| << пред. << >> след. >> ГЛАВА XI
Мастер Коровкин мечтал стать интеллигентом. Имеет же право человек иметь хоть одну, но гордую мечту? В этом смысле мастер Коровкин ничем не отличался от миллионов других землян, живущих со времени рождения всем знакомого Иисуса Христа. Одним словом, в своем желании Коровкин ничем не отличался от своих далеких предков. Даже инопланетянин, несмотря на непривычку к земной тяжести, страдает этим самым желанием — стать интеллигентом. А уж что вы хотите от мастера Коровкина. В день четырнадцатого сентября он проснулся в особом состоянии, ощущал его невероятно остро и после каждого нового приступа этой остроты подытоживал свое ощущение тремя краткими, но чрезвычайно выразительными словами, а именно: «Вот как бывает!» В день названный состояние это так ясно давало о себе знать, что в первые минуты после сна Коровкин не стал даже завтракать — выпивать бутылку лимонада, заготовленного впрок. Он встал рано и первое, что сделал, — повязал себе на шею ненавистный галстук, никогда ранее им не носимый; рубашку надел новую, причесываться залез на стол, почему-то ему казалось, причесывать длинные, еще достаточно густые волосы удобнее на столе. Причесав, Коровкин смазал волосы бриллиантином, после надел брюки, и все это — перед зеркалом, и, испытывая приятное чувство удовлетворения, заспешил на работу.
Он тенью проскользнул коридор, кухню, летел, словно несли его какие-то невидимые силы на могучих крыльях — так было хорошо, так чудесно дышалось от ощущения своей необыкновенной интеллигентности. Все прекрасно — он стремился прямо, легко, чутко, в галстуке, новой красивой сорочке и во вполне приличном костюме. Честолюбивая мысль приятно щекотала внутри его невероятно сладостный нерв, посылавший во все концы импульсы, — вот почему Коровкин чувствовал в полную меру иллюзию полета если не по воздуху, то по какому-то пространству; в нем рождались необыкновенные мысли о причастности к чему-то чистому, высокому, манящему серебряным звуком издалека и чрезвычайно необходимому человеку. Нет, не Коровкину собственно, а человеку, даже если это посторонний человек. Ах, Коровкин! В своих конечных рассуждениях он не смог не прослыть честолюбцем. Будет большой несправедливостью не учесть, что желание стать интеллигентом в последние дни все чаще давало о себе знать. Но ни разу мастеру Коровкину не удалось в полную меру почувствовать себя интеллигентом по причинам, от него ни в коей мере не зависящим. Он иногда с вечера настраивался на какой-то особый лад, готовясь вести замечательную жизнь: варил себе чехословацкие сосиски, именуемые шпикачками, куриный бульон, покупал белый хлеб и утром ел, не дотрагиваясь до стоящего в холодильнике лимонада. Он чувствовал себя в такие минуты приподнято, а мысли в голове парили соответственно — как вот сегодня.
Все начиналось хорошо. Но на пути непреодолимой стеной вставали вполне зримые силы в образе Галины Эдуардовны Шуриной. Эта особа повергала его в прах, и он словно пронзенный карающим лучом всадник, падал на грешную землю под непристойными словами заклятого врага. Интеллигентностью мастер Коровкин сейчас, в свое время мнивший себя законченным циником, считал нечто возвышенное, ласково-обходительное и вежливое, означающее, пожалуй, лучшие качества земного человека, собрата — вот, по Коровкину, высшее проявление интеллигентности, вот ее средоточие, то есть квинтэссенция ума и лучших человеческих качеств! Все это мастер выражал одним словом — доброта! Что означало — интеллигентность.
Алеша сел в метро, вышел на станции «Университет», на троллейбусе доехал до места. Шел он гордый и прямой, как камышинка, руки не болтались, плотно прижаты к бокам, взгляд чист и целеустремлен, как у Андрея Болконского, походка — не обычная, разболтанная, морская, его излюбленная, а строгая и уверенная, как у академика Курчатова или у покойного президента Франции де Голля (великое благо — телевизор); видел он: идет генерал де Голль перед шеренгой выстроенных в честь его приезда воинов, а сам строг, подтянут, приятно смотреть, в глазах не надуманная мудрость или зверски пронзительный прозорливый полет, а просто — строгость и серьезность. Такими вот данными нужно обладать, чтобы считать себя интеллигентом, полагал мастер Коровкин.
А девушки уже работали вовсю, красили стены на кухне первого этажа четырнадцатиэтажного дома. Мастер медленно вдвинулся в подъезд и будто наблюдал за собою со стороны, видел себя вот таким — строгий, подтянутый, прямой, умный взгляд Болконского и задумчивость Онегина. Правда, при виде Галины Эдуардовны в висках запульсировала беспокойная, но пока еще неопределенная мысль. Мастер держался так прямо, легко, что казалось, мог пройти по соломинке, по воде, по спокойному воздуху.
«Строгость все уважают», — появилось в неподходящий момент у него в голове, когда заметил Шурину, изо всех сил «заводившую» пятна и недокраски пульверизатором. Ее лицо, поднятое вверх к потолку, вытянулось, и он подумал, что она еще ребеночек, ей лишняя строгость не помешает, потому что маслом кашу не испортишь, как это известно всем. И сказал, забыв все, как на грех, к чему готовил себя с утра, — быть ласковым, предельно вежливым, отечески заботливым и на всякие плохие слова снисходительным.
— Плохо работаешь, — именно это сорвалось у него с языка помимо воли; Коровкин хотел сказать совсем другое, сказал и посмотрел на Дворцову и кивнул ей — тоже совсем не ласково и с улыбкой, как говорил ему внутренний голос, а сухо и колко.
— Кто на работу опоздал, тот дерьмо слизал, — ответствовала Шурина, не опуская лица и продолжая работать. — Язычком — стоящим торчком!
— Кто опоздал? — заволновался мастер, подумав: «Ну, началось».
— Корова слизала, что с языка упало, — продолжала Шурина, все так же возмутительно не обращая никакого внимания на мастера.
— Я спрашиваю: кто? — не отставал Коровкин, разрушая вконец созданную себе интеллигентную форму поведения.
— Кто ты такой? — спросила Шурина, и он, растерявшись, все-таки сообразил, что это ее не последнее слово.
— Я? Я или кто? Или кто другой?
— Немазаный сухой! — издевалась, как желала, над «президентом Франции» молодая Галина Шурина.
Коровкин, часто оглядывая участок, оставался недоволен своей работой, полагая, что масштабы, вверенные ему государством, недостаточные и не под стать его силам, потому что он имел возможности сделать большее. Но утешал себя великолепной мыслью, то ли внезапно пришедшей к нему, то ли явившейся плодом неустанной мыслительной деятельности, а возможно, просто вычитанной где-то: малые дела творятся великими людьми. Такая мысль его вполне устраивала.
— Мало хамит, так он еще и на людей кричит, — сказала Галина Шурина так громко, что мастеру Коровкину в голову явилась пугливая мысль, что разговор с Шуриной был напрасной затеей. — Она — мастер конфликтов.
Напрасно ослушался явившейся мысли мастер Коровкин; Шурина подыскивала такие слова, которые казались мастеру настолько несправедливыми, что повергли в неистовство. Остерегайтесь неистовства.
— Кто? Кто? — быстро спрашивал он. — Соберем собрание.
— Мастер Алексей Коровкин, — отвечала Шурина спокойно, с улыбочкой и уничтожающим жестом, точно перед ней был не мастер Коровкин, а насекомое, которое необходимо раздавить.
— Я лично такого никогда не стерплю! — крикнул Коровкин, всем нутром ощущая свою полную беззащитность.
— А я тебя терплю, — отвечала с неслыханным спокойствием Галина Шурина. — Смотри, Маша! Начальник опоздал на пятнадцать минут. Между прочим, для всех рабочий день устанавливается справедливый — восемь часов. А он, видите, имеет право уходить раньше и приходить позже. Безобразие полное! Генеральному прокурору напишу, наставили кругом начальничков гнилых и никому не нужных, создают им авторитет. Стоят! Смотрят! Делают умный вид, а в голове одна, извини-подвинься, тупость! Колуном бы по голове!
— Кого? Кого? Ты осторожно выраженья подбирай, не копай под основу, поняла. Кому по голове?
— Хотя бы и тебе, мастер.
— Давай, Галина Нехорошиевна Шурина, поговорим по душам, а то у тебя такой синтез получается, что некоторые элементы психологического свойства превалируют над сознанием, кстати, свойством материи, и ты начнешь свергать королей. А это ни к чему вовсе.
— И свергну! Дураков!
— Кто? — спокойно, словно поинтересовался о ком-то другом, спросил Коровкин.
— Ты, если уж так желаешь!
— Я лично твое заявление воспринимаю как недоразумение, могущее иметь далеко идущие последствия, — тоном, прямо-таки поразившем холодностью его самого, проговорил Коровкин, обращаясь не к Шуриной, а к Марии, и в это самое время у него екнуло в сердце: вот она — интеллигентность, вот она — вежливость, спокойствие, вот самая мечта мастера, и главное — убийственная неторопливость. — Если будут предлагать освидетельствования психиатра, чтобы установить, нормальная вы или нет, то я лично буду против, потому что не хочу губить тебя, Галина Нехорошиевна. Хотя психотропная помощь не помешала бы.
— Кого освидетельствовать? — не поняла Шурина.
— Тебя, разумеется, — ледяным тоном отвечал Коровкин, и тон этот стоил ему гигантского нервного напряжения. Но видимо, Шурина не догадывалась об этом и ответила ему такими убийственными словами, что Коровкин развел руками, остановился у двери и сказал в волнении заплетающимся языком: — Мария, зайди в соседнюю квартиру, есть чрезвычайно важное дело.
Мария, ни слова не говоря, направилась за Коровкиным. Он остановился в дверях соседней квартиры, пропустил Дворцову, закрыл дверь на ключ, боясь, что вслед бросится Шурина, прошел медленно в самую большую из трех комнату и присел на подоконник.
— Машенька, скажи, что мне делать? Ведь у нее такая консистенция мозгов, что жутко становится. Что мне посоветуешь?
— Помиритесь, — отвечала Мария, и ей стало жаль мастера, бледного, в новом своем костюме, предназначенном для выходных и надетого сегодня ради интеллигентного вида. То ощущение окрыленности, которое владело им с самого утра и ложно воспринималось, как некое интеллигентное начало, на самом деле было больше желанием понравиться Марии и предощущением объяснения с ней.
— Так я с ней не ссорился! — воскликнул мастер, чувствуя, как набегают на глаза слезы жалости к самому себе. — У меня метод воспитания — добром.
— А зачем же ссориться, — глядела Мария на мастера, который пытался скрыть появившиеся слезы. Она стояла рядом и чувствовала по его голосу, он плачет.
— Разве я ссорюсь, скажи, Машенька? Я вот к тебе так хорошо отношусь, потому что ты мне нравишься очень.
— Зачем же так? — тихо и обиженно проговорила Маша.
— Я серьезно, — повторил Коровкин. — Клянусь, ты мне очень нравишься.
— Зачем так, — снова возразила Мария, но это означало иное, чем в первый раз, потому что если в первый раз это означало: «Зачем вы меня обижаете?», то сейчас эти самые слова: «Зачем о таком щекотливом деле говорить как бы между прочим и в столь непредвиденных обстоятельствах?» Еще был в сказанных словах смысл: «Зачем так просто, вы же меня совсем еще не знаете». Неожиданно мастер, наклонившись, коснулся своей мокрой щекой Марии. И она не убежала, и тогда он торопливо поцеловал ее в губы.
<< пред. << >> след. >> |