[в начало]
[Аверченко] [Бальзак] [Лейла Берг] [Буало-Нарсежак] [Булгаков] [Бунин] [Гофман] [Гюго] [Альфонс Доде] [Драйзер] [Знаменский] [Леонид Зорин] [Кашиф] [Бернар Клавель] [Крылов] [Крымов] [Лакербай] [Виль Липатов] [Мериме] [Мирнев] [Ги де Мопассан] [Мюссе] [Несин] [Эдвард Олби] [Игорь Пидоренко] [Стендаль] [Тэффи] [Владимир Фирсов] [Флобер] [Франс] [Хаггард] [Эрнест Хемингуэй] [Энтони]
[скачать книгу]


Оноре де Бальзак. Воспоминания двух юных жен

 
Начало сайта

Другие произведения автора

  Начало произведения

  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

  XI

  XII

  XIII

  XIV

XV

  XVI

  XVII

  XVIII

  XIX

  XX

  XXI

  XXII

  XXIII

  XXIV

  XXV

  XXVI

  XXVII

  XXVIII

  XXIX

  XXX

  XXXI

  XXXII

  XXXIII

  XXXVI

  XXXVII

  XL

  XLI

  XLIII

  XLV

  XLVI

  ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  ХLIХ

  L

  LII

  LIII

  LIV

  LV

  Комментарии:

<< пред. <<   >> след. >>

     XV
     
     От Луизы де Шолье к госпоже де л'Эсторад
     
     Март.
     
     Ах, мой ангел, оказывается, замужество делает нас рассудительными?.. Должно быть, твое милое личико пожелтело, пока ты излагала все эти ужасные соображения о жизни человеческой и о наших обязанностях. И ты надеешься своими дальновидными планами склонить меня к замужеству? Увы! Вот куда завели тебя наши чересчур ученые мечтания! Мы вышли из монастыря во всем блеске невинности и во всеоружии разума, но эти стрелы чистейшего умозрения обратились против тебя! Не знай я, что ты сущий ангел, я сказала бы, что в твоих расчетах видна развращенность. Итак, милая моя, в интересах своей деревенской жизни ты отмеряешь наслаждения порциями, ты толкуешь о любви, как о рубке леса! О, по мне лучше погибнуть в вихре страстей, чем жить под гнетом сухой арифметики. Мы с тобой были барышнями весьма образованными, потому что много размышляли о немногих вещах, но, дитя мое, философия без любви или в союзе с притворной любовью — ужаснейшее лицемерие. По-моему, даже совершенный глупец рано или поздно заметил бы, что в твоих розах прячется мудрая сова, а это малоприятное открытие может остудить самую пылкую страсть. Ты сама творишь свою судьбу, вместо того чтобы быть ее игрушкой. Странная у нас с тобой участь: твой удел — много философии и мало любви, мой — много любви и мало философии. Жан-Жакова Юлия, которую я почитала профессором, в сравнении с тобой — робкая ученица. О воплощенная добродетель, все ли ты предусмотрела? Увы! я смеюсь над тобой, а быть может, права именно ты. Ты в один день принесла в жертву свою молодость и стала до времени скупой. Твой Луи, конечно же, будет счастлив. Если он тебя любит, а я в этом не сомневаюсь, он никогда не поймет, что ради семьи ты идешь на то, на что куртизанки идут ради денег, а они ведь наверняка приносят мужчинам счастье — если судить по безумным тратам, которые те так охотно совершают. Конечно, твой проницательный супруг будет от тебя без ума, но надолго ли он сохранит благодарность женщине, соорудившей себе из притворства некий нравственный корсет, который так же необходим ее душе, как корсет на китовом усе — телу? Для меня, дорогая, любовь — первооснова всех добродетелей, принесенных на алтарь божества! Как всякая первооснова, любовь не знает расчетов, она — бесконечность нашей души. Разве не захотела ты оправдать в собственных глазах ужасное положение девушки, выданной за человека, которого она может лишь уважать? Долг — вот твой закон и твоя мера, но разве поступать по обязанности — не значит исповедовать мораль общества, отринувшего Бога? Разве не должна всякая женщина подчиняться в первую очередь законам любви и чувства? Ты стала мужчиной, а твой Луи, того и гляди, превратится в женщину! Ах, дорогая, я все время размышляю над тем, что ты мне написала. Теперь я ясно вижу, что никогда монастырю не заменить девушкам мать. Умоляю тебя, мой благородный черноглазый ангел, моя чистая и гордая, строгая и рассудительная подруга, подумай о том, как больно задело меня твое письмо! Я утешилась лишь при мысли, что сейчас, когда я горюю, любовь наверняка уже разрушила все построения разума. А я, хотя и не стану рассуждать да раздумывать, поступлю, быть может, еще хуже; страсть — стихия, имеющая свою логику, не менее жесткую, чем твоя.
     
     
     Понедельник.
     
     Вчера был восхитительно ясный вечер. Перед сном я подошла к окну полюбоваться звездами. Они были похожи на серебряные гвоздики на синем куполе неба. В ночной тишине я услышала чье-то дыхание и в зыбком свете звезд разглядела своего испанца, который, словно белка, притаился в ветвях одного из деревьев на боковой аллее бульвара и, без сомнения, не сводил глаз с моих окон. В первую секунду у меня подкосились ноги, и я отпрянула от окна; я вся дрожала от страха и восторга. Я была и подавлена, и счастлива. Ни один из этих остроумных французов, добивающихся моей руки, не догадался прятаться по ночам в ветвях вяза, рискуя угодить в руки полиции. Должно быть, мой испанец тут не в первый раз. Прежде он давал мне уроки, теперь мой черед преподать ему урок. Если бы он знал все, что я передумала по поводу его очевидного уродства! Ведь и я, Рене, порой пускаюсь в философствования. Положительно, в любви к красивому мужчине есть что-то гадкое. Разве она не состоит на три четверти из чувственности, меж тем как должна быть божественной? Оправившись от испуга, я вытянула шею, чтобы снова увидеть его, и очень вовремя! Он приставил к губам тростниковую трубочку, подул в нее — и ко мне в спальню влетело письмо, искусно обернутое вокруг свинцового грузила. Боже мой! Не подумает ли он, что я нарочно растворила окно? — , сказала я себе; однако закрыть его теперь означало бы признаться в соучастии. Я поступила умнее — подошла к окну, словно не слышала звука упавшего письма и не видела его, и громко произнесла: "Гриффит, посмотрите, какие Звезды!" Старая дева спала как убитая. Мавр, услыхав мои слова, тенью скользнул вниз. Должно быть, он, как и я, умирал от страха; я не услышала шума шагов — наверное, он стоял под вязом. Спустя добрых четверть часа, в течение которых я, упиваясь синевой неба, испила до дна чашу, любопытства, я затворила окно и, забравшись в постель, развернула тончайшую бумагу так бережно, как неаполитанские библиофилы — древнюю рукопись. Бумага жгла мне пальцы. Какую ужасную власть имеет надо мной этот человек! — подумала я и поднесла письмо к свече, чтобы сжечь его, не читая... Одна мысль задержала мою руку. Что же такое пишет он в своем письме, если передает мне его тайно? И все же, дорогая моя, я сожгла письмо: любая девушка на моем месте прочла бы его единым духом, но мне, Арманде Луизе Марии де Шолье, это не пристало. Назавтра в Итальянской опере он был на своем обычном месте, но, как ни искушен в политике этот бывший глава конституционного правительства, он вряд ли смог заметить на моем лице хотя бы малейшее волнение: я вела себя так, словно ничего не видела и не получала никакого письма. Я была довольна собой, а он весьма печален. Бедняга, у них в Испании любовь сплошь и рядом входит в дом через окно! В антракте он прогуливался по коридорам. Первый секретарь испанского посольства указал мне на него и поведал о его благородном поступке. Он, герцог Сориа, должен был взять в жены одну из самых богатых невест Испании, юную принцессу Марию Эредиа, чье состояние облегчило бы ему тяготы изгнания; но, хотя отцы предназначали молодых людей друг другу с колыбели, Мария полюбила младшего брата моего героя, и Фелипе отказался от нее, позволив королю Испании разорить себя. "Столь великодушный человек не мог поступить иначе", — сказала я молодому дипломату. "Так вы с ним знакомы?" — простодушно воскликнул он. Моя матушка усмехнулась. "Что с ним будет? Ведь он приговорен к смерти?" — спросила я. "В Испании его ждет смерть, но он имеет право жить на Сардинии". "А, так, значит, в Испании есть не только ветряные мельницы, но и могилы", — сказала я, постаравшись обратить все в шутку. "В Испании есть все, даже испанцы старого закала", — ответила моя матушка. "Сардинский король поначалу упрямился, но все же выдал барону Макюмеру паспорт, — продолжал дипломат, — как бы там ни было, теперь он сардинский подданный, на Сардинии у него великолепные угодья, он имеет право разрешать крупные и мелкие дела, уголовные и гражданские, и даже выносить смертные приговоры. В Сассари у него настоящий дворец. Если бы Фердинанд VII умер, Макюмер смог бы, вероятно, пойти по дипломатической части и стать сардинским послом. Хотя он и молод, но..." — "Ах, так он молод!" — "Да, мадемуазель, но это не мешает ему быть одним из самых достойных людей в Испании!" Слушая секретаря, я лорнировала зал, стараясь не выдать, как занимает меня его рассказ; но, между нами говоря, я была в отчаянии оттого, что сожгла письмо. Какими словами говорит о любви такой человек? Ведь чувство, которое он питает ко мне, — это любовь. Знать, что тебя любят, обожают, что в этой зале, где собрался весь цвет парижского общества, есть человек, безгранично преданный тебе, и никто об этом не подозревает! О, Рене! только теперь я нашла вкус в парижской жизни с ее балами и празднествами. Все предстало передо мной в подлинном свете. Когда любишь, нуждаешься в людях — хотя бы для того, чтобы принести их в жертву любимому. Я почувствовала себя другим, счастливым существом. Самолюбие, тщеславие, гордость — все во мне ликовало. Один Бог знает, какие взгляды бросала я в публику. "Что это с вами, голубушка?" — шепнула мне с улыбкой герцогиня. Да, моя хитрая матушка посрамила меня, разгадав мой тайный восторг. Одна фраза умной женщины дала мне больше, чем весь мой опыт светской жизни, а ведь я изучаю свет уже целый год. Увы! через месяц в Итальянской опере кончится сезон. Как жить без этой пленительной музыки, если сердце переполнено любовью?
     Дорогая моя, вернувшись домой, я с решительностью истинной Шолье распахнула окно, чтобы полюбоваться ливнем. О, если бы мужчины знали, какое неотразимое действие производят на нас героические поступки, они совершали бы подвиг за подвигом; самые трусливые преисполнились бы отваги. От всего, что я узнала о моем испанце, я была как в лихорадке. Я не сомневалась, что он на споем посту и бросит мне новое послание. Так и оказалось. На сей раз я не сожгла, а прочла его. Итак, вот первое любовное письмо, которое получила я: каждому свое, госпожа разумница.
     
     "Луиза, я люблю вас не за вашу божественную красоту, я люблю вас не за ваш обширный ум, не за благородство ваших чувств, не за бесконечную прелесть, которую вы сообщаете всему, что вас окружает, не за вашу надменность, не за царственное презрение к людям не вашего круга, которое, впрочем, не лишает вас доброты, ибо вы милосердны, как ангел; я люблю вас, Луиза, за то, что ваше гордое величие не помешало вам снизойти до несчастного изгнанника, за то, что одним движением, одним взглядом вы даровали утешение человеку, который настолько ниже вас, что вправе надеяться только на вашу жалость и великодушие. Вы — единственная женщина в мире, которая смягчила ради меня свою суровость, и поскольку ваш благодетельный взгляд обратился на меня, когда я был жалкой песчинкой, меж тем как, будучи одним из могущественнейших людей в своем отечестве, я ни разу не встретил ничьего ласкового взора, я хочу, Луиза, чтобы вы знали: вы дороги мне, я люблю вас бескорыстно, беззаветно, так, как вы и не мечтали. Знайте же, божество, вознесенное мною превыше всех светил небесных, что есть на свете потомок сарацинов, чья жизнь принадлежит вам, что вы можете распоряжаться им, как своим рабом, что он почтет за честь исполнить любое ваше приказание. Я готов служить вам вечно единственно ради удовольствия служить вам, ради одного-единственного вашего взгляда, ради руки, которую вы однажды протянули учителю-испанцу. Теперь, Луиза, у вас есть слуга, — слуга и не более того. Нет, я не смею надеяться, что вы меня когда-нибудь полюбите; но, быть может, вы не отвергнете моей преданности. С того самого утра, когда вы улыбнулись мне, в великодушии своем угадав страдания моего сердца, одинокого и обманутого, я боготворю вас: отныне вы владычица моей жизни, царица моих мыслей, божество моего сердца, вы для меня свет, прекраснейший цветок, целебный воздух, ток моей крови, сияние моих грез. Одна мысль омрачала мое блаженство: вы не знаете о моей безграничной преданности, не знаете, что у вас есть верный раб, слепо вам повинующийся и готовый беспрекословно исполнять вашу волю, казначей — ибо все, что у меня есть, принадлежит вам, наперсник, которому вы можете доверить любой секрет, старая нянька, которой вы (можете дать любое поручение, отец, у которого вы всегда можете искать защиты, друг, брат — ведь вам всего этого не хватает, я знаю. Я разгадал тайну вашего одиночества! Я осмелился писать вам лишь потому, что жаждал открыть вам ваше могущество. Примите все это, Луиза, и вы возродите меня к жизни, ибо единственное, чему я могу посвятить жизнь, это служение вам. Согласие ваше ничем вас не обременит: мне не нужно ничего, кроме радости знать, что дни мои принадлежат вам. Не говорите, что вы меня никогда не полюбите: я сам знаю, что так суждено; я буду любить вас издали, безнадежно, втайне от всех. Я хотел бы знать, согласны ли вы считать меня вашим слугой, и долго ломал голову, придумывая, как бы вы могли сообщить мне свое решение, не уронив своего достоинства; ведь я уже давно всецело принадлежу вам, хотя вы об этом и не подозреваете. Так вот, если вы согласны, будьте вечером в Итальянской опере с белой и красной камелиями — этот букет подобен крови человека, посвятившего себя служению пленительной невинности. Согласитесь — и в любую минуту, завтра и десять лет спустя, малейшее ваше желание будет тотчас с восторгом исполнено вашим слугой
     Фелипе Энаресом".
     
     P.S. Дорогая моя, согласись, что знатные сеньоры умеют любить! Какая мощь африканского льва! какой внутренний жар! какая вера! какая искренность! какое величие души в смирении! Я почувствовала свою ничтожность и ошеломленно спрашивала себя: как быть?.. Великому человеку свойственно опрокидывать обыкновенные расчеты. Он прекрасен и трогателен, простосердечен и возвышен. Одно его письмо стоит сотни писем Ловласа или Сен-Пре. О! вот истинная любовь без всяких "если": либо она есть, либо ее нет, и когда она есть, она проявляется во всей своей безмерности. Вот и настал конец моему кокетству. Отвергнуть или принять! Или — или, и нет никакой возможности уклониться от ответа. Приговор обжалованию ре подлежит. Это уже не Париж, это Испания или Восток: абенсераг падает на колени перед католичкой Евой и отдает ей свой ятаган, коня и жизнь. Неужели я отвергну этого потомка мавров? Почаще перечитывай это испано-сарацинское письмо, моя Рене, и ты увидишь, как любовь одерживает верх над всеми хитросплетениями твоей философии. Послушай, Рене, твое письмо огорчило меня, оно насквозь проникнуто буржуазным духом. К чему лукавить? Разве не навеки стала я хозяйкой этого льва, который вместо рычания испускает смиренные благоговейные вздохи? О! как он, должно быть, рычал в своем логове на улице Ильрен-Бертен! Я знаю, где он живет, у меня есть его карточка: Ф., барон де Макюмер. Он лишил меня возможности ответить иначе, мне остается только бросить ему в лицо две камелии. Какой адской мудростью обладает чистая, настоящая, простодушная любовь! Все самое важное для женщины она свела к одному несложному движению руки. О Азия! я прочла "Тысячу и одну ночь", эта идея в ее духе: два цветка — и все сказано. Мы заменяем четырнадцать томов "Клариссы Гарлоу" одним букетом. Я вьюсь вокруг этого письма как мотылек вокруг свечи. Брать или не брать с собой камелии? Да или нет, убить или подарить жизнь? В конце концов какой-то голос крикнул мне: "Испытай его!" И я его испытаю!
     

<< пред. <<   >> след. >>


Библиотека OCR Longsoft