[в начало]
[Аверченко] [Бальзак] [Лейла Берг] [Буало-Нарсежак] [Булгаков] [Бунин] [Гофман] [Гюго] [Альфонс Доде] [Драйзер] [Знаменский] [Леонид Зорин] [Кашиф] [Бернар Клавель] [Крылов] [Крымов] [Лакербай] [Виль Липатов] [Мериме] [Мирнев] [Ги де Мопассан] [Мюссе] [Несин] [Эдвард Олби] [Игорь Пидоренко] [Стендаль] [Тэффи] [Владимир Фирсов] [Флобер] [Франс] [Хаггард] [Эрнест Хемингуэй] [Энтони]
[скачать книгу]


Ги де Мопассан. Отец Амабль

 
Начало сайта

Другие произведения автора

Начало произведения

  II

  III

>> след. >>

     Ги де Мопассан. Отец Амабль
     
     
     Из сборника "Маленькая Рок"
     
     -------------------------------------------------------------------
     Ги де Мопассан. Собрание сочинений в 10 тт. Том 6. МП "Аурика", 1994
     Перевод Е. Александровой
     Примечания Ю. Данилина
     Ocr Longsoft http://ocr.krossw.ru, март 2007
     -------------------------------------------------------------------
     
     
     
     I
     
     Мокрое, серое небо нависло над широкой бурой равниной. Запах осени, печальный запах голой, сырой земли, палых листьев, засохшей травы разливался в неподвижном вечернем воздухе тяжелой, густой струей. Крестьяне еще работали кое-где в поле, ожидая звона к вечерне, чтобы вернуться на фермы, соломенные крыши которых проглядывали сквозь обнаженные сучья деревьев, защищающих от ветра яблоневые сады.
     У дороги, на груде тряпья, сидел, растопырив ножки, крошечный ребенок и играл картофелиной, роняя ее иногда на свою рубашонку, а рядом на поле пять женщин, согнувшись до земли так, что видны были только зады, сажали брюкву. Быстрым, мерным движением они втыкали деревянные колышки вдоль глубокой борозды, проведенной плугом, и тотчас сажали в образовавшиеся ямки рассаду, уже немного поблекшую и спадающую набок; потом они прикрывали корни землей и продолжали работу.
     Проходивший мимо мужчина, с голыми ногами в сабо, с кнутом в руке, остановился возле ребенка, взял его на руки и поцеловал. Тогда одна из женщин выпрямилась и подошла к нему. Это была рослая, румяная девушка, широкая в бедрах, в талии и в плечах, крупная нормандская самка, желтоволосая и краснощекая.
     Она сказала решительным голосом:
      — Вот и ты, Сезэр. Ну, как?
     Мужчина, худощавый парень с печальным лицом, пробормотал:
      — Да никак. Все то же.
      — Не хочет?
      — Не хочет.
      — Что ж ты будешь делать?
      — А почем я знаю?
      — Сходи к кюре.
      — Ладно.
      — Сходи сейчас.
      — Ладно.
     Они взглянули друг на друга. Он все еще держал ребенка на руках, поцеловал его еще раз и посадил на кучу женского тряпья.
     На горизонте, между двумя фермами, видно было, как лошадь тащит плуг и как на него налегает человек. Лошадь, плуг и пахарь медленно двигались на фоне тусклого вечернего неба.
     Женщина продолжала:
      — Что же твой отец говорит?
      — Говорит, что не хочет.
      — Да отчего же он не хочет?
     Парень указал жестом на ребенка, которого опустил на землю, и взглядом — на человека, шедшего за плугом. И добавил:
      — Потому что ребенок от него.
     Девушка пожала плечами и сказала сердито:
      — Подумаешь! Всем известно, что ребенок от Виктора! Ну и что же? Ну, согрешила! Да разве я первая? И моя мать грешила до меня, да и твоя тоже — прежде чем выйти за твоего отца! Кому это у нас не приходилось грешить? А у меня грех вышел с Виктором потому, что он взял меня, когда я спала в овине. Это истинная правда. Ну, потом бывало, конечно, что я и не спала да грешила. Я бы вышла за него, кабы он не жил в работниках. Неужели же я от этого хуже стала?
     Парень ответил просто:
      — По мне ты хороша, что с ребенком, что без ребенка. Только вот отец не согласен. Ну, да я как-нибудь все улажу.
     Она повторила:
      — Сходи сейчас же к кюре.
      — Иду.
     И он пошел дальше тяжелой крестьянской поступью, а девушка, упершись руками в бедра, пошла сажать брюкву.
     Парень, направлявшийся теперь к священнику, Сезэр Ульбрек, сын глухого старика Амабля Ульбрека, действительно хотел жениться против воли отца на Селесте Левек, хотя она прижила ребенка с Виктором Лекоком, простым батраком на ферме ее родителей, которого они выгнали после этого.
     Впрочем, в деревне не существует кастовых различий, и если батрак бережлив, то он со временем сам приобретает ферму и становится ровней бывшему своему хозяину.
     Итак, Сезэр Ульбрек шел, держа кнут под мышкой, думая все ту же думу и медленно переступая тяжелыми сабо, на которых налипла земля. Конечно, он хотел жениться на Селесте и хотел взять ее с ребенком, потому что это была та самая женщина, какая ему нужна. Он не мог бы объяснить, почему именно, но знал это, был в этом уверен. Достаточно ему было взглянуть на нее, чтобы убедиться в этом: он сразу чувствовал себя как-то чудно, растроганно, глупо-блаженно. Ему даже приятно было целовать ребенка, Викторова, малыша, потому что он родился от нее.
     И он без всякой злобы поглядывал на далекий силуэт человека, шедшего за плугом на краю горизонта.
     Но отец Амабль не желал этого брака. Он противился ему с упрямством глухого, с каким-то бешеным упорством.
     Напрасно Сезэр кричал ему в самое ухо, в то ухо, которое еще различало некоторые звуки:
      — Мы будем ухаживать за вами, папаша. Говорю вам, она хорошая девушка, работящая, бережливая.
     Старик твердил одно:
      — Пока я жив, этому не бывать.
     И ничто не могло убедить его, ничего не могло сломить его упорство. У Сезэра оставалась одна надежда. Отец Амабль побаивался кюре из страха перед смертью, приближение которой он чувствовал. Он, собственно, не боялся ни бога, ни черта, ни ада, ни чистилища, о которых не имел ни малейшего представления, но он боялся священника, вызывавшего у него мысль о похоронах, как боятся врача из страха перед болезнью. Селеста знала эту слабость старика и уже целую неделю уговаривала Сезэра сходить к кюре. Но Сезэр все не решался, так как и сам недолюбливал черные сутаны: они представлялись ему не иначе, как с рукой, протянутой за даянием или за хлебом для церкви.
     Но наконец он собрался с духом и пошел к священнику, обдумывая, как бы лучше рассказать ему свое дело.
     Аббат Раффен, маленький, худой, подвижной и вечно небритый, дожидался обеда, грея ноги у кухонного очага.
     Увидев вошедшего крестьянина, он только повернул в его сторону голову и спросил:
      — А, Сезэр, что тебе нужно?
      — Мне бы поговорить с вами, господин кюре.
     Крестьянин робко переминался на месте, держа в одной руке фуражку, а в другой кнут.
      — Ну, говори.
     Сезэр взглянул на старую служанку, которая, шаркая ногами, ставила хозяйский прибор на край стола перед окном. Он пробормотал:
      — Мне бы вроде как на духу, господин кюре.
     Тут аббат Раффен пристально взглянул на крестьянина и, заметив его растерянный вид, сконфуженное лицо, бегающие глаза, приказал:
      — Мари, уйди к себе в комнату минут на пять, пока мы тут потолкуем с Сезэром.
     Старуха бросила на парня сердитый взгляд и вышла, ворча.
     Священник продолжал:
      — Ну, теперь выкладывай свое дело.
     Парень все еще колебался, разглядывал свои сабо, теребил фуражку, но потом вдруг осмелел:
      — Вот какое дело. Я хочу жениться на Селесте Левек.
      — Ну и женись, голубчик, кто же тебе мешает?
      — Отец не хочет.
      — Твой отец?
      — Да.
      — Что же он говорит, твой отец?
      — Он говорит, что у нее ребенок.
      — Ну, это не с ней первой случилось со времени нашей праматери Евы.
      — Да ребенок-то у нее от Виктора, от Виктора Лекока, работника Антима Луазеля.
      — Ах, вот как! И отец, значит, не хочет?
      — Не хочет.
      — Нипочем не хочет?
      — Да. Не в обиду сказать, уперся, как осел.
      — Ну, а что ты ему говоришь, чтобы он согласился?
      — Я говорю, что она хорошая девушка, работящая и бережливая.
      — А он все-таки не соглашается? Ты, значит, хочешь, чтобы я с ним поговорил?
      — Вот, вот!
      — Ну, а что же мне ему сказать, твоему отцу?
      — Да... то самое, что вы говорите на проповеди, чтобы мы деньги давали.
     В представлении крестьянина все усилия религии сводились к тому, чтобы наполнять небесные сундуки, заставлять прихожан раскошеливаться, выкачивать деньги из их карманов. Это было нечто вроде огромного торгового дома, где кюре являлись приказчиками, хитрыми, пронырливыми, оборотистыми, и обделывали дела господа бога за счет деревенских жителей.
     Он, конечно, знал, что священники оказывают услуги, немалые услуги бедным людям, больным, умирающим, что они напутствуют, утешают, советуют, поддерживают, но все это за деньги, в обмен на беленькие монетки, на славное блестящее серебро, которым оплачиваются таинства и мессы, советы и покровительство, прощение и отпущение грехов, чистилище или рай, в зависимости от доходов и щедрости грешника.
     Аббат Раффен, хорошо понимавший своих прихожан и никогда не сердившийся на них, рассмеялся:
      — Ну, ладно! Я поговорю с твоим отцом, но ты, голубчик мой, должен ходить на проповедь.
     Ульбрек поднял руку:
      — Если вы мне это устроите, даю честное слово бедняка, буду ходить.
      — Значит поладили. Когда же ты хочешь, чтобы я сходил к твоему отцу?
      — Да чем раньше, тем лучше. Если можно, хоть сегодня.
      — Хорошо, я приду через полчаса, как поужинаю.
      — Через полчаса?
      — Да. До свидания, голубчик.
      — Счастливо оставаться, господин аббат, спасибо вам.
      — Не за что.
     И Сезэр Ульбрек воротился домой, чувствуя, что с сердца его спала большая тяжесть.
     Он арендовал маленькую, совсем маленькую ферму, так как они с отцом были небогаты. Одни со служанкой, пятнадцатилетней девочкой, которая варила им похлебку, ходила за птицей, доила коров и сбивала масло, они еле-еле сводили концы с концами, хотя Сезэр был хороший хозяин. Но у них не хватало ни земли, ни скота, и заработать им удавалось только на самое необходимое.
     Старик уже не мог работать. Угрюмый, как все глухие, разбитый болезнями, скрюченный, сгорбленный, он бродил по полям, опираясь на палку, и мрачно, недоверчиво оглядывал людей и животных. Иногда он садился на краю канавы и просиживал там в неподвижности целыми часами, смутно думая о том, что заботило его всю жизнь, — о ценах на яйца и на хлеб, о солнце и о дожде, которые будут полезны или вредны посевам. И его старые члены, сведенные ревматизмом, продолжали впитывать в себя сырость почвы, как уже впитывали в течение семидесяти лет испарения низкого домика, крытого сырой соломой.
     Он возвращался домой к вечеру, садился на свое место в кухне, у края стола и когда перед ним ставили глиняный горшок с похлебкой, он обхватывал его скрюченными пальцами, как будто сохранявшими округлую форму посуды, и, прежде чем приняться за еду, грел об него руки зимой и летом, чтобы не пропало ничего, ни единой частицы тепла от огня, который стоит так дорого, ни единой капли супа, куда положены сало и соль, ни единой крошки хлеба, на который идет пшеница.
     Потом он взбирался по лесенке на чердак, где лежал его сенник; сын спал внизу, в закоулке за печью, а служанка запиралась на ночь в погреб, в темную яму, куда раньше ссыпали картофель.
     Сезэр и его отец почти не разговаривали. Лишь время от времени, когда надо было продать урожай или купить теленка, молодой человек советовался со стариком и, сложив рупором руки, выкрикивал ему в ухо свои соображения; отец Амабль соглашался с ним или медленно возражал глухим голосом, выходившим словно из самого его нутра.
     И вот однажды вечером Сезэр подошел к отцу, как бывало, когда дело шло о приобретении лошади или телки, и прокричал ему в ухо, что было силы, о своем намерении жениться на Селесте Левек.
     Но туг отец рассердился. Почему? По моральным соображениям? Нет, конечно. В деревне девичья честь никакой ценности не представляет. Но скупость и глубокий, свирепый инстинкт бережливости возмутились в нем при мысли, что сын будет растить ребенка, который родился не от него. В одно мгновение представил он себе, сколько мисок супа проглотит ребенок, пока от него будет польза в хозяйстве, вычислил, сколько фунтов хлеба съест, сколько литров сидра выпьет этот мальчишка, прежде чем ему исполнится четырнадцать лет, и в нем вспыхнула дикая злоба против Сезэра, который не подумал обо всем этом.
     И он ответил непривычно резким голосом:
      — Да ты рехнулся, что ли?
     Тогда Сезэр начал перечислять все доводы, описывать достоинства Селесты, доказывая, что она заработает во сто раз больше, чем будет стоить ребенок. Но старик в ее достоинствах сомневался, между тем как существование ребенка не вызывало у него никаких сомнений, и упорно твердил одно и то же, не вдаваясь в подробности:
      — Не хочу! Не хочу! Пока я жив, этому не бывать.
     И за три месяца дело не сдвинулось с места, так как ни тот, ни другой не шли на уступки и возобновляли не менее раза в неделю тот же спор, с теми же доводами, словами, жестами и с теми же бесплодными результатами.
     Тогда-то Селеста и посоветовала Сезэру обратиться за помощью к местному кюре.
     От священника Сезэр пришел домой с опозданием и застал отца уже за столом.
     Они пообедали молча, сидя друг против друга, съели после супа немного хлеба с маслом, выпили по стакану сидра и продолжали неподвижно сидеть на стульях при тусклом свете свечи, которую девочка-служанка внесла, чтобы вымыть ложки, перетереть стаканы и заранее нарезать хлеб на завтрашнее утро.
     Раздался стук в дверь; она тотчас же распахнулась, и вошел священник. Старик поднял на него беспокойный, подозрительный взгляд и, предчувствуя недоброе, собрался было залезть на чердак, но аббат Раффен положил ему руку на плечо и прокричал у самого его виска:
      — Мне надо поговорить с вами, отец Амабль.
     Сезэр скрылся, воспользовавшись тем, что дверь осталась открытой. Он не хотел ничего слышать, так ему было страшно; он не хотел, чтобы его надежда убывала по капле с каждым упорным отказом отца; он предпочитал потом, сразу, узнать решение, хорошее или плохое, и ушел из дому. Вечер был безлунный, беззвездный, один из тех туманных вечеров, когда воздух от сырости кажется сальным. Легкий запах яблок несся из каждого двора; наступило время сбора ранних яблок, "скороспелок", как их называют в этой стране сидра. Когда Сезэр проходил мимо хлевов, на него сквозь узкие окна веяло теплым запахом скота, дремавшего на навозе, из конюшен доносилось топотание лошадей и похрустывание сена, которое они выбирали из кормушек и перемалывали челюстями.
     Он шел и думал о Селесте. В его простом уме, где мысли возникали только как образы, непосредственно порождаемые предметами, мечты о любви воплощались в облике высокой румяной девушки, которая стояла у дороги, в ложбине, и смеялась, упершись руками в бедра.
     Такой он увидел ее в тот день, когда в нем впервые зародилось влечение к ней. Правда, он знал ее с детства, но никогда до этого утра не обращал на нее внимания. Они поговорили несколько минут, и он ушел, повторяя на ходу: "А ведь хороша девка! Жаль, что у нее был грех с Виктором". Он думал о ней до самого вечера, а также и на другой день.
     Когда они встретились снова, он почувствовал, что у него защекотало в горле, как будто ему запустили петушиное перо через рот в самую грудь. И с тех пор каждый раз, когда он бывал подле нее, он с удивлением ощущал то же неизменное, странное нервное щекотание.
     Не прошло и трех недель, как он решил жениться на ней, — так она ему нравилась. Он бы не сумел объяснить, откуда взялась ее власть над ним, и только говорил: "На меня нашло", — как будто желание обладать этой девушкой, которое он носил в себе, овладело им, как бесовское наваждение. Ее грех больше не тревожил Сезэра. Не все ли равно, в конце концов, ведь от этого она хуже не стала; и он не питал злобы к Виктору Лекоку.
     Но если кюре потерпит неудачу, что тогда? Сезэр старался не думать об этом: слишком уж терзала его тревога.
     Он дошел до дома священника и сел подле деревянной калитки, чтобы дождаться возвращения кюре.
     Посидев там, пожалуй, не меньше часа, он услышал на дороге шаги и вскоре разглядел, хотя ночь была очень темная, еще более темную тень сутаны.
     Он встал, ноги его подкашивались, он боялся заговорить, боялся спросить.
     Священник, увидев его, весело сказал:
      — Ну, вот, голубчик, все и уладилось.
     Сезэр забормотал:
      — Как уладилось?.. Не может быть!
      — Да, да, мальчик, правда, не без труда. Твой отец упрям, как старый осел.
     Крестьянин все повторял:
      — Не может быть!
      — Ну да, уладилось! Приходи ко мне завтра в полдень поговорить насчет оглашения.
     Сезэр схватил руку кюре. Он жал ее, тряс, тискал и твердил, заикаясь:
      — Так правда?.. Правда?.. Господин кюре!.. Даю слово честного человека, я приду в воскресенье... на вашу проповедь!
     
     

>> след. >>


Библиотека OCR Longsoft