управляющий в своей простиранной парусиновой куртке, отвалясь на спинку и то и дело оборачивая к Голубеву сухое, энергическое лицо. Он знакомил его с округой, рассказывал о культурах и севооборотах, выгодах и убытках предгорного земледелия, а заодно жаловался на недостаток удобрений.
Голубев старался рассмотреть все собственными глазами, понять и запомнить сказанное. Писать именно об этой своей поездке он не собирался с самого начала и пока твердо удерживался в этом мнении. Письмо Кузьмы Надеина не только не подтверждалось, но и мешало сосредоточиться на иных темах. Оставалось не терять времени, запасаться агрономическими сведениями для иных, будущих работ.
Он сделал важное заключение для себя, например, что культура земледелия выросла не только в степных, богатых колхозах (об этом он знал и раньше), но и здесь, на горных неудобях. Плантации оказались чистыми, без сорняков, почва хорошо прокультивирована. И во всем видел он ту аккуратность и прибранность, которая прямо говорит о рачительности здешних хозяев — полеводов, бригадиров и самого управляющего. Во-вторых — что еще более важно, — люди и здесь стали жить лучше. Женщины в звеньях весело откликались управляющему, скалили зубы и только изредка на что-нибудь указывали, как на непорядок. Заработки у них, правда, еще были невысокие, но себе в убыток теперь уж никто не работал, а про механизаторов и животноводов уж и говорить нечего.
Жил в хуторе работящий и добрый народ, и напрасно Голубев входил вчера в крайний проулок с тайным предубеждением к здешним старожилам...
Покачиваясь на мягком сиденье газика, он в который уже раз думал сегодня о Василии Ежикове, совхозном разнорабочем. Утром он совсем неожиданно встретил Ваську в соседнем дворе — там стояла запыленная, сделавшая немалый пробег индивидуальная «Победа» с поднятым капотом. И Василий вместе с с хозяином, лысоватым военным в сетчатой майке, копались в моторе.
Голубев с Любой как раз вышли на крыльцо после завтрака, а он заметил их, вытер паклей руки и, попрощавшись с хозяином машины, пошел навстречу. Физиономия у него улыбалась призывно и была в мазуте.
— Ты чего тут? — спросила Люба, когда он пожал руку Голубеву.
— Да вот, к Ильченкам сын-подполковник приехал, а у него зажигание барахлит, — сказал Василий, и было понятно, что зажигание нуждалось в пустячной регулировке, такой топкости, которой хозяин до сего времени не знал.
— Он уж подполковник? — удивилась Люба.
— Ага, — Василий обернулся к Голубеву с заметной гордостью, будто Ильченко не соседом ему приходился, а братом. — Первый на весь хутор. То майор был, а теперь еще звезду дали, изобрел там чего-то. Ну, а зажигание-то барахлит, контакты пришлось зачищать, — он вынул десятикопеечную монетку с темным краем и показал Любе. «Вот и весь инструмент...»
— Да ты-то куда шел? — снова спросила девушка.
— К участковому, — сказал он виновато. — Ночью кто-то фасадные окна в хате побил. Кирпичами. Хорошо, что мы в той половине полы покрасили, а то, гляди, и по башке могли угодить...
— Кирпичами? По окнам? — удивился Голубев.
— Два глазка — вдребезги...
— Не этот? Не помешанный сделал? — перепугалась Люба.
— Черт его знает, может, и он... Больше-то, конечно, некому. Надо участковому сказать, а то ведь мало ли что... Да и рук марать не хочется, — сказал Василий с прежней виноватостью.
Скоро он свернул, а они пошли к автобусной остановке, и по пути Люба показала ему клуб — длинное строение с каменным фронтоном и оштукатуренным портиком над входом.
На площадке, перед клубом, стояла в штакетной оградке бетонно-каменная пирамида, обставленная со всех сторон высохшими венками. Камни грубо и аляповато примазаны цементным раствором, и вся пирамида чем-то напоминала те угловые столбы, на которых держалась новая Ежикова хата. А на лицевой стороне Голубев увидел серую, лопнувшую от какого-то сильного удара на три части и тоже не очень умело вделанную в бетон мраморную плиту.
На мраморе сохранилось глубокое, когда-то позолоченное тиснение:
С.П.ЗАБРОДИН
Рабочий-большевик, первый председатель нашего колхоза им. товарища ЖЛОБЫ.
(1892 — 1934 гг.)
Голубев постоял около пирамидки, спросил, почему плита оказалась разбитой на три части. Люба объяснила, что старую пирамидку взорвали в войну полицаи, а может быть, и сами немцы, а куски мрамора будто бы сохранила мать Агриппины: она того человека почитала до самой смерти и дочери велела на эту могилу цветы приносить. Вот до сих пор школьники и соседи в прощеный день венки кладут.
— Колхоза того уж нету, а Степана Петровича у нас помнят, — сказала Люба. — Отец говорит: редкий человек был! С добром к людям ехал, и не на один день...
Умер очень рано, оттого и память...
Голубев заметил, что фамилию Жлобы кто-то старался зачеканить тупым зубилом, но далее расспрашивать не стал, а тут подошел автобус лесхоза и надо было провожать Любу. Горластые девчата-культурницы, все в заношенных комбинезонах и резиновых сапогах, подняли крик, потащили Голубева с собой в машину, предлагали ему невесту на выбор и вышучивали бригадиршу в зеленой фуражке, и он едва отбился от хуторских красавиц, пошел к Белоконю.
И вот, с самого утра, колыхаясь на ухабах полевой дороги, он не переставал думать о людях, повстречавшихся ему здесь, о превратностях их судеб и пестром многоцветий жизни, что пронеслась над здешними зелеными предгорьями за истекшие десятилетия.
А места вокруг были и в самом деле веселые!
Тихая в эту пору года речка вилась меж зеленых берегов, занятых табаком и кукурузой, стремительно огибала серые скалы с обнажениями древних пород, клокотала на камнях перекатов и вновь растекалась широкими плесами в глубокой и прохладной тени огромных верб и белолистных осокорей. Холодные ручьи сбегали с гор и, вскипая белыми бурунами, мчались под высокими сваями мостов, рассчитанных на полую воду. А над клокочущей быстриной солнечными радугами вставала водяная пыль, и самый воздух в зеленой лиственной тени был ощутимо густой и вкусный.
— Дома отдыха, дачи бы здесь строить, — непроизвольно вырвалось у Голубева, когда машина чуть ли не вприпрыжку миновала один из мостов и вырвалась на крутой противоположный взгорок..
— Да... — кивнул задумчиво Белоконь. — Жаль только, что пахотной земли маловато, а то, конечно, можно бы и дачи строить.
В его ложном согласии Голубев уловил насмешку и скрытый протест и надолго замолчал. А Белоконь несколько раз провернул баранку, свернул на кочковатый, плохо наезженный проселок и повез его в сад, угощать яблоками и грушами-скороспелками.
Когда поехали обратно, Голубев сообразил, что пора уже заканчивать расследование письма (утром уезжать), и решился, спросил с невольной усмешкой:
— Так я и не смог понять все же: был у вас Ежиков бухгалтером или нет? Как же понимать эту ошибку в письме?
Белоконь тоже засмеялся.
— Да, был, был! — кивнул на резком ухабе. — Был! Три дня!
— Это как же? Что за срок такой?
— Я же говорил вам вчера, что это чепуха. Бухгалтер наш Воскобойников, человек в летах, заболел как раз. А тут квартальный отчет. Ну и попросил старик Ежикова помочь, реестры подсчитать, кое-какие простейшие оборотки свести... Он на счетах-то умел, правда, но бухгалтера из него все-таки не получилось, — Белоконь снова засмеялся.
— Не усидел за столом?
— Усидеть-то, может, и усидел бы, но специфика ему не понравилась. В какой-то оборотной ведомости три копейки потерял, целый день искал, в поте лица вертикаль с горизонталью сводил. Потом вскочил, трахнул счеты об пол, аж костяшки по полу брызнули, и — домой. «Считайте их, — говорит, — сами, а я лучше пойду мотор переберу!..» Не вышло из него бухгалтера.
— Да... А вам не кажется, что это его метание по разным работам несколько на шабашничество смахивает?
— Какое же метание?
— Да он же у вас механизатор и вдруг — печи перекладывает?
— Да ведь сейчас на механизмах ему делать нечего, технологический перерыв. Вот осенняя вспашка начнется, тогда его от машины даже и к своей печке не оторвешь. А чтоб руки гуляли, этого нормальный человек не любит...
Белоконь мельком глянул на него, не выпуская из поля зрения извилистую дорогу, и заметил с необидной насмешливостью:
— А все же легкая у вас жизнь, должен сказать!.. Нагоняете вы на нас страху — то по причине, то без причин, и ведь совсем не важно для вас, сойдется впоследствии у вас ведомость по горизонтали и вертикали или не сойдется... Дожди, засуха — а у вас все равно урожай! Факты собирать оно, конечно, тоже работа — умения и сноровки требует. Но главное-то, по-моему, это не сами факты, а соображение. Чтобы не сбивать с толку, правильно ориентировать.
— А что? Разве сбиваем? С толку?
— Да, к сожалению, бывали случаи. И не редко... Вот вы сейчас о шабашничестве выразились очень уж... неуважительно. А в чем, собственно, корень зла? Это все рабочий народ и в основном не церкви строит, а клубы, животноводческие помещения, совхозные дома. Притом — качественно и быстро и, между прочим, налоги платит, как вы и я...
Голубев промолчал.
— А то вот еще эта недавняя кампания против тунеядцев. Я понимаю, что категория такая еще есть. Сам видел двухэтажные дачки граждан, получающих мизерную зарплату. Но вы об них ведь и не говорили, по сути дела. Вы за огородников сразу взялись! И зря! Потому что огородники — это тоже рабочие люди. Им просто недосуг козла забивать в нерабочее время или у пивных ларьков околачиваться... Люди-то уже смеются. Мол, в кювете пьяным валяться — это еще куда ни шло, а вот с тяпкой на огород пойти — зазорно.
— Ну, это уж вы слишком сгущаете! — попробовал возразить Голубев.
— Почему же? Вот я прочел в прошлом году в одной газете статью, там взяли под огонь критики одну старуху, которая, оказывается, до того дошла, что рыболовных червей копала на огороде и рыбакам-любителям продавала, представьте, за деньги! Так вот ее-то и квалифицировали злейшей тунеядкой. И такая она, и сякая, и пережиток прошлого к тому же! И по всему видно, сам журналист, который эту чертовщину писал, у нее червей закупал!
— Вполне возможно... — кивнул Голубев.
— Ну, так как же это можно? Во-первых, у бабки это, может быть, единственное средство купить хлеба и соли. Есть такие старухи, что сынов лишились, а пенсий не получают. И во-вторых, что это за люди, что ленятся сами червей накопать? Откуда они взялись-то на белом свете? Вы можете себе представить, ну, к примеру... Чехова, Пришвина или Паустовского, покупающих... рыболовных червей у старухи?
— Н-да... Вряд ли...
— Да вот и я что-то не представляю. А представляю зато этих новых рыбаков, гангстеров наживки... И не стыдно ведь! Бабка им поперек горла встала!
Голубева подкинуло, он схватился за ручку, вделанную на этот случай в приборный щиток, сказал со вздохом:
— Бывает, конечно. В семье не без урода. А вообще-то я на свою профессию не в обиде. По крайней мере, с жизнью приходится иметь дело во всей ее полноте, не то что, скажем, у невропатологов или юристов, где общение довольно однообразное... Но трудность у нас есть огромная, и о ней вы ничего не сказали, потому что вряд ли представляете ее. И трудность эта в том, что мы о живых, конкретных людях пишем.
— Ну и что же, пишите на здоровье. Только правду! — сказал Белоконь со спокойной беспечностью.
— Да, да... Только правду, разумеется. Но вот пишешь о человеке только хорошее, если он, конечно, этого заслуживает, а он недоволен, говорит, что приукрасил я, полноты не смог добиться. А о критике и говорить нечего. Сложность в том, что не только добрый человек, но и самый последний мерзавец о себе только хорошее знает. И попробуй тронь его!
Он еще подумал о своей нынешней бесплодной командировке и сказал откровенно:
— И по пустякам, можно сказать, мы не ездим. К вам, например, я из личных мотивов заявился. Письмо-то, оно с самого начала особого доверия, как бы сказать... не могло внушить. Просто хотелось вновь побывать в хуторе.
— Видимо, в войну здесь приходилось бедовать? В эвакуации?
— Нет. Когда-то моего отца в хуторе убили. Он тоже корреспондентом был, из краевой газеты...
Голубев оценил возникшую паузу и добавил:
— Теперь, конечно, никто уж не помнит: человек-то был чужой, приезжий... А время крутое было, кулачье в этих местах вольготно себя чувствовало. Горы, леса вокруг. Казачья стихия!
— Почему же, казаки — мирный народ, — сказал Белоконь.
Машина выбралась на ровную дорогу, Белоконь сказал задумчиво:
— Казачество и все вопросы, связанные с ним, разумеется, — в прошлом. Интерес может быть чисто исторический... Но... вам не кажется, что всякая предвзятость и особенно ненависть — это, мягко говоря, не строительный материал в жизни? И даже не эмоциональное подспорье? Разрушать с ними еще куда ни шло, а вот строить что-нибудь уж никак не возможно. Лаптя, что называется, не сплетешь.
— Странный ход мысли... — смешался Голубев.
— Ну, почему же. Письмо это... И — ваши оценки...
Жаль, что ваш отец погиб, и погиб именно здесь. Но в те годы люди гибли ведь и в иных краях...
Голубев промолчал.
Когда въехали в хутор, Белоконь предложил пообедать вместе, но пришлось отказаться. До вечера Голубев рассчитывал управиться и ехать дальше.
<< пред. << >> след. >> |