[в начало]
[Аверченко] [Бальзак] [Лейла Берг] [Буало-Нарсежак] [Булгаков] [Бунин] [Гофман] [Гюго] [Альфонс Доде] [Драйзер] [Знаменский] [Леонид Зорин] [Кашиф] [Бернар Клавель] [Крылов] [Крымов] [Лакербай] [Виль Липатов] [Мериме] [Мирнев] [Ги де Мопассан] [Мюссе] [Несин] [Эдвард Олби] [Игорь Пидоренко] [Стендаль] [Тэффи] [Владимир Фирсов] [Флобер] [Франс] [Хаггард] [Эрнест Хемингуэй] [Энтони]
[скачать книгу]


Владимир Мирнев. Поздняя птица

 
Начало сайта

Другие произведения автора

  Начало произведения

  II

  III

  IV

  V

VI

  VII

<< пред. <<   >> след. >>

     VI
     
     Весь день стояла жара. Пыль, поднятая автомобилями и тракторами, рыжей тучей висела над селом. Двери правления наглухо закрыты, но все равно у бухгалтера и экономиста на зубах хрустела пыль, и они молча, с отвращением выплевывали ее, полоскали рот водой.
     А вечером подул порывистый ветер, понеслись по проселкам столбы смерчей, нахмурилась Боренька и заблестела нездоровым блеском.
     Федор поехал к председателю. Дом у председателя большой, выкрашенный в красный цвет. Недалеко от дома вырос смерч и ринулся на председательский сад. В саду сразу же робко зачастили о землю яблоки.
      — Товарищ Федор? — окликнули его.
     Федор оглянулся. Его нагонял бухгалтер.
      — Знаете, председатель ногу сломал тогда ночью, — сказал он, — вот когда ловили быка. Кстати, быка уже сдали. Вам, правда, все равно: вы приехали и уехали. А этот бык три года нас мучает.
      — Почему все равно? — удивился Федор и подумал о том, что бухгалтер всегда стремился его подковырнуть чем-то. — Мне не все равно, а уеду я или как, это мое деликатное дело.
     На веранде никого не было. Прошли в гостиную. Никого. Откуда-то доносились детские голоса, смех. Отворили дверь в еще одну комнату — с диваном, ковром на стене, швейной машинкой и большим зеркалом, с батареей местного отопления. На полу сидел председатель с завязанными глазами. Вокруг него прыгали двое его сыновей с игрушечными автоматами.
      — Где партизан? — спрашивали они, прыгая через перевязанную ногу председателя и не замечая вошедших. И громко хохотали.
      — Не скажу, — отвечал председатель.
      — Где партизан? — спрашивали они, потрясая автоматами перед носом отца.
     Бухгалтер виновато оглянулся на Федора, снял с глаз председателя повязку, с сердцем отбросил ее и укоризненно покачал головой:
      — Нехорошо! Председатель, а находится за непотребными занятиями.
     Председатель крикнул:
      — Ура освободителю!
      — Не трогай его, — захныкал один из сыновей.
     Председатель сел на стул, вытер пот с лица.
      — А, Федор, — увидел он того. — А я тебя ждал. Чего ж не заходил! Я ведь ногу сломал... Его не ждал, ну его к бесовой матери, — показал он на бухгалтера, — а тебя ждал.
      — Я хотел зайти, — смутился Федор.
      — Вот-вот, только хотел! Спутника сдали, можно сказать, в космос запустили, на орбиту вокруг земли. Пятьдесят шесть лет живу, а такого бугая не видел. А ты, Федор? Тоже не видал, по глазам вижу. Садитесь, сидите. Как Цезарь? Ох, какое наш бух имя бухнул Балету, а? Ты, Федор, понимаешь — Цезарь!
      — Товарищ председатель, я по делу, — напомнил бухгалтер.
      — Вижу, что по делу. Так тебе у меня делать нечего. Что у тебя?
      — У вас, — поправил его бухгалтер, снял фуражку и вытер лоб. — Мы, считайте, закончили уборку, остался клин яровых — это вторая бригада, там тридцать гектаров. Самое главное мы сделали...
      — Ну? Знаю. Уборка — еще начало начал. И все ж, скажи на милость, я знаю, что Цезарь — итальянец, а думаю, что нет, не должно быть.
      — Вы можете думать как угодно, — проговорил бухгалтер. — Уже конец уборки. Машины нам командировочные не нужны. Это бросать деньги на ветер.
      — Такое не говори, — сказал председатель. — У нас всего одна машина. Лучший шофер! Наши делают один рейс, а он — два. У наших буксуют машины, а у него ни разу, у него проходит там, где мой «бобик» буксует. У всех лопаются баллоны, а у него — нет. Цац! Слухать такое не могу. Понял? Слухать такую отъявленную чепуху не могу. Понял?
     Бухгалтер помял свои пальцы, глаз его покраснел.
      — Опять граммофон включили, — сказал он нервно. — Я оплачивать не буду за неработу.
     Председатель вскочил со стула, охнул, застонал и тихо выругался.
      — Или — или, — сказал он тихо. — Я напишу сегодня докладную. Или — или!
      — Как хотите, — ответил бухгалтер. — Вы все-таки бестактный, бескультурный человек.
      — Это я? — спросил председатель.
      — Вы, а кто еще.
      — Дальше что? Ну, говори сейчас же? Ты культурный, ты грамотный, всех учишь, читаешь лекции, а грязными руками в душу цапаешь!
      — Товарищ председатель, не повышайте голос!
      — Я повышаю голос? Из-за тебя я двести гектаров свеклы посеял, а она не родит! Из-за тебя и из-за заместителя. Из-за вас кругом такая холодишша. Ходите вокруг хороводами, а еще у меня лучших людей отбирать. Не отдам!
      — Товарищ председатель, — сказал бухгалтер, — не забывайтесь, будьте культурными и честными!
      — Тебе ли меня честности учить! — вскрикнул председатель, схватил палку и запустил ее в отшатнувшегося, совершенно побледневшего бухгалтера. — Прочь, буквоед! Меня учить! Я соломинку чужую не возьму! Я свою всю душу по косточкам отдам, а он меня упрекает в нечестности!
     Он встал и, прихрамывая, двинулся к бухгалтеру. Бухгалтер юркнул за дверь.
      — Оч-чень пожалеете еще! — крикнул оттуда он.
      — Гамлет чертов! — крикнул вслед ему председатель и сел.
     А когда вдруг неожиданно вошел старик, заплакал, приговаривая:
      — Меня учат честности. Я некультурный.
     Дети, глядя на отца, заревели. Федору стало неловко. Он, как мог, успокаивал детей, а старик сказал председателю:
      — Плачь, Митрич, плачь. Оно полезно. Вместе со слезами вытекает из мозгов глупость. Плачь, Митрич, плачь.
     Через минуту председатель успокоился и виновато поглядел на Федора.
      — Ты, Федя, извини. Так получилось, Григорий Ксенофонтович. Не могу, милый, хоть что тут.
      — Надо извиняться, — сказал старик, — ты уж больно горяч.
      — Извиняюсь. Сам виноват. Это уж точно. Сколько раз давал себе слово молчать, но не вытерпливаю, режь меня, хоть бей, не могу. Пойдем, хорошие, выпьем. А извиняться я извиняюсь...
     Председатель заковылял на веранду. За ним Федор и старик. Федор сел и подумал о том, что слышал от бухгалтера. Он посмотрел внимательно на старика и председателя, и ему не хотелось уезжать. «Но не впервые мне уезжать, — подумал Федор, — не впервые уезжать от знакомых людей».
     Выпили кориандровой водки, закусили огурцами, помидорами. Молча пили, молча закусывали, тихо и спокойно. А так Федору стало хорошо в этом доме, в темноте, рядом сидели председатель и старик.
     На улице кричали гуси, быстро темнело. Дул ветер, остервенело налетая на сад, и от гусей и ветра было столько шума. Свет не зажигали. Федор чувствовал внутри себя какую-то печаль, чувствовал ее и думал, что она пройдет, лишь только уедет отсюда. И будут еще новые встречи, новые люди... Одно не понимал: почему не хочется уходить, почему с этими людьми ему как-то особенно хорошо? Председатель налил в стаканы водку.
      — За счастье! — сказал он. — Чтоб оно не уходило.
     Слышно было, как на улице дул ветер, как он свистел в щелях и как в саду кряхтели от него яблони, роняя на влажную землю яблоки.
     Старик включил свет, оглядел всех и выключил. Стало вновь темно. Иногда в окно заглядывал выпадающий из туч месяц.
      — Чего тебе? — спрашивал его председатель. И месяц исчезал в тучах.
      — За счастье выпили, — сказал старик. — За какое? Вот, Дмитрич, скажи?
      — Не-е. Младший у нас Федор, пусть он скажет. Я свое дело знаю. Пусть он скажет.
      — Ты же начал, Дмитрич, чего ты отбрыкиваешься?
      — Не-е, пусть Федор, — не сдавался председатель. — Он молодой, ему и карты в руки.
      — Не знаю, — сказал громко в наступившей темноте Федор.
      — Не знаешь? — удивился Дмитрич. — Хорошо. Хорошо. Скажи, почему не знаешь? Говори, почему не знаешь? Это принципиально. Вот ты молодой, а не знаешь, как это так понимать? Должно быть, стыдно. Так говорю? Так. А что не так? — обратился он к старику, приподнявшись за столом. — Вот я сейчас очень счастлив. Вот как!
      — Ну скажи, пред? — попросил Федор.
      — Я замечательно счастлив. Почему? Отвечу, подождите. Вот у меня сидишь ты, Григорий Ксенофонтович, и Федор, а вас я люблю. Сидим с теми, кого я люблю, и я счастлив от этого вот так. Сейчас мне больше ничего не надо, никого, кроме вас, кроме того, что сидим, говорим и малость выпиваем. Так говорю? Так. Такое бывает редко. Очень даже редко.
      — А мне чего-то не хватает, — сказал старик и вздохнул. — Я тоже люблю, а все равно душа у меня не счастливая.
      — Как так? — удивился Дмитрич. — Как же это так? Я счастлив, что вместе, а вы нет. Как же так можно не взаимно. Нет, Григорий Ксенофонтович, вы ошибаетесь: вы счастливы, замечательно счастливы. Иначе быть не может.
     Опять в окно с любопытством уставился месяц. Тонко высвистывал в саду ветер. И оттого, что месяц был очень жиденький и ветер высвистывал жалобную тоскливую песенку, стало как-то печально на веранде.
      — Я перед вами виноват, — сказал, кашляя, старик.
      — Не говори такое, — громко произнес председатель. — Ка-кая чепуха!
      — Как так? — удивился председатель. — В чем? В чем?
      — Помнишь Ивана Шебко? Я его посадил, считаю.
      — Закон его посадил, Григорий Ксенофонтович, ты не имеешь таких правое, чтобы сажать. Пусть он страдает, раз воровал.
     Все молчали. Старик включил свет.
      — Помнишь Галю Тишину, Дмитрич? — спросил старик. — Помнишь, у нее от ветра дом завалился?
      — Ну так что? У колхоза тогда, после войны, денег было как раз на один что ни есть дом. Не мог ей дать.
      — Сколько таких случаев? — покачал головой старик. — Сколько? С каждым двором, считай, случалось. Мне скоро, помирать, а вина моя останется.
      — Где останется? — спросил председатель, недоумевая.
      — В душах у людей...
      — А мы тут при чем? Ты-то при чем здесь?
      — Значит, перед каждым есть моя вина, и я это понимаю.
      — Что бы ты мог сделать, Григорий Ксенофонтович?
      — Должен был что-то сделать.
      — Что? — не отставал председатель. — Раскрой секрет. Все это такая ерундовская чепуха!
      — Нет, Дмитрия, я не знаю, что тогда мог сделать, знаю, что ничего. Я это знаю. Но в этом разве не моя вина, в том, что я не мог ничего сделать для людей? Зачем тогда я был председателем? Уходить надо было с того места. Раз не можешь, не занимай места.
      — Вот об чем? — покачал головой председатель. — Вот об чем. Может, Григорий Ксенофонтович, ваша вина, что месяц не оч-чень-то светит, дождь в посевную не идет? Это тогда, если так глядеть, ваша вина, а это не вина. Выкладывай душу свою, всю как есть, чтоб все глядели, какой ты есть сокровенный. Чтоб видно было ее-то, душеньку. Вот, мол, смотрите, а сами решайте, что со мною делать. А не можешь душу показать, тогда ты не человек. Тогда, извините, я ухожу. Вы сколько настроили коровников, домов? Все помня-ят, все! Дети даже, на что уж ребятенки, и те помнят.
      — Коровники, а что коровники, не оне счастье приносят. Я во всем виноват, как подумать. Даже вон в этом, что нет жены, сыновей-дочерей. Это разве не моя вина?
     Опять заурчал сверчок, опять послышался тонкий свист ветра в саду.
      — Федя, знай это, — тихо попросил старик.
      — Спасибо, — ответил зачем-то Федор и растерялся, думая, что сказал не то.
      — Пройдет скоко-то лет, и меня никто не вспомнит, — все так же тихо сказал старик. — Помяните мое слово. Так мне и надо, так мне и надо, старому дураку.
      — Вспомнят, — перебил его председатель. — Василий! — крикнул он. — Иди сюда! Живо!
     Пришел мальчик. Включили свет.
      — Скажи, Вася, — спросил председатель, волнуясь, — скажи, Василий, кто такой дедушка Григорий?
     Старик с любопытством уставился на мальчика, Федор подвинулся поближе и ждал, что же он скажет, а мальчик, удивленный и заспанный, моргал и ничего не говорил.
      — Кто? — спросил отец.
      — Дедушка, — ответил мальчик.
      — Знаем, дурачок, что дедушка. А еще кто? Кем он был?
      — Он не родной дедушка, а родной, Копылов, умер.
      — Хорошо. А еще кто?
      — Старенький старик, один живет.
      — Знаем мы это. Говори дело: кто еще?
      — У него козел есть, а ни у кого нет такого, чтоб папку с ног сбивал.
      — А еще?
      — А еще он очень замечательный, как ты, папка, говоришь всегда.
      — Так-так, иди, Василий. Я смотрю, ты прямо спишь, во сне прямо нам отвечаешь, шасть спать. Одни глупости знаешь, и все.
     Мальчик ушел.
      — Через сто лет, даже раньше, чтоб мне провалиться сейчас под землю, будут сказки о тебе сказывать, Григорий Ксенофонтович. Будет новый Тургенев, он все сделает. Он великий человек. Одно сказать — земляк! Я сам из того же села, что Тургенев, оттуда родом.
     Помолчали.
      — О чем говорить будем? — спросил председатель.
      — Обо всем, — сказал Федор, чувствуя себя счастливым, как никогда. — Обо всем нужно говорить. Только о серьезном.
      — Как же, — поддержал председатель, — мы народ серьезный. Вот жизнь будет через несколько многих лет. Замечательная жизнь!
      — Это да, — поддакнул Федор.
      — Вот тогда Тургенев скажет свое слово. Верно говорю? Ты любишь Тургенева? Как же его не любить?
      — Я Базарова люблю, — ответил Федор. — Я его двадцать восемь раз читал, особенно некоторые места. Где стреляются там, читал? А там, где он рассуждает, а? О жизни? Во! Ну, знаешь, это, конечно, знаешь, оё-и!
      — Подожди, Федор, Базаров — это не родственник Семена Тихоновича, бригадира?
      — Не знаю.
      — Раньше писатели брали героев из своих сел, может, они его предков взяли. Это сейчас все про выдумку пишут, а тогда нет, не было этого. Я Тургенева, Федор, не читал. Впрочем, в детстве было. Я уже девять лет книги не читаю. Если только по одной в год. Некогда. Работа. В четыре утра встаешь, а в десять — одиннадцать вечера домой приходишь. Часто позже. Наш бух книги любит. Грамотный, черт, образованный. Все знает. Говорит так, что мороз по коже пробирает.
     Неожиданно погас свет. Голова старика клонилась вниз, к столу. Он засыпал. На Федора тоже нашла сонливость, и он не слушал председателя, который все еще говорил, глядел сонными глазами на старика, на месяц.
      — Василий, Василий! Где мать? Неужели коров так долго доит? — крикнул председатель. Дети не отвечали: они спали. — От черт, — пробормотал председатель сам себе. — Свет потушился. Фу, черт, как без глаз! Как же быть со строительной бригадой? Неужели лесу не достану? Не дадут, обормоты. Федор! — крикнул он. — Раньше много леса было?
      — А? — сонно спросил Федор.
      — Спит-спит, — показал председатель на старика. — Скажи, неужели ты не счастливый? А? Только честно? И не был?
      — Я? Конечно, был. Элементарно был. Первый раз — это когда в детдоме дали компот, нам давали по праздникам. Напился от пуза и выше. Смешно это, но так было. Все у нас тогда были такие счастливые. Всегда чай-чай, а тут на тебе — компот! Потом девочка у меня красивая была — опять же радость. Потом шофером стал. Опять же радость. Радость — один в кабине.
     Старик поднял голову, огляделся.
      — Домой-домой, — сказал он.
      — Целу ноченьку мне спать было невмочь, — проговорил председатель, открывая дверь. — Целу ноченьку мне спать было невмочь... Ох-ох, эх-эх, спать было невмочь...
     Председатель смолк и, повздыхав, закурил, уставясь в клочковатое от туч небо. Старик и Федор постояли во дворе и тихонько направились домой.
     Воздух дышал грозой, но дождя не было; выпавший из туч месяц осветил плоскую улицу с ворохами щебня, с маленькими, кое-где посверкивающими невесть откуда появившимися лужищами, прикорнувшими у заборов ветлами и скамеечками. И их, двоих, медленно идущих к пруду.
     

<< пред. <<   >> след. >>


Библиотека OCR Longsoft