<< пред. << >> след. >> 12
Но утро не успокоило бурана. Через мутную завесу несущегося снега едва пробился серенький рассвет — солнце не проглянуло и мутным пятном. Ночью было лучше, по крайней мере не было видно разгулявшейся снежной стихии, не рябило в глазах от пляски снега. Ветер усиливался. Над головами, в метели, непрестанно гремело и рушилось что-то, словно там стучали деревянным молотком по рассохшейся бочке. Человек исчезал, уйдя всего на три-четыре метра в сторону: сперва виднелся неясный, призрачный силуэт, потом и он пропадал, затемненный снегом, заполнившим воздух. Собственно, воздуха-то и не было — был снег, а в нем воздух, спрессованный до упругости водяной струи.
Никому из трактористов не приходилось переживать такого бурана. Притихшие, собрались они у головной машины. Усталость навалилась сразу; так бывает: несет человек тяжелый мешок, несет сто, двести, пятьсот метров — и ничего, а осталось десять шагов — и не может; знает, что место рядом, но не может.
— Костер надо разводить, — говорит старший Захаренко. — Обогреться нужно, поесть...
— Це верно, — поддерживает младший.
— Подкрепиться не мешает, — говорит Свирин.
Трактористы опять замолкают, думают о чем-то своем, далеком, бессильно опустившись на снег. Молчит и Сашка. Ленивым, безразличным голосом спрашивает Гулин:
— А мы не заплутались? Всю ночь все-таки шли...
С Гулиным происходит необычное: он посерел, почернел, опустился в плечах. Курит папиросу за папиросой, кашляет, чихает.
На вопрос Гулина Свирин не отвечает.
Сашка весь отдается усталости и такому же безразличию ко всему, какое прозвучало в вопросе Гулина. Словно издалека слышит он, как водители говоря; о том, что делать дальше: костер развести нельзя — кругом ни деревца; нужно просто закусить; потом будет виднее, что предпринять. Никто не возражает против этого, но Свирин вдруг говорит, что тракторы заметет. Потом он вспоминает о горючем — нужно долить баки... Сашка слушает голоса товарищей и ничего не понимает, ни о чем не думает. Ему все безразлично.
Сашку встряхивает Калимбеков, протягивает большой кусок сала и ломоть хлеба: ешь, подкрепляйся; сейчас снова начнем рыть снег. Сашка ест замерзший безвкусный хлеб, рвет зубами твердое сало, но не ощущает ни запаха, ни вкуса.
— Давай, друзья-товарищи, копать будем!
— К черту! — вдруг громко говорит Гулин, и трактористы на секунду останавливаются, но Гулин, не оглядываясь, идет вперед. Он шатается как пьяный.
Вместе со всеми Сашка идет в метель, машинально берет лопату и, как заведенный автомат, выполняет три движения — вниз, вперед, назад. Вниз, вперед, назад... Вниз, вперед, назад...
— Давай трактор!
Разогнулся Сашка, скривился от боли, застонал, на глаза набежали слезинки. Он поморгал отяжелевшими ресницами — слезинки не исчезали, и сквозь них видит Сашка, как пошел трактор и споткнулся через десять-пятнадцать метров: гора снега выросла перед радиатором, да такая, какой не бывало.
— Не идет дальше!
Как смертельно раненный слон, уперся трактор в жесткий снег, виновато опустив фары: не одолел, не прошел. Ветер швырнул на капот снег, и машина на глазах стала покрываться толстым спрессованным снегом.
— Рой! — закричал Свирин.
Водители бросились к трактору, замелькали лопатами, очищая его теплые бока, капот, радиатор. Подошел и Сашка, ковырнул несколько раз лопатой.
— Не пойдет дальше, — услышал он голос Гулина. И это была последняя капля, грань, перешагнув которую покатился Сашка в дурман забытья.
Громко, как колокол, прозвучали в Сашкиных ушах слова: «Не пойдет дальше!» — отозвались где-то рядом с сердцем, охватив его холодной рукой, сжав до боли. Магнием вспыхнуло четкое, ясное — замела метель тракторы, торчат из снега только верхушки выхлопных труб, а потом и труб нет. Сидит на снежном холмике настороженный заяц и лапой пробует крепость снежного наста. Светит солнце. Снег блестит...
Потемнело в глазах у Сашки, он неожиданно для себя высоко задрал подбородок и почувствовал: из сжавшегося горла вырвался негромкий хриплый крик; вырвался с болью, царапая гортань. Сашка пригнулся, поискал глазами, куда можно бросить лопату, бросил и сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее неловкими скачками бросился бежать, по-прежнему задрав подбородок.
Очнулся Сашка в снегу. Растерянный Калимбеков бормотал что-то несуразное, суматошно бегали его руки по Сашкиной одежде.
— Ничего, ничего, — захлебываясь, бормотал он. — Все хорошо.
Сашка, недоумевающе подняв брови, смотрел на него, стараясь понять, что произошло, что говорит этот незнакомый человек.
— С ума сошел, — продолжал бессмысленно лопотать Калимбеков, бросая в Сашкино лицо пригоршнями снег. — Куда бежал, зачем бежал! Никто не видел, я один видел... Пропасть мог Сашка, пропасть. Пурга кругом, снег кругом... Куда бежал!
У Сашки кружится голова, его тошнит.
— Устал ты здорово, Сашка! Молодой еще, кость слабая... Ничего, ничего...
Словно со стороны смотрит на себя Сашка — видит, как поднимает его Калимбеков, как они идут на шум тракторных моторов, обнявшись. Калимбеков возбужден не меньше Сашки, говорит без умолку.
— Идем, идем, Сашка... Обрадованные голоса рвутся навстречу.
— Где были? Що стряслось?
Калимбеков подпрыгивает на месте, хлопает себя по карманам, отыскивая кисет, и только сейчас Сашка замечает, что он без шапки. Черные волосы копной стоят на голове, поднятые ветром.
— Обалдел маленько! Давай бежать! Куда бежать, зачем бежать, — говорит Калимбеков и никак не может найти кисет в глубоких карманах.
— Где шапка? — испуганно спрашивает его Свирин. — Где шапка? Ты как работать будешь?
Калимбеков хватается руками за голову.
— Ай, ай! — качается из стороны в сторону Калимбеков, и трактористы отвертывают от него взгляды — дико и страшно видеть человека без шапки во время бешеной пурги на водоразделе.
Трактористы молчат. И вдруг молчание взрывается истерическим криком:
— Шапка! При чем тут шапка! — звенит высокий ноющий голос. — Шапка при чем!
К Свирину бросается длиннорукая стремительная фигура. Это Гулин. Он хватает Свирина за воротник и почему-то раскачивает из стороны в сторону...
— Погубить все хочешь?! Отсиживаться надо в машинах, пережидать!
Свирин пятится назад, спотыкается и падает по спину, неловко раскинув руки.
— Отсидимся, а там видно будет!.. — кричит Гулин. — Отроем машины!
Поднимается Свирин, расставив ноги, оглядываем лица трактористов, еле видимые в снежной мгле, словно понять хочет, что произошло, пока лежал он на снегу, — молчат трактористы, ждут чего-то.
— Двигаться надо, друзья-товарищи, — говорит Свирин. — Заметет снегом машины, пропадут! Копать надо!
— Сам копай! Тут тебе рабов нет! — Гулин рванул телогрейку, обнажая голую грудь.
Тяжким сном кажется все это Сашке, его опять начинает тошнить, голова кружится, но он ясно видит лицо Свирина и думает: «Может ли это быть?» — Свирин улыбается.
— Эх, ты! — говорит он Гулину, и его улыбка необычна. — Ты как дедушкин гриб — пыхнул и выдохся... Бери лопату, Гулин, и копай!
Как от удара, отшатывается Гулин, заглядывает в лица трактористов. «Не хотят копать!» — молнией проносится в голове, и эта мысль не успевает погаснуть, как Гулин хватает с земли лопату, замахнувшись широко и сильно, опускает ее на Свирина, который едва успевает отскочить в сторону. Лопата вырывается из рук Гулина, подхваченная ветром, летит в сторону. Серая полоса снега завихряется за лопатой, осыпает братьев Захаренко. Младший отряхивается от снега и удивленно спрашивает Гулина:
— А почему ты железную лопату не ухватил? Она же рядом лежит... Шо ты за деревянную ухватился? Семен, посмотри-ка на него!
Но не отвечает старший Захаренко, неторопко, переваливаясь, идет к Гулину навстречу ветру, кивнув младшему брату:
— Ходи за мной!
Он берет Гулина за воротник правой рукой — левая на перевязи, встряхивает, как мешок перед завязыванием, придвигает лицо к лицу. Гулин лязгает зубами, хочет вырваться, но не смеет — идет спокойно младший Захаренко, приготовился к прыжку Калимбеков.
— Дал бы я тебе раза, да жалко — снег некому будет рыть, — говорит старший Захаренко мечтательным, расслабленным голосом. — Бачили мы таких, как ты, не однажды. Я всю дорогу к тебе приглядываюсь. Что, думаю, сробится?
Зло смеется младший брат:
— Сволочь какая оказалась! Лезет попередь батьки в пекло! Ну кто его просил в воду лезть? Сам попер! Показать себя надо! Эх, брате, не люблю таких! — И просительно добавляет: — Дай, Семен, я ему раз влеплю! Душа не терпит! Ничего ему не станет — копать еще лучше будет!
Серо все вокруг, мрачная вьюжная ночь, но и во тьме видно, как белеет лицо Гулина. Видит это Свирин и болезненно морщится: повинуясь безотчетному чувству, просит старшего Захаренко:
— Отпусти ты его!
— Иди, гнида! — Старший Захаренко брезгливо отталкивает Гулина.
Сашка покачивается тоже, и кажется ему: рука старшего Захаренко сейчас протянется и к Сашкиному воротнику, безжалостно встряхнет, как мешок перед завязыванием. Мир переворачивается перед глазами Сашки. «Струсил, струсил! Сашка Замятин трус!» Совсем близко бесстрастное лицо старшего брата Захаренко, вот оно рядом. Сашка замирает и боится только одного — не показать страха. Он старается быть спокойным, сжимает губы.
— Совсем замордовали хлопца! — говорит старший Захаренко и подхватывает покачнувшегося Сашку. — В трактор нужно унести. Бери, ребята!
Сашка не понимает его слов, но чувствует, как ласкова и податлива рука Захаренко, как мягок его голос. «Ах, да! — думает Сашка. — Он же не видел, как я бежал, он не знает, что я струсил... Об этом знает Калимбеков, дядя Рахим знает...» Он покачивается, как на волнах, теплая полоса воздуха касается Сашкиного лица — Сашка в тракторе.
Воет по-волчьи ветер, заметает тракторы...
Рахим Калимбеков укутывает Сашкины ноги двумя тулупами, шепчет ласковые слова, успокаивает Сашку и, когда тот засыпает, уходит в буран откапывать тракторы. Сквозь залепленные снегом глаза видит Калимбеков работающего Гулина и начинает петь:
Ра-ас-цветали яблони и груши...
Его песни не слышит никто — пурга слышит ее, разнося в клочки.
Рядом работают братья Захаренко. Рассчитанны и неторопливы их движения, экономно тратят они силу. Старший Захаренко работает одной рукой, помогая ей коленом; он ловко приспособился, лучший его помощник ветер. Братья идут рядом, шаг в шаг, как в боевом строю. Младший изредка косится на старшего — не отстал ли? Старший не отстает. И оба иногда оборачиваются к Свирину: как он?
Свирин работает. Он роет снег и беспокоится о том, не замерзает ли вода в машинах, не заметет ли их метель? А иногда он думает о том, что в Зареченском леспромхозе люди сидят без дела, ждут тракторы. В конце месяца, когда выдают получку, приходят люди домой к женам, детям, виновато косят глаза: мала получка. Откладывается покупка новых пальтишек ребятам, платьев женам...
— Эхма! — вздыхает Свирин и думает уже о своем, домашнем. Как ребятишки, не натаскали бы из школы двоек. Старший слаб по арифметике, младший учится хорошо, но больно драчлив, непоседлив, не натворил бы чего. Вот уж совсем не в отца! Он, Свирин, шума не любит, живет тихонько, спокойно; наверное, поэтому и был на фронте разведчиком — специальность тихая, незаметная, аккуратная. Младший не таков. В кого бы ему — мать тиха, добра, послушна.
— Эхма! Давай, друзья-товарищи, двигай тракторы.
<< пред. << >> след. >> |