| << пред. << >> след. >> Глава IV
Олаф предлагает свой меч
Мы с Ириной остались одни в этом чудесном месте, за столом, на котором стояли вина и кувшин с отравленными фигами. Погнутая золотая чаша лежала на мраморном полу.
Императрица сидела на кушетке, с некоторым изумлением глядя на меня, я же стоял перед ней, полный внимания, как и положено солдату на своем посту.
— Удивляюсь, почему он не послал за кем-нибудь из моих слуг, чтобы те попробовали эти фиги... За Стаурациусом, например... — проговорила она задумчиво, затем чуть слышно рассмеялась. — Да, если бы он сделал это, мне пришлось бы пожалеть кое о чем большем, нежели эта обезьяна, которую я иногда сама кормила. Это было искреннее животное, единственное существо, которое не вытирало пыль у ног Августуса. О! Теперь мне припоминается, что он всегда ее ненавидел, так как, будучи ребенком, он имел дурную привычку дразнить обезьяну палкой, подходя к ней на длину ее цепочки, и бил ее. Но однажды, когда он подошел чуть поближе, она его схватила, ударила по щеке и вырвала у него клок волос. Еще тогда он хотел это сделать. И так и не забыл об этом. Он никогда не забывает то, что ненавидит. Вот почему, значит, он послал за этим бедным животным.
— Августа должна вспомнить, Августус не знал, что фиги были отравлены.
— Августа уверена: Августус знал достаточно хорошо, что эти фиги были отравлены, — во всяком случае, с того момента, когда я выбила одну из ваших губ, Олаф. Что ж, теперь у меня еще более жестокий враг, чем был раньше. Вот и все. Говорят, что по законам природы мать и сын должны любить друг друга. Но это ложь! Еще с того момента, когда он был совсем крошечным, я ненавидела этого изверга, хотя моя ненависть не составляла и половины его ненависти ко мне. Вы думаете про себя, что все это потому, что наши стремления столкнулись подобно мечам и из этого возникло пламя ненависти. Это не так. Эта ненависть врожденная, она придет к концу лишь тогда, когда один из нас падет мертвым от руки другого.
— Ваши слова ужасны, Августа.
— Но все же это правда, а правда в Византии всегда ужасна. Олаф, возьмите эти фрукты с ядом и положите их в ящик вон того стола, заприте его, а ключ храните у себя, так как иначе они смогут отравить других неповинных животных.
Я исполнил приказ и вернулся. Она взглянула на меня и сказала:
— Я устала все время видеть вас здесь стоящим, словно статуя римского бога Марса, с мечом, наполовину спрятанным под платьем. И я ненавижу этот зал, запах Константина, его напитки и слова лжи. О! Он отвратителен, и за мои грехи Бог сделал меня его матерью, если только он не был подменен при рождении, как мне в свое время говорили, но я не смогла тогда это доказать. Дайте мне вашу руку и помогите подняться. Вот так, благодарю вас. Теперь следуйте за мной. Мы посидим немного в моей комнате, единственном месте, где я могу себя чувствовать счастливой, поскольку император там никогда не появляется. Нет, мы будем беседовать не о служебных делах. Вам нет нужды устанавливать дополнительную охрану или же изменять посты этой ночью. Есть одно секретное дело, по которому я бы хотела с вами посоветоваться.
Она направилась к выходу, и я последовал за ней, проходя через двери, открывавшиеся таинственным образом при ее приближении и так же закрывавшиеся. Вскоре я очутился в небольшой полуосвещенной комнате, в которой до этого никогда не бывал. Место было прекрасным, все вокруг благоухало. В углу комнаты стояла статуя, изображавшая Венеру, целующую Купидона, который обнимал ее одним крылом. В открытое окно виднелись сверкающая луна и дивный сад и слышались звуки волн, набегавших на берег.
Двойные двери были закрыты и, насколько я понял, заперты. Ирина собственноручно задернула занавеси на них. Возле открытого окна, не имеющего балкона, стояла кушетка.
— Садитесь сюда, Олаф, — пригласила она, — и давайте без церемоний, мы здесь только мужчина и женщина.
Я повиновался и сел в то время, как она возилась с занавесями. Затем она подошла и тоже села на кушетку.
— Олаф, — произнесла она после того, как некоторое время смотрела на меня, как мне показалось, довольно странным взглядом, и при этом краска то появлялась, то исчезала на ее лице. И в этом лунном свете она казалась совсем юной и изумительно прекрасной. — Олаф, вы очень храбрый человек.
— Вам служат сотни еще более храбрых, императрица. Трусов в солдаты не берут.
— Я могла бы вам рассказать другую историю, Олаф, но я говорила не об этом роде храбрости. Я имела в виду то, что заставило вас предложить съесть отравленную фигу вместо Константина. Почему вы это сделали? Это действительно правда, что он после происшедшего вспомнит этот случай с пользой для вас, так как могу сказать о нем, что он не забывает спасших его, так же как и тех, кто нанес ему вред. Но если бы вы съели тот плод, вы бы умерли. И как он в этом случае мог вознаградить вас?
— Императрица, когда я давал клятву при поступлении на службу, я клялся охранять вас обоих даже ценой своей жизни. Я просто выполнял присягу, вот и все.
— Вы — необыкновенно отважный человек, если так строго понимаете свою присягу. Если вы готовы на многое для того, кто для вас ничего не значит, кто никогда не отблагодарит вас за это хорошей суммой в золоте, то что же вы, должно быть, сделаете для того, кого любите!
— Я мог бы предложить в этом случае тоже только одну жизнь, что еще я могу отдать?
— Кто-то мне рассказывал (им могли быть и вы сами, Олаф), что однажды вы совершили большее, бросив вызов своему языческому богу. Вы сокрушили этого бога ради того, кого вы любили. Мне говорили, что ради мужчины, но я этому не верю. Несомненно, вы отважились на такое ради Идуны Прекрасной, о которой вы мне рассказывали и которую, как мне кажется, вы не можете забыть, хотя она и была вам неверна. Говорят, лучший способ удержать любовь — быть неверным тому, кого любишь. Это правда, я верю, — с горечью проговорила она.
— Вы ошибаетесь, императрица! Я должен был отомстить Одину за жизнь Стейнара, своего молочного брата, которого он принял в жертву. За это я его вызвал на поединок и своим мечом разрубил на куски его священную статую. За Стейнара, которого она, Идуна, предала так же, как предала меня, принеся ему смерть, а мне — позор.
— Но все же, не будь этой Идуны, вы бы никогда не вступили в схватку с великим богом Севера, не навлекли бы на себя проклятие. О, Олаф, эти боги существуют, но имя им — дьяволы!
— Существует ли Один или нет, я не боюсь его проклятия, императрица!
— Все же в конце концов он найдет вас, мне так кажется. Видите ли, языческая кровь еще течет в моих жилах, и я, христианка, не пренебрегаю ни одним из великих богов Греции и Рима. Пусть этим занимаются священники. Вы не испытываете ничего подобного, Олаф?
— Об этом я не думал вовсе с тех пор, как отрубил голову Одину и ушел оттуда невредимый.
— Тогда вы мужчина в моем вкусе, Олаф.
Она замолчала, глядя на меня еще более странно, чем прежде, пока я не стал смотреть на море, желая в этот момент оказаться там или где угодно, но только подальше от этой властной и привлекательной женщины, которой я поклялся повиноваться во всем.
— Олаф, — произнесла она наконец. — Вы хорошо мне служили в последнее время. Хотите ли вы получить какую-нибудь награду, а если хотите, то какую именно? В состоянии ли я дать вам все, что вы пожелаете? Кроме, — добавила она поспешно, — такого дара, который позволил бы вам покинуть Константинополь... и меня. Все остальное, я думаю, смогу сделать.
— Да, Августа, — ответил я, все еще глядя на море. — Вон там, в тюрьме, находится старый епископ по имени Бернабас Египетский, на которого в храме напали другие епископы, когда вас здесь не было. Они его избили почти до смерти. Я прошу вас, освободите его и с почестями отправьте в его епархию.
— Бернабас! — воскликнула она резко. — Я знаю этого человека. Он иконоборец и, следовательно, мой враг... Только сегодня я подписала приказ, чтобы его держали в заключении до самой смерти — здесь или в другом месте. Ну что ж, — продолжала она. — Хотя мне было бы легче подарить вам целую провинцию, пусть будет по-вашему, так как отказать вам в чем-либо я не в состоянии. Бернабас будет освобожден и с почестями возвращен в свою епархию. С этим все, — сказала она.
Я стал благодарить ее, но она меня остановила со словами:
— С этим покончено. В другое время у меня будет возможность рассказать вам о еретиках, или вы мне расскажете о тех, среди которых вы завели себе друзей, но я сегодня выслушала достаточно такого, что не было для меня приятным, и не хотела бы сейчас говорить о них.
Я снова замолчал и по-прежнему продолжал смотреть на море, думая про себя: а не осмелиться ли мне попросить разрешения уйти, ибо я чувствовал, что ее глаза прожигали меня насквозь, и мое беспокойство все возрастало. Внезапно рядом послышался шелест шелка, и уже в следующее мгновение я почувствовал, как руки Ирины обвились вокруг моей талии, а ее голова прижалась к моим коленям. Да, она стояла передо мной на коленях, тихо всхлипывая, а ее гордая голова покоилась на моих коленях! Диадема, бывшая у нее на голове, упала, и ее длинные кудри, освободившись, касались пола и лежали на нем, сияя, подобно золоту, в лунном свете.
Она подняла голову, и ее лицо показалось мне ликом плачущей святой.
— Теперь тебе все понятно? — прошептала она.
Отчаяние овладело мной, ощущение чувства, которое, я знал, может предшествовать сумасшествию. Затем мне в голову пришла одна мысль.
— Да, — ответил я хриплым голосом. — Я понимаю, что вы огорчены всей этой историей с Августусом и отравленными фигами и умоляете меня хранить об этом молчание. Не опасайтесь, мои губы запечатаны, хотя я не могу поручиться в этом отношении за него, так как он был сильно пьян...
— Глупец! — выдохнула она. — Разве дело в этом? Императрица умоляет своего капитана хранить молчание?! — Она прижалась ко мне, взгляд ее был удивителен, лицо побелело, в запрокинутых глазах засверкал огонь. И она дважды крепко поцеловала меня в губы.
Я подхватил ее и тоже поцеловал. На некоторое время все закружилось у меня в голове. Затем в моей душе раздался вопль о помощи, и ко мне стали возвращаться силы. Поднявшись, я приподнял ее на руках, словно ребенка, затем поставил на ноги. Я сказал:
— Выслушай, императрица, прежде чем все разрушить. Теперь я действительно понял все, хотя мгновение назад не мог себе даже представить, что возможно такое, когда царица мира смотрит с благосклонностью на бедняка.
— Любовь не считается с рангами, — пробормотала она. — И этот ваш поцелуй на моих губах мне дороже всей власти над миром.
— Все же выслушайте меня, — продолжал я. — Есть кое-что, создающее преграду, которую нельзя преодолеть...
— Что это за преграда, мужчина? Имя ей — женщина? Вы что, поклялись быть верным этой Идуне, что красивее меня? Или же, возможно, той, с ожерельем?
— Нет, Идуна не существует для меня. А та, с ожерельем, не более чем мечта. Преграда, о которой я сказал, заключается в вашей вере. В одну ночь семь дней тому назад я был крещен христианином.
— Хорошо. И что из этого? Это только сближает нас.
— Попробуйте изучить сказанное в вашей священной книге, императрица, и вы поймете то, что отбрасывает нас друг от друга.
Она покраснела до корней волос, и что-то напоминающее ярость охватило ее.
— Вы что, читаете мне проповеди? — спросила она.
— Проповедую я только сам себе, Августа, так как нуждаюсь в этом в большей степени, чем вы. Вам, вероятно, они не нужны.
— Можете ненавидеть меня так, как вы ненавидите, но при чем тут проповеди? Вы просто лицемер, который прячет свою ненависть ко мне под маской священника.
— Есть ли у вас жалость, Ирина? Когда я говорил, что ненавижу вас? Да если бы я вас ненавидел, разве бы я...
И я остановился.
— Не знаю, что бы вы сделали или же не сделали, — холодно возразила она. — Но думаю, что Константин прав и вас следует называть святым. А если так, то вам лучше быть на небесах, особенно если учесть, что на земле вам слишком многое известно. Дайте мне ваш меч!
Я вытащил меч, отсалютовал им и передал его ей.
— Тяжелое оружие, — произнесла она. — Откуда оно у вас?
— Из той самой могилы, что и ожерелье, Августа.
— Так! Ожерелье, которое носила женщина из вашего сна. Что ж, ступайте, поищите ее в стране снов. — И она подняла меч.
— Простите меня, Августа, но вы собираетесь ударить тупой стороной. Так можно только ранить, но не убить.
Она очень нервно хохотнула и, повернув меч в руке, проговорила:
— Действительно, вы удивительный человек. Благодарю вас, теперь я держу меч правильно. Понимаете ли вы, Олаф, — я хотела сказать, господин святой! — какого сорта историю я должна буду рассказать после того, как нанесу удар? Понимаете ли вы, что не только умрете, но и бесчестье обрушится на ваше имя, ваше тело поволокут по улицам и швырнут псам на свалке? Отвечайте же, я приказываю! Отвечайте!
— Я понимаю, что все это вы должны будете сделать ради себя самой, Августа, и я не жалуюсь. Эта ложь ничего не значит для меня, который отправится в страну Правды, где находятся те, кого я хотел бы еще встретить. Будьте рассудительны. Бейте мечом вот сюда, где шея соединяется с плечом, бейте, держа меч чуть косо, так даже удар женщины может разрубить сонную артерию.
— Я не могу. Сделайте это сами, Олаф.
— Неделю назад я бы, не раздумывая, бросился на этот меч, но теперь, по правилам нашей веры, я не могу этого сделать. Моя кровь должна быть пролита вашей рукой, о чем я сожалею, но другого выхода нет, о Августа! Если возможно, то примите мое полное прощение за это и мою благодарность за вашу проявленную ко мне доброту, за вашу благосклонность. Через много лет, когда и за вами придет смерть, если вы вспомните вашего покорного слугу Олафа, то поймете многое из того, с чем вы сейчас согласиться не можете. Дайте мне еще мгновение, чтобы проститься с небесами, послав им последний мысленный поцелуй. А теперь наносите удар, крепкий и быстрый И как только ударите, зовите охрану и женщин. Ваш ум подскажет вам, как поступить дальше.
Она подняла меч как раз в тот момент, когда я после короткой молитвы распахнул воротник рубахи и обнажил шею. Но она вновь опустила меч и, задыхаясь, обратилась ко мне:
— Ответьте мне сначала на один вопрос, интересующий меня. Вы что, не мужчина? Или же вы отреклись от женщин, как это делают монахи?
— Нет, Августа, если бы я оставался жить, то в один прекрасный день я мог бы жениться, мог оставить после себя детей, поскольку нашим законом это позволено. Но не забудьте вашего обещания относительно епископа Бернабаса, который, как я опасаюсь, будет горько оплакивать это мое мнимое падение.
— Значит, вы могли бы жениться, да? — спросила она как бы сама себя. Затем, немного подумав, она протянула мне меч назад. — Олаф, — продолжала она. — Вы заставили меня испытать чувство, которого прежде я никогда не испытывала, — чувство крайнего стыда. Я хотела бы возненавидеть вас, но пока не могу, однако, возможно, когда-нибудь мне это и удастся... Тем не менее знайте, что уважать вас я буду всегда.
Затем она села на кушетку и, закрыв лицо руками, горько заплакала.
В это мгновение я почти любил Ирину. Мне кажется, что она это почувствовала, так как внезапно подняла голову и произнесла:
— Подайте мне эту драгоценность! — Она указала на диадему, валявшуюся на полу. — И помогите мне привести в порядок мои волосы. У меня дрожат руки.
— О нет, — сказал я, подавая ей диадему. — Этого вина я больше не выпью. Я не смею прикоснуться к вам, вы мне стали слишком дороги.
— Что ж, с этими словами, — прошептала она, — и уходите с добром. И помните, что бояться Ирины не следует, ибо, как я сама очень хорошо поняла, именно мне надо бояться вас, о принц среди мужчин!
И с этим я ушел, поклонившись.
На следующее утро, когда я сидел в своем служебном помещении в тюрьме, приводя в порядок дела для сдачи своему преемнику, вошла Мартина — как всегда, неожиданно.
— Как вы ухитряетесь проходить сюда без доклада? — спросил я ее.
— А с помощью вот этого, — ответила она, показав мне руку с браслетом, который был мне знаком, — на нем был вырезан герб императрицы. Я отсалютовал ей со словами:
— Что же мне суждено, Мартина? У вас приказ заключить меня в тюрьму или же убить?
— Заключить в тюрьму или убить? — с невинным видом воскликнула она. — Что же может сделать наш хороший Олаф, чтобы заслужить такую кару? Нет, я пришла, чтобы освободить одного человека из заключения и, возможно, избавить от смерти. А именно: некоего еретика-епископа Бернабаса. Вот приказ о его освобождении, подписанный рукой Августы, согласно которому он и может оставаться в Константинополе столько, сколько захочет, и возвратиться в свою епархию в Египте, когда ему будет нужно. Если он считает, что кто-то его обидел, он может жаловаться, и его жалоба будет рассмотрена без промедления.
Я взял лист пергамента, прочел его и положил на стол со словами:
— Приказ императрицы будет выполнен. Что-нибудь еще, Мартина?
— Да. Завтра утром вы будете освобождены от своих обязанностей и другой комендант — Стаурациус и Этиус сейчас ссорятся по поводу его кандидатуры — займет ваше место.
— А я?
— Вы вновь вернетесь на пост командира личной гвардии, только в ранге полного генерала армии, но об этом я вам уже говорила вчера. Теперь же это назначение утверждено.
Я не произнес ничего, но тяжелый вздох, который я не смог удержать, вырвался из моей груди.
— Кажется, вы недовольны в той степени, в какой это подобает вам, Олаф. Скажите мне теперь, в котором часу вы оставили дворец прошлой ночью? Хотя прислуживать госпоже — моя обязанность, но я задремала в передней. Когда же проснулась и вошла в комнату, я нашла там расшитую золотом одежду, что вы надевали, брошенную на полу, а ваши вещи и доспехи отсутствовали.
— Не знаю, который был час, Мартина, и не упоминайте при мне больше, умоляю вас, об этой отвратительной женской одежде...
— С которой вы плохо обошлись, Олаф, так как она оказалась в пятнах, похожих на кровь.
— Августа пролила немного вина на нее.
— Да, да, моя госпожа рассказала мне эту историю. О том, как вы собрались съесть отравленную фигу, выхватив ее изо рта Константина.
— Что еще вам рассказала госпожа, Мартина?
— Да почти ничего. Она вела себя очень странно прошлой ночью, пока я расчесывала ей волосы, которые оказались спутанными, как будто мужчина занимался их укладкой, — Мартина вглядывалась в меня, а я краснел под ее испытующим взглядом, — и снимала диадему, которая оказалась искривленной. И еще она говорила со мной о замужестве.
— О замужестве? — я чуть не задохнулся от изумления.
— Ну конечно. Разве я неясно выговорила это слово?.. О замужестве...
— И кто сей счастливчик, Мартина?
— О! Не следует ревновать прежде времени, Олаф. Она не упоминала имени своего будущего господина, нашего хозяина, ведь кто бы ни руководил Ириной, если такой найдется среди живущих, он будет править и нами. Все, что она сказала, — это то, что ей хотелось бы найти такого мужчину, который направлял бы, утешал и охранял ее, выросшую в одиночестве, среди множества забот. Также она хотела бы иметь еще одного сына, кроме Константина.
— И кто же этот мужчина, Мартина? Это император Карл Великий или какой-нибудь другой король?
— Нет. Она, кажется, готова поклясться, что видела множество принцев, что все они в конце концов оказывались убийцами и лжецами и что она желает теперь, чтобы это был мужчина благородного происхождения, не более того, но, в то же время храбрый, честный и не дурак. Тогда я спросила ее, как он должен выглядеть.
— И что она на это ответила, Мартина?
— О, она сказала, что он должен быть высоким, возраст — около сорока, со светлыми волосами и бородой, так как она терпеть не может тех женоподобных и выбритых мужчин, которые выглядят наполовину женщинами, наполовину — священниками. Он должен быть осведомленным в военном деле, не хвастун и не забияка, а человек с открытой душой, наученный жизнью и способный учиться дальше. И чем больше я теперь думаю об этом, клянусь всеми святыми... он должен быть таким же мужчиной, как вы, Олаф!
— Ну, таких она может найти сколько угодно, — воскликнул я с деланным смехом.
— Вы так думаете? Что ж, она так не считает, как, впрочем, и я. Да, она говорила, что этот вопрос ее беспокоит. Среди великих на земле такого она не знает, а если выйдет за мужчину низкого происхождения, то это породит зависть и смуты.
— Действительно, так может быть. Несомненно, вы убедились, Мартина, что все так и будет?
— Совсем нет, Олаф. Я спросила ее, какой толк быть императрицей, если она не может поступить по велению своего сердца в выборе супруга, что является очень важным вопросом для женщины. Я сказала ей еще, что уж если она так боится, то можно подумать о тайном браке, что будет честным способом решить дело. А о замужестве всегда можно объявить, когда позволят обстоятельства...
— И что Августа ответила на это, Мартина?
— Она пришла в очень хорошее расположение духа, назвала меня преданной и умной подругой, подарила мне красивый драгоценный камень и сказала, что завтра пошлет меня с поручением. Без сомнения, речь шла о поручении, которое я сейчас выполняю, так как другого я не получила. Затем она заявила, что, несмотря на все тревоги из-за Августуса и его угроз, она этой ночью будет спать лучше, чем в любую другую ночь, поцеловала меня в обе щеки и бросилась на колет; перед своим молитвенным столиком, когда я оставляла ее. Но почему вы выглядите таким печальным, Олаф?
— О! Я не знаю. Разве что я нахожу жизнь трудной, полной ловушек, которых так сложно избежать.
Мартина оперлась локтями на стол и уставилась на меня широко раскрытыми быстрыми глазами, пронзавшими меня подобно острым гвоздям.
— Олаф, — произнесла она. — Ваша звезда пока высоко сияет над вами. Не сводите с нее глаз, следуйте ей и никогда не думайте о ловушках. Это может вас завести Бог знает куда.
— На небеса, скорее всего, — высказал я догадку.
— Что ж, вы не побоялись отправиться туда, когда были готовы съесть отравленную фигу прошлой ночью. Может быть, и на небеса, но царской дорогой. Можете думать что вам угодно, но женитьба — это достойное предприятие, особенно если мужчина женится на ком следует. А теперь — до свидания. Мы встретимся во дворце, где вы должны быть завтра утром, не раньше, так как я сейчас занимаюсь оборудованием ваших новых покоев в правом крыле дворца. И хотя рабочие будут трудиться всю ночь, раньше этого времени они не закончат. До свидания, генерал Олаф! Ваша слуга Мартина салютует вам и вашей звезде...
И она сделала реверанс, причем ее колени почти коснулись земли...
<< пред. << >> след. >> |