| << пред. << >> след. >> ГЛАВА X
Говорят, мало того, что время идет безостановочно, так оно еще и людей старит. Поэтому, когда Лариса Аполлоновна, поругавшись с дочерью, объявила, что живет самый последний год и чувствует близкое дыхание смерти, которая уже не за горами, то Мария в первое время восприняла ее слова буквально, жалела тетю, стараясь угодить ей в оставшиеся дни. Во время ссоры Мария принимала сторону тети Ларисы, иначе не могла поступить с человеком, который живет последний год на земле.
— Этих последних годов у нее, сколько я помню, двадцать четыре! — восклицала Ирина в пылу гнева.
— Раньше — было неправда! — отвечала сорванным голосом тетя Лариса.
Весь август оказался насыщенным мелкими семейными событиями: Лариса Аполлоновна с достойным упорством проводила в жизнь озарившую ее в счастливый день мысль о спасении гибнущего мира, заострив этот вопрос так: НЛО сниспослано человечеству для спасения нравственности; временами получалось, что человечество должно спасти нравственность, а временами, что нравственность должна спасти человечество.
Чем сильнее бушевала Лариса Аполлоновна, возвращая свою великовозрастную дочь на путь истины, тем спокойнее чувствовала себя Мария. Она стала опасаться ухаживаний Коровкина, избегала его, уклонялась от знаков внимания, отвергала предложения сходить в кафе или просто пройтись по Москве. Она обрела внешнее спокойствие и могла поддакивать советам тетушки, обижаться на Ирину, когда та поздно ночью возвращалась домой. Однажды тетя Лариса призналась:
— Если бы ты была моя дочь, я бы тебе после своей смерти оставила квартиру, дачу и автомобиль с гаражом.
— Не надо мне ничего, тетя Лариса, Главное — отношение людское.
— Что, ты задарма ко мне ластишься и с признательностью относишься? — не поверила тетя Лариса. — Я за всю свою жизнь честного слова не слыхала, все врут, все изворачиваются, как ужи.
— Я говорю, как думаю, тетя Лариса.
— Ну, милочка, люди становятся честными не за здорово живешь, а в некотором роде и даже смысле пытаются выслужиться. А ты, ой ты, милочка, не так думаешь?
— Нет, тетя Лариса, я думаю, что вначале совесть у человека, а потом — остальное, — отвечала Мария, довольная своим ответом — простым и ясным, как порыв души, как продолжение ее мыслей, тайных и явных.
В последнее время Мария успокоилась, замкнулась и только внутри себя чувствовала жизнь: ровно билось сердце, в голове прикорнули спокойные, светлые мысли, неторопливым потоком проносящиеся по чутким нервам, и каждая из них светится, серебрится и приносит обновление. Ей стало хорошо. Пора забыть ей своего мужа Василия, простив ему все оскорбления, грубость, пора начать жизнь по-другому. Она довольна тем, что есть у нее, довольна людьми, которые окружают ее, всем, всем, всем очень и очень довольна, надо только честно трудиться. Жизнь ее должна проходить незаметно, тихо, спокойно. Скрытно. Но скрытно не в том смысле, что нужно ее скрывать, а в том, чтобы не выставляться напоказ.
Мария пораньше приходила на работу, принималась за дело, красила все больше кухни; ей очень нравилось красить кухни и представлять, как здесь будет жить молодая хозяйка, стряпать, сидеть, ожидать мужа — она ясно представляла себе счастливую хозяйку. Мария думала так, а сама знала, что на нее смотрит мастер Коровкин. После работы убегала к автобусу и знала — он стоит и смотрит вслед. Но временами Мария со слезами на глазах думала, что так жить долго не сможет, да и зачем тогда жить? Выходит, жизнь ее — это попытка убежать от себя.
В середине сентября Мария не выдержала и позвонила Топорковой, которая, по обыкновению, тут же ее обругала и заявила, что если подруга сегодня же не приедет к ней, то можно считать: они больше не знакомы.
Испросив разрешения у Ларисы Аполлоновны, поело работы Мария направилась к Топорковой.
Светило теплое осеннее солнце; воздух вдали от главных магистралей, по которым с гудящим хрипом бесконечным потоком неслось стадо автомобилей, пронизан густым терпковатым запахом. Высокие башни жилых домов, насытившись за лето солнечным светом, источали в атмосферу накопленное тепло. В садах, скверах, на улицах еще властвовало лето, но в то же время чувствовалась зрелая пора. Пресыщенность зрелостью наблюдалась во всем: в листве лип, дубов и вязов, горах яблок в лотках возле метро и даже в самом воздухе, недвижимо повисшем над улицами и дворами. Покой чувствовался и сверху, в небе, затянутом тонкой белесостью; она с успехом скрывала дымные извержения многочисленных труб. Только кое-где островками плыли облака — это становилось видно, если взобраться на одну из высоченных башен-домов. В центре города поднимались, выстраиваясь в красивую гряду — словно радуясь, что человек выпустил их на волю, — белые, клубящиеся облака. В переулках Измайлова — тихо, только тянулся в воздухе монотонный гул большого города.
Алена Топоркова, нарядившись в длинный до пят махровый французский халат, отворила дверь и укоризненно, не поздоровавшись, сказала:
— Проходи. С такой подругой, как ты, можно умереть. Ты чего молчала? Уезжала, что ли?
— Да не уезжала.
— Ну, слушай, на что похоже тогда! Я ей одно, я ей другое, как лучшей подруге, подсказываю и думаю из нее человека сделать, а она, дура, забралась в берлогу и думает: все! Ну, Маня, такую дуру не приходилось встречать!
— Чего ты от меня, Алена, хочешь? — спросила Мария, присаживаясь на диван и замечая, что ее подруга на самом деле взволнована. — Во-первых, я собиралась поступить в институт, а во-вторых, моя тетя очень не в себе вот уж столько дней.
— Не поступила, стало быть.
— Почему? — спросила уязвленно Мария. — Ты так думаешь? У меня разве на лице написано, что я не поступила?
— Чего обижаешься? Говоришь, что собиралась, — значит, не поступила. А ты сразу обижаешься. У тебя кризис?
— Какой такой кризис? — удивилась Мария.
— В смысле любовный.
— Нету у меня никакого кризиса, любовного тем более. Я, Аленка, много не раздумываю на этот счет. Влюбляться не думаю! Хватит.
— Слушай, если в первый раз втюрилась в этого губошлепа Ваську Тихонова, так я тебе скажу: можно считать, что счет не открыт, потому что в таких дураков стыд втюриваться.
— А как же ты понимаешь любовь? Выходит, я замуж вышла просто так?
— Не в том дело.
— А в чем? Как?! — вскрикнула Мария, почему-то решившая, что Аленка Топоркова унижает ее своими разговорами. Ее слова, жесты, одежда — все стало раздражать Марию. — Ты думаешь, что я вышла замуж по расчету? Или как тебя понимать?
— Сразу скажу — ты не нервничай и не срывайся, Маня. Если ты считаешь, что то была любовь, то глубоко ошибаешься.
— А чего ж, по-твоему, выходит, я вышла замуж просто так? Я его разлюбила и возненавидела, теперь в душу к себе никого не пущу. И ты меня не учи, как мне поступать со своими чувствами. Любовь, Алена, я поняла, живет в душе; и если туда впустить одного, второго, то что получится?.. Теперь буду жить другой жизнью.
— Раньше в монастырь шли с твоими мыслями.
— Вот-вот, правильно говоришь, только нету для меня монастыря, а то бы по твоему совету и поступила.
— Иди. Там тебя очень ждут, успокоят, дадут четки и скажут: молись господу, он простит грехи твои.
— Не смейся.
— Слушай, Маня, значит, душа твоя на замке? А вторая душа чего будет делать?
— Не смейся.
— Я не смеюсь, только у женщины две души. Запомни.
— Я пойду! — поднялась Мария. — Ты думаешь, надо мною можно насмеяться. Ты опошляешь все самое благородное, еще подруга называешься! Я к ней с открытыми горестями, а она...
— Слушай, Маня, мы можем разругаться, — сказала Топоркова примирительно, стараясь усадить Марию, зная, что теперь подруга готова возражать и оскорбляться. — Я разве против. Держи свою душу на замке, хоть на одном, а хоть на двух. Еще тебе скажу: любовь — это проявленное чувство, а чувство — дело слепое, а я лично вслепую играть не хочу. Вот в чем мои преимущества.
— Чего ты хочешь?
— Я хочу свободы и покоя, а еще хочу, чтобы меня любили. Вот чего я хочу. Меня чтобы любили! И я к такому мужику буду хорошо относиться. Я сделала выбор, хотя еще не окончательно решила. — Алена говорила со свойственной ей решительностью. Когда она принимала какое-нибудь решение, глаза ее суживались и хищно поблескивали, излучая тонкий, острый блеск. Сегодня Мария не завидовала подруге; осторожно, чувствуя, как ей неприятно, будто поймала невольно себя на обмане, Мария постаралась заглушить свое раздражение, спросила:
— Это который нас в ресторан приглашал — «пошель, приехаль, уехаль» который? Мишель который? Окончательно и обжалованию не подлежит? Да! Гляди, Алена милая, как бы тебе не уехать совсем? Это же страшно.
— А как ты хочешь? Любил бы человек, — холодно отвечала Алена.
— Но ты его любишь?
— Я тебе говорила, мне опостылело стабильное хамство, а он меня обожает, говорит: «Моя Прекрасная Елена, я принес тебе цветы, я имель на глазах по тебе слезы». Кто меня так обожает? Никто. Я же знаю, я не красавица. Но я — женщина! Всякая женщина — красавица! Понимаешь, мы, женщины, уже привыкли: тебя хватают в охапку и тащат, извини-прости, в постель. Но я хочу, чтобы меня любили и на руках носили. Живем, Манька, один только раз и не больше. Сама знаешь. Слушай, а что тебе в нем не нравится? Ты что-то очень подозрительно смотришь.
— Не могу согласиться, что ты не понимаешь одного, он — иностранец.
— Ну и что? Он не человек? Иностранец тоже человек!
— Не о том говорю, Алена. Не страшно тебе?
— Слушай, ты принялась меня учить, ты лучше о себе подумай. Москва — тебе не Поворино.
— Я тебя поняла, да ты меня не понимаешь, вот чего я тебе могу сказать.
— Слушай, давай чайку попьем, — предложила Топоркова, которая, несмотря на свое окончательное решение, стала неожиданно нервничать. — Начали за здравие, а кончили за упокой. Что ни будет, хуже не будет.
— А откуда он сам?
— Турецкий подданный. Он не говорит точно. Но он говорит, что лучше Турции страны нету. А акцент у него, скажу тебе, скорее немецкий, потому что вырос в ФРГ.
— С ума сойти! Тебя там могут продать какому-нибудь мусульманскому шейху, я слыхала о таких случаях.
— Нет, Маня, то цивилизованная страна, как наша, только на юге и климат у них получше. Не бойся. Он от меня без ума буквально. Он знает немецкий язык. Вот он придет сегодня, я его позвала. — Топоркова аккуратно разлила чай в чашки, задумавшись, поглядела на Марию и продолжала: — Вот не знаю — расписываться или подождать? Расписываться или нет?
— Ой, сдурела, ой! Бросит же!
— Уж я-то быстрее его брошу, — отвечала Алена и так поглядела на подругу, что той неловко стало от своего восклицания: по суровым и твердым глазам Топорковой можно было поверить ей на слово.
Мария, не зная, как загладить сорвавшееся с языка, спросила:
— А он тебя любит?
— Мишель меня больше чем любит, он — обожает! Он сказал: я — Елена Прекрасная!
— А где будете жить? — оглядываясь, спросила Мария, как бы убеждаясь, что дипломату можно жить и в лучшей квартире.
— Договорились пока у меня. А потом переедем в посольство, там для него отделывается половина особняка. — Топоркова говорила так просто, как будто ей не привыкать жить в посольствах, и она об этом сообщала охотно, потому что во время ночных бдений неоднократно воображала себя женой посла: несмотря на расчетливый характер, у Алены было горячее воображение. И когда чем-то загоралась, воображение рисовало ей яркие, зримые картины, и она их так живо, реально передавала — будто все происходило наяву.
Ты, Алена, будешь ходить в длинных платьях? — восхитилась Мария, совершенно уверенная, что в посольствах ходят только в длинных платьях, а мужчины — в черных фраках.
— Сейчас весь белый свет на джинсах помешался, — отвечала Топоркова, услышав звонок в передней. — Иди открой. Это Мишель. Ты открывай, а я буду чай пить. Иди-иди, прошу тебя, так нужно. Пусть поймет, что я не жду его.
Мария взяла себя в руки и направилась открывать, шла она тихо, будто подкрадывалась. В дверях стоял с цветами улыбающийся Мишель. Он считал, что дверь откроет Алена, и уже протянул, улыбаясь и слегка склонившись, цветы, чтобы Алена, открыв дверь, сразу же увидела их. На нем красовался с иголочки белый костюм, белая кружевная сорочка, белые туфли и такого же цвета шляпа.
Некоторое время иностранец удивленно молчал, глядя на Марию, потом проговорил:
— Я рад. Дома Елена Прекрасная? Вы сделаль мне сюрприз собою. — Он протянул руку в белой перчатке и крепко пожал Машину руку. Потом, не сводя с нее глаз, поставил рядом с собой огромную клетчатую сумку, доверху набитую свертками. Глаза его удивленно смотрели на Марию. Мишель будто немного похудел, и каждая черточка на лице обрисовывалась отчетливо, от него сильно пахло тонкими духами. В прихожей он оглянулся, как бы затем, чтобы убедиться, что «горничная» идет за ним. За то короткое время пока Мария открывала дверь и с нею раскланивался Мишель, Алена успела из кухни пробраться в комнату, устроиться с невероятным проворством за столом и принять свою сложную позу, которая должна продемонстрировать пресыщенность жизнью, людьми, мужчинами в особенности, и некую томность преуспевающей женщины, отмеченной благосклонностью судьбы. Мария не узнала подругу: перед ней сидела другая женщина — столь разительна была перемена, происшедшая с Аленкой.
— Кто там приплелся еще? — ласково поинтересовалась Топоркова, не оглядываясь, голосом подчеркивая, как ей надоели визиты досужих людей, не дающих спокойно выпить чашку чаю.
— Появился я, — отозвался Мишель и, поставив на диван сумку со свертками, вручил Аленке букет прекрасных роз. Он робко поцеловал руку и, не решаясь присесть, стоял подле, ласково улыбался.
— Мишель! — вскочила Топоркова, не оборачиваясь к нему. — Это ты? Я думала, ты объявишься минимум через час. Манька, моя дорогая горничная, слышишь — Мишель пришел. Иди же сюда, моя дорогая! Ты, Мишель, знаком с моей домохозяюшкой?
— О да! Мы с ней знакомы давно, — серьезно отвечал Мишель, оглядываясь и стараясь увидеть Марию. — О да! Этот прелестный цветочек для твоей домохозяюшки я не купиль, потому как не зналь, что она будет у тебя, дорогая и несравненная Елена Прекрасная.
— Но она у меня красивая рабыня, — рассмеялась Топоркова. — Ты, Мишель, можешь в нее нечаянно влюбиться, она ужас какая жгучая и страстная! Маня, иди сюда, ты джинсы не носи, пусть он посмотрит на твои ножки.
— О, Елена, я полюбиль только вас! — игриво признался Мишель.
— А крепки ли твои слова!
— О да! Слово мужчины! Мое слово — дамасская сталь!
— В наше время, Мишель, слово мужчины дешевле слова базарной торговки.
— То не мужчины, то собаки.
— По видовым признакам — мужчины, то есть все, как у мужчины, только поступки несколько отличаются от поступков настоящих мужчин. Мань! Ты можешь прийти и послушать умные разговоры? Иди сюда! — Топоркова принялась за чай, тут ее словно что осенило; она встала из-за стола, ушла на кухню и долго уговаривала Марию быть свидетелем разговора с Мишелем, но та не соглашалась.
— Ты меня, Маня, очень подводишь! — горячо заключила Топоркова. — Я думала, ты подруга настоящая хотела с тобой посоветоваться. Я совершаю решительный шаг в жизни, делаю главный поворот. Ты знаешь, как тяжело, особенно когда имеешь дело с иностранцем. Мне не девятнадцать лет. Как ты можешь, ты, моя землячка, подруга, бросить меня в беде?
— Ну хорошо, я не права. Только ты меня не позорь, — согласилась Мария.
Топоркова мгновенно успокоилась, возвратилась с подругой в комнату, прихватила чайник и чашки. Мишель отхлебывал из чашки, предложенной заботливой Аленкой. Он держал чашку двумя пальцами, третий далеко оттопырив в сторону, и тонкой струйкой тянул чай губами. В неестественно изогнутой в запястье руке, в наклоне головы, в выражении лица — во всем виделось желание показать свой посольский уровень.
— Скажи, Мишель, ты меня любишь? Подумай, я к этому вопросу отношусь серьезно, Манька знает все. Она свидетель. Скажи честно, как говорит сердце. Как ты сам чувствуешь? — Лицо у Топорковой стало строгим. — Ничего не выдумывай, а говори, как есть, так и говори. Что нам врать, мы не маленькие.
Мишель смутился, вероятно, потому, что говорила она при посторонней.
— Скажи мне от имени своего сердца: любишь ли ты меня? — повторила безжалостно Топоркова, и по тому, как замедленными стали ее движения, напряглось попунцовевшее лицо, можно было заключить, что она волнуется и с нетерпением ожидает ответа. Мишель закатил глаза, давая понять, что другого и быть не может. Но Алена недаром с детства отличалась упорным, твердым характером, не переносила неопределенности.
— Нет, ты мне скажи при свидетеле. Чтоб и свидетель в точности и достоверности знал. У нас, в нашей стране, так положено, — не отступала Топоркова. — Мне хочется, чтобы сердце твое говорило.
— О, я понималь, — начал было Мишель, вновь заводя глаза и откидываясь на спинку стула.
Топорковой явно не нравился разговор, скатывавшийся на мелкие придирки, от которых ей становилось неприятно, и она волновалась, боясь посмотреть на подругу, готова была рассердиться на непонятливого Мишеля. В то же время Аленке, по причине совершенно необъяснимой, если не принимать в расчет каприз, хотелось немедленно, сейчас же, на глазах подруги, добиться признания у Мишеля. Внутренняя борьба проявлялась у Топорковой внешне однозначно — она все более и более цепенела, становилась неинтересной, жалкой, со стороны казалось, что она сжимается в комочек. В такие минуты Алена произносила слова медленно и с придыханием.
— А я тебя не понимаю, — проговорила Топоркова, привстав налить себе чай, на этот раз забыв наполнить пустую чашку Мишеля. То было плохим знамением. Подруга решила исправить положение, протянула руку за чашкой иностранца, но Аленка больно ударила ее по руке: мол, не мешай. — Так вот, Мишеленок дорогой, я тебе хочу сказать одно. Слушай меня. Слушай и ты, Маня, не перечьте мне.
— О, я понималь, — растерянно пробормотал иностранец Мишель.
— Ни черта ты не понимаешь! — воскликнула Топоркова, теряя самообладание.
— Я ничего не понимаю? — мямлил он, смущаясь.
— Именно ты! Ты меня не знаешь, если думаешь, что со мною так-то просто. Ты меня понял?
— Я тебя поняль.
— А я тебе говорю: ничего не понял! — воскликнула Аленка.
— О, как хотель ты, — отвечал Мишель. — Твое слово для меня — закон!
— Слушай, Мань, чего он говорит, — обратилась Топоркова к Марии. — Меня его слова не изумили. Я словам не верю. Я тебя, Мишель, хотела только спросить; любишь ли ты меня? Вот что я тебя спрашиваю.
— О да! О да, Елена Прекрасная! — воскликнул Мишель, обращаясь к облегченно вздохнувшей Аленке.
— Я очень тебя понимаю, — сказала Топоркова, снимая с лица напряжение. — И я это вижу по тебе. Правда, Маня, по его лицу видно, это так. Но, Мишель, я тебе говорила, я словам не верю. Нынче никто словам не верит. Никто. И ты сам, я думаю.
Мишель молча уставился на Аленку Топоркову, ожидая, когда она закончит говорить.
— А сильно ли ты меня любишь? Как вот ты объяснишь свою любовь? Как? Готов ты за меня, например, в костер броситься, застрелиться?
Топоркова посмотрела на Марию. Ее взгляд говорил: что, мол, Маня, с него, иностранца, возьмешь?
— Я тебе говорила, Мишель, слову я не верю, — вот Манька, моя подруга, скажет. Вот ты меня будешь обожать?
— О да! До конца дней!
— Что ты принес в сумке? — неожиданно поинтересовалась Топоркова. И иностранец тут же просиял и стал выкладывать на стол свертки из сумки.
— Это...
— Это что такое? — спросила Топоркова, дотрагиваясь до свертков.
— Только твои размеры, — запыхавшись, проговорил Мишель. — Все вещи из «Березки». Я купиль. — Он стал разворачивать свертки. — Кофты, юбки, платки, туфли.
— Это ты купил? — спросила безразличным тоном Топоркова.
— О да! Конечно, я, — неуверенно отвечал Мишель, не зная, радоваться или огорчаться. — Тебе нравится?
— Это мне подарки. Значит, я смогу сделать с ними что угодно?!
Мария бросила взгляд на Аленку, ожидая, что же та сейчас выкинет, — так странно зазвенел ее голос.
— Я хочу, Мишель, чтобы ты принесенные мне вещи выбросил в окно! Они меня унижают, я не нищая. Я не нищая! Я — человек, плевать хотела на эти мелкие мещанские знаки внимания! Все вещи — коту под хвост!
— Ты, Аленка, ведешь себя просто некрасиво, — пожала плечами Мария, с испугом глядя на замечательные вещи, принесенные Мишелем.
Но Топоркова, судя по тону ее голоса, в свое решение вкладывала немаловажный смысл, и переубедить ее было невозможно.
Мишель явно растерялся. Он с самого начала, как только пришел, волновался в ожидании момента показать их Алене и посмотреть, получая от этого удовлетворение, как она будет радоваться им, потому что вещи подобраны самые отличные. Вещи были слабостью Мишеля, он любил их, в магазине всегда тщательно выбирал, долго рассматривая, и можно сказать, каждую выбранную вещь прямо-таки лелеял; дотрагивался до нее десятки раз, пока ему не становилось ясно, что купленная вещь не только принадлежит ему, как овеществленные денежные знаки, но и как бы воплощает частицу собственной натуры. Иностранец имел много вещей — от наручного японского магнитофона, замысловатых приемничков и магнитол до новейшего аппарата по измерению психического тонуса человека. Мишель бесконечно мог рассказывать о каждой из них, помнил, где и какая образовалась складка на одной из трех канадских кофточек из натурального хлопка, с модным узором по вырезу. Он был убежден: для Алены не столь приятен его приход без множества красивых, замечательных вещей, принесенных им.
— Ты, Аленка, просто сдурела, — шепнула Мария, стараясь, чтобы не слышал иностранец. — Человек принес от чистого сердца, а ты городишь такое, только дурак не обидится. Он же не постороннему принес, дарит тебе. Ты же его невеста. Чего так глядишь? Ты на меня так не гляди, я тебе не презренный человек.
— А кто? — спросила Топоркова с вызовом.
— Ну знаешь, — растерялась Мария. — Ну знаешь... Мария больше ничего не нашлась сказать. Сейчас, когда
Мишель проявил нежные знаки внимания к расчетливой Алене Топорковой, она должна обрадоваться, ответить тем же, потому что человек сделал самое главное — проявил доброту. А что может быть лучше доброты? Ничего. Мария во все глаза глядела на подругу, пытаясь понять ее.
— Вот мы и выбросим красивые вещички, Мишель, — весело проговорила она.
Мишель облегченно улыбнулся, и видно стало, как он тяжело переживал случившееся.
— Мишельчик! — проговорила Аленка, глядя мимо него куда-то в окно. — Мишельчик недавно утверждал: меня любишь и обожаешь! Правильно? А теперь скажи мне: как ты относишься ко всем женщинам? Как ко мне или лучше? Если ты любишь женщину: то почему бледнеешь при слове «вещь»? Скажи, Мишельчик? Не бледней! Я не вещь — чтоб ты понял! Ты пришел и думал, что я бесконечно обрадуюсь вещичкам. Заблуждаешься! Плевать я хотела на них! Я, Мишель, не нищая, я тебе говорила! За кого ты меня принимаешь?
— О да! — неопределенно промычал Мишель.
— Аленка, ты чего? — Мария в страхе глядела на подругу.
— Он к кому, Маня, пришел? Ты посмотри на меня! Я похожа на тех, кого можно за тряпку, как проституток, купить? Я похожа, скажи, на тех, кто согласен в Африку бежать за тряпки?
— Да нет, Аленка.
— А он, как паршивый кот, все на свою сумку поглядывал, все меня своими тряпками соблазнял. Да мне плевать на твои вещички! И как ты посмел даже подумать, Мишельчик, что я польщусь на них!
— О да! — не к месту воскликнул иностранец, во все глаза глядя на Аленку.
Топорковой нравились принесенные вещи, но сейчас в присутствии подруги она вдруг почувствовала, как жалко будет выглядеть в глазах Марии, польстившись на подачку иностранца: унизили ее не сами вещи, а то, что он с такой торжественностью водрузил сумку на стол и стал раскладывать вещи с затаенным блеском в глазах. И вот когда Аленка уловила на его лице так не понравившуюся ей улыбку, ее обуяло гордое желание избавиться от вещей.
— Маня, принеси узелок! — попросила Топоркова.
— Какой узелок?
— Сумку в клетку!
— Зачем она тебе?
— Я тебе сказала! — воскликнула Алена таким властным голосом, что Мария не смогла ослушаться.
— Маня, — проговорила Топоркова тихо, с расстановкой, подыскивая слова. — Он думает, мир держится на одном большом слоне, имя которому — вещь! Совесть — главное! Понял?!
— Я не думаль, — торопливо ответил Мишель, пытаясь отклонить обвинения.
— Если ты не думал, то ты, Мишельчик, иногда думай, — проговорила уязвленная Топоркова (и Мария никак не могла понять, чего же все-таки желает ее подруга). — И тогда я тебе прощаю. Но ты должен понять.
— Я понималь, — растерянно пробормотал Мишель.
— В таком случае ты согласен со мною, что вещь — не самое главное в мире и в нашей короткой жизни?
— Согласен!
— Так. Молодца! В двухтысячном году на мой день рождения что выпадает — понедельник, вторник, посчитай на своих японских часах.
— Вторник, — посмотрел на часы и покрутил что-то на них Мишель.
— Мишельчик, быт человека набит вещами и хорошими, и плохими, но не в них, Маня, дело, не в них состоит наша жизнь. Ты помнишь, Маня, умирает Иван Ильич? О чем он говорил в свои предсмертные дни? А? Жил красиво! Потому дело не в вещах, а в другом — в совести! Поэтому я тебе хочу сказать, Мишельчик, по совести: уходи от меня. Бери свои вещи и уходи. Не хочу уж ничего больше я: ни кофточек, ни американских простроченных джинсов, ни голландских туфель. Ничегошеньки не хочу!
Мишелю предлагали уходить. И это произошло в тот самый день, когда Топоркова должна была сообщить ему свое окончательное решение. Мишель переводил взгляд с сумки на Алену и обратно и не мог вымолвить ни слова.
— О, вещи мешают, — наконец произнес он, пожимая плечами.
— Вещи счастья не принесут, — холодно произнесла Топоркова.
— Тогда сумку долой, — проговорил Мишель и с легкостью подвинул ей сумку.
— Выбрось сам! В окно! — воскликнула нетерпеливо Топоркова, протянула ему сумку, которую он подержал с минуту в руках и с сожалением кинул в окно.
— Я дураков видала, а таких не встречала, — сказала Мария, подходя к окну и пытаясь внизу увидеть сумку. — Отродясь не видывала таких, которые добровольно губят добро.
Ошеломленный своим поступком, иностранец в недоумении смотрел на Аленку, считая, что она его окончательно выгоняет.
— Иди и подбери, если жалко, — сухо и зло бросила Топоркова, с которой еще не спало напряжение, но видно было все же, что-она осталась довольна случившимся. — А теперь, Мишель, иди. Придешь завтра. И завтра решим окончательно.
<< пред. << >> след. >> |