| << пред. << >> след. >> 10
Он не пошел обратной дорогой. Спустился узкой тропинкой к речке и двинулся к станице берегом, минуя кусты и вороха обсыхающего наплава. Посвистывал и размахивал гибкой хворостиной, сшибая желтоватые барашки с тонких вербовых веток. Речка затаенно ворковала под обрывами, звенела на каменистых перекатах, пенилась в неукротимом стремлении к степному раздолью, к разлившейся Кубани. А Федор двигался навстречу вешней воде, и в глазах было одно сплошное мелькание от блестящих волн, вербовых кустов, битого каменного плитняка и солнечных брызг — не за что уцепиться. Шел навстречу воде, а его будто сносило и сносило куда-то в сторону,
Припомнилась глупая поговорочка «что такое не везет...», Федор с досадой отогнал ее, задумчиво потянул кепку на лоб.
Что-то нужно делать, что-то срочное и решительное. А что именно? Кто знает?
Вербовые кусты в этом месте отбегали к воде, а справа распахнулось гладкое черное поле, совхозные плантации. С дальнего края пашни продвигалась к берегу цепочка женщин-огородниц с кошелками, они высаживали по маркировке капустную рассаду.
Федор засмотрелся на разноцветье косынок, на теплую, парную землю. А в это время в кустах что-то сильно плеснуло (вроде кто зачерпнул ведром), и вслед за тем длинно и визгливо заголосила женщина:
— Ню-у-ушка-а-а! Парень опя-ать в воду за-ле-ез!!
Крик до того был пронзительный, что Федор остановился, притих за кустиком. Пожилая женщина с полными ведрами перешла ему дорогу и остановилась, крикнула потише:
— Иди сама-а! Не дается он мне, окаян-ный! Сидить по уши-и!
От цепочки огородниц на дальнем краю пашни отделилась легкая, тонкая фигура.
Нюшка!
Он узнал ее издали, будто вчера только видел.
Все такая же подсушенно-стройная, длинноногая, в короткой юбчонке и косынке шалашиком (чтобы не обгорело лицо), она стремительно шагала по рыхлому полю, подавшись всем телом вперед, в немой, угрожающей решимости. На ходу подобрала в руку сухую хворостинку...
Оголенные молочно-белые колени подбивали край непомерно короткой юбки. Под узким шалашиком повязанной по-городскому косынки увидел Федор черные, усталые, какие-то родные глаза и вздернутую, изломистую верхнюю губу. Потемнела отчего-то Нюшка, засмуглела, как цыганка.
Работа, конечно, не легкая. То солнце, то дождик...
Мальчишка выбрался из кустов на тропу и виновато ждал. Он был до пояса мокрый, в новых сандалиях хлюпало.
— Что же ты, окаянный, со мною делаешь, а?! — закричала мать издали.
Парень икнул.
— Сколько же раз я буду...
— Нгэ-э... — предусмотрительно затянул парень баском, становясь боком и закрыв правым кулаком глаз. Следил из-за ручонки за хворостиной.
— Бож-же ты мой, и в сандалии набрал?! Да ты свалился туда, что ли?
— Упа-а-ал, — соврал мальчишка.
— Вот зараза! Разувайся скорее, вода-то холодная еще!
Она сразу выронила хворостину, кинулась расстегивать тугие пряжки сандалий. Стянула и мокрые штанишки.
— Говорила я тебе, вода еще холодная, рано купаться!
Тут Нюшка все-таки не сдержалась, ожгла сына по мокрому заду, только уж не хворостиной, а ладонью. Федор засмеялся с облегчением и вышел из-за куста, скрываться было уже ни к чему.
Нюшка сидела на корточках, выкручивала мокрые штанишки. Синий матерчатый жгут упруго сворачивался и выгибался в ее сноровистых руках, сочился мутной водой. И вдруг замерли руки, жгут безвольно и расслабленно опустился на колени. Она вскинула голову и вскрикнула тихонько, едва пошевелив губами:
— Федор? Ты?..
— Вот. Таким, значит, макаром... — кивнул Федор.
Нюшка одернула на коленях юбку, обеими руками поправила косынку, раздвинув ее на щеках, но края косынки тут же сдвинулись на прежние места, а лицо под шалашиком насупилось.
— Здравствуй... — с трудом выдохнула она.
Поднялась, привычным бабьим движением округло провела по бедрам, оглаживая помятую юбку. Пальцы, выпачканные землей, чуть дрогнули.
— Здравствуй, Федя, — повторила тихо, и Федору показалось, что вздернутая ее губа вдруг опала, вытянулась и прикипела к нижней.
— Капусту сажаете? — кивнул Федор на пашню.
Руки снова оправили края косынки, торопливо, неуверенно.
— Ага. Рассаду.
— Добро. Таскать вам не перетаскать,
— Спасибо...
— Одна?
— Что?
— Спрашиваю: одна? Живешь-то?
— Отец вот приехал недавно. Вернулся... Токо он в другой комнате, отдельно. За дитя серчает...
— Чего же он?
— Говорит, непутевая... — Нюшка посмотрела сверху на белесые вихры сына, успокоенно вздохнула и засмеялась. — Сама, говорит, корми! Прямой он у меня, как палка: что на уме, то и на...
— Не скажи. Говорить он умел всегда. Что другие думают...
«В другой раз и левую руку ему откручу...» — хотел добавить Федор, но сдержался. Только носком полуботинка отшвырнул округлый камешек с тропы.
Нюшка одернула рубашонку на сыне, легонько повернула за локоток:
— Ты... иди, Федюня, побегай. Ноги вымой, грязные они у тебя. Токо не заброди, а с берега...
Мальчишка с готовностью подхватил брошенную матерью хворостину и, взбрыкнув, мелькнув голым, кинулся к воде. Федор пристально, полураскрыв в забывчивости рот, провожал его, впервые заметив, что у. мальчишки тоже, как у него, двойная макушка — два спиральных завитка на белом, выгоревшем затылке.
Мальчишка убежал, сдвинулись за ним кусты, и сразу стало не о чем говорить, оба потеряли дар речи. Нюшка насупилась, а Федор смотрел в сторону и выше ее головы. Многое, слишком многое хотелось сказать, а время и место неподходящее, да и с чего начинать? Откуда нужные слова возьмешь?
Ветерок легкий неспешно подсушивал почву, пашня вокруг умиротворенно курилась под солнцем. Черная ворона опустилась поблизости на сухую ветку, каркнула. Ветка прогнулась — Федор смотрел и не мог понять, почему иссохший вербовый отросток не ломается под тяжестью, а еще пружинит и гнется, как живой. Больше всего он боялся, что не поймут они друг друга, боялся обжечь самое больное.
Внизу заплескалась вода, парнишка вновь дорвался до речки. И Федор, превозмогая скованность, глухо кашлянул, кивнул в кусты, на плеск:
— Мой?
Спросил и еще больше испугался.
Испугался за нарочитый, какой-то идиотски-насмешливый тон вопроса, будто винил в чем-то Нюшку, а ему в самом-то деле наплевать — чей это мальчишка.
Ах, если бы она хоть не смотрела на него! Если бы ослышалась, если бы не боялась того же — обжечься... Но она вовремя вскинула глаза, и глаза эти, темные, глубокие, много пережившие и передумавшие, вдруг сузились в остром, проницательном вопросе: тот ли Федор-то? Осталось ли хоть что-нибудь от прежнего? Далеко был, много видал, вспомнил ли хоть раз — нет, не Нюшку, а дурь свою безотчетную...
Далеко был. Много повидал. Не вспомнил.
— Ну? — просительно вздохнул Федор.
— Нет, — сказала Нюшка в один глоток воздуха и накрепко сжала побелевшие губы.
Она сжала губы и больше их не разомкнула, и Федор никак не мог понять, откуда еще вылетали яростные, злые слова:
— Нет. Бешеного кобеля!
В глазах пылали угли. Она смяла концы косынки в пригоршнях и так натянула их, что плечи заострились и стали непримиримо-угловатыми, как у девочки-подростка. Каждая нитка натянулась из последних сил.
Федор свалил голову на левое плечо, доставая пачку «Ракеты». Долго не мог ухватить непослушный, округлый кончик папиросы.
Ему нужно было куда-нибудь спрятаться, и он спрятался в пригоршнях, когда уберегал рвущийся огонек спички от ветра. Затянулся так, что едва не спалил папиросу целиком. Закашлялся дымно, с остервенением.
— Соврать и то не можешь по-человечески, — с укором сказал он и сплюнул горькую табачину.
Можно было уже вздохнуть с облегчением, уйти от этого нелепого и никому не нужного поединка. Но он не спешил вздыхать с облегчением, знал, что еще не все кончилось, потому что не мог на этом кончить.
Он оставлял еще для нее вход. Маленькую лазейку. А сам перекусил папиросу и, сунув кулаки в карманы брюк, обошел ее, чтобы не стоять под прицелом.
— Чего же врать-то, Федя... — выцедила она, почти не разжимая губ. — Чего ж врать-то, когда дите уж бегает?
Не хотела она в ту лазейку. И ему не давала легкого выхода. Круто держала голову, боком, не выпуская его с прицела.
— Сказала! — небрежно усмехнулся Федор. — А может, брехня иной раз как лекарство? Как постное масло на ободранную кожу! Сбрехал — и опять все сначала; как будто и не было ничего. Д-дура! А еще в артистки собиралась!
«Насчет артистки не надо было поминать...» — сообразил он с опозданием.
Нюшка немо, сосредоточенно разглядывала Федора. Во все глаза смотрела, будто не доверяя себе.
Неужели так-таки ничего и не осталось от того, прежнего Федора? Неужели уже ничего нельзя вернуть?
Все смотрела, смотрела пристально и придерживалась за скулу по-вдовьи, будто у нее болели зубы.
Охладел взгляд, и вместо горячей ненависти осталась только скучноватая жалость в глазах. Хотела что-то сказать, то ли спросить о чем-то хотела, да посчитала, верно, лишним.
— Иди... — сказала Нюшка с невозможным спокойствием. — Иди. Бабы вон смотрят...
Бабы и верно смотрели издали, сбившись в стаю, облокотясь на цапки. За добрый километр чуялось, какие там шли душевные разговоры, какое щекотливое любопытство их разымало.
— Бабам, им что! Чужую беду руками разведу, — буркнул Федор в ярости. — Змеи все подколодные! Пошел.
Сначала задумчиво, неуверенно, еще не зная, стоит ли уходить, а потом решительно, на полный шаг.
Ни жалости, ни сочувствия не было. Как она обидела-то его своим... неповиновением! Признанием этим дурацким!
А что, может, и впрямь не его. Даром что две макушки... За шесть лет-то мало ли что было... Хотя какие же шесть лет, чудак! Это парню — пять, а в том году он все знал...
Дымил очередной папиросой и думал почему-то о золотоволосой Ксане, горбоносом Ашоте и грузовой машине ГАЗ-51 со странными номерными знаками, которая переехала ему дорогу с самого начала.
У крайних дворов его нагнал Федька.
— Дя-а-дя! А крючки?! — закричал он издали.
Штаны на нем еще не просохли, он то и дело поддергивал их, бежал вприпрыжку.
— Крю-учки когда ку-у-упим?!
Федор подождал его, взял за руку. Рука была ледяная.
— Не замерз?
— Не-е.
— Крючки мы сейчас купим. Зайдем в сельпо и купим.
— Большие крючки?
— Средние...
— На усачей и голавчиков?
— На усачей и голавчиков...
Не повезет, так уж не повезет кругом! Того, что искал, не нашел, денег больших не заработал, только время потерял. Точно, как у того неудачника, что жаловался один раз: «В какую бы очередь ни становился, сроду с пустыми руками отходил. Только дойду до весов — все: по мне отрезало, как бритвой!»
«Если увижу сейчас запертый магазин с дурацкой бумажкой: «Закрыто на переучет» — обязательно побью окна! — досадовал Федор. — А подвернется кто под горячую руку, накостыляю так, чтоб отправили куда-нибудь на казенные харчи... Один шут, никакого толку!»
Глупые мысли лезли в голову, а магазин был почему-то открыт.
Назывался этот магазин промтоварным, но воняло в нем по обыкновению селедкой и стиральным мылом. У прилавка — ни одного покупателя, а в прохладном далеке, на веере радужных штапелей печаталась фигура молодой продавщицы в белом колпачке.
Культурно и тихо. И продавщица вроде бы ничего.
Придерживая за руку мальца, Федор постоял над застекленным прилавком, где были выложены гребешки, часики, дамские шпильки и дешевенькие брошки районной промартели, и спросил, не поднимая головы:
— А рыболовные крючки есть?
— Еще не завозили, — вежливо ответила продавщица.
— Та-а-ак. И когда же завезете? К декабрю?
Продавщица ожила, подалась чуть в сторонку, и за нею Федор увидел аккуратную табличку — серебром по черному лаку: «Покупатель и продавец! Будьте взаимно вежливы!»
— Иван Панкратьевич обещал на следующей неделе, — сказала продавщица, старательно, по буквам выговаривая слова «Панкратье-вич» и «на следующей».
— Можно подумать, что завезет он их тонны две! — хмыкнул Федор. — Крючки, понятно, скоропортящийся товар... А леска, по крайности, есть?
— Капроновая.
— Что?
— Капроновая леска всегда в продаже. Ее домохозяйки покупают на хозяйственные нужды, очень прочная. Завернуть?
— Давайте. А вот с крючками у вас плохо.
— Потерпите недельку, речка ведь еще мутная, — совсем душевно сказала продавщица. И улыбнулась, а Федор засмотрелся на ее грустную, какую-то покорную улыбку.
— Потерпим, какие наши годы! — он подернул доверчивую руку младшего Федьки. — Потерпим, парень?
— Крю-чки-и... — заныл мальчишка.
— Ладно, не тушуйся. Может, у соседей достанем...
А насчет мутной речки тетя ничего не понимает — в это время как раз шемая и рыбец идут... — и глянул с усмешкой на белый колпачок. — Кроме того, в мутной воде сподручнее рыбку ловить...
Он бы и обругал незапасливую продавщицу, но уж больно покорно и грустно улыбнулась она, когда убеждала потерпеть. Прямо жаловалась на трудную свою жизнь — постоянно отказывать в самых неожиданных просьбах.
Глянул напоследок на серебряные буквы лаковой таблички и повел Федьку из магазина.
<< пред. << >> след. >> |