| << пред. << >> след. >> II
Однажды утром, когда г-жа де Пьенн одевалась, в дверь святилища осторожно постучал слуга и передал мадемуазель Жозефине карточку, врученную ему каким-то молодым человеком.
— Макс в Париже! — воскликнула г-жа де Пьенн, бросив взгляд на карточку. — Идите скорее, попросите господина де Салиньи подождать меня в гостиной.
Немного погодя в гостиной послышался смех и заглушённые вскрикивания, и мадемуазель Жозефина вернулась — вся красная, в съехавшем на ухо чепчике.
— В чем дело? — спросила г-жа де Пьенн.
— Да ничего, сударыня; просто это господин де Салиньи говорил, что я растолстела.
И действительно полнота мадемуазель Жозефины могла удивить г-на де Салиньи, путешествовавшего два с лишним года. Когда-то он принадлежал к числу любимцев мадемуазель Жозефины и почитателей ее хозяйки. Приходясь племянником, одной близкой приятельнице г-жи де Пьенн, он прежде постоянно бывал у нее вместе со своей теткой. Впрочем, это был едва ли не единственный добропорядочный дом, где его можно было встретить. Макс де Салиньи слыл довольно беспутным мальм, игроком, буяном, кутилой, «а впрочем, был прекрасный человек». Он приводил в отчаяние свою тетку, г-жу Обрэ, которая, однако же, его обожала. Она неоднократно пыталась изменить его образ жизни, но всякий раз дурные привычки брали верх над ее мудрыми советами. Макс был года на два старше г-жи де Пьенн; они знали друг друга с детства, и когда она не была еще замужем, он как будто взирал на нее с большой нежностью. «Милая моя, — говаривала г-жа Обрэ, — если бы вы захотели, я уверена, вы бы укротили этот характер». Г-жа де Пьенн, — тогда ее звали Элизой де Рискар, — быть может, нашла бы в себе мужество взяться за это, потому что Макс был так весел, так забавен, так мил в деревне, так неутомим на балах, что из него, без сомнения, вышел бы хороший муж; но родители Элизы смотрели на дело осторожнее. Сама г-жа Обрэ не очень-то ручалась за племянника; стало известно, что у него есть долги и любовницы; а тут еще случилась громкая дуэль, небезвинным поводом которой была одна актриса из «Жимназ». Брак, о котором г-жа Обрэ никогда особенно серьезно и не думала, был признан невозможным. Тогда появился г-н де Пьенн, мужчина степенный и положительный, притом богатый и из хорошей семьи. Я мало что могу вам о нем сказать, кроме того, что он пользовался репутацией порядочного человека и что он ее заслуживал. Говорил он немного, но если открывал рот, то произносил какую-нибудь великую и неоспоримую истину. В вопросах сомнительных он подражал «благоразумному молчанию Конрара». Если он и не придавал особой прелести обществу, в котором находился, то нигде не был неуместен. Ему всюду были рады из-за его жены, но когда он отсутствовал, находясь у себя в поместье, что имело место девять месяцев в году и, в частности, в ту пору, к которой относится начало моего рассказа, никто этого не замечал. И его жена не больше, чем другие.
Г-жа де Пьенн, закончив свой туалет в каких-нибудь пять минут, вышла из своей комнаты немного взволнованная, потому что приезд Макса де Салиньи напомнил ей о недавней смерти человека, который был ей дороже всех; это было, по-видимому, единственное воспоминание, которое в ней возникло, и воспоминание это было настолько живо, что пресекло все те забавные предположения, которые лицо менее серьезное начало бы строить по поводу съехавшего на сторону чепчика мадемуазель Жозефины. По пути в гостиную она была немного удивлена, слыша, как красивый бас весело распевает, аккомпанируя себе на рояле, неаполитанскую баркароллу:
Addio, Teresa,
Teresa, addio!
A mio ritorno
Ti sposero.
Она отворила дверь и прервала певца, протягивая ему руку:
— Мой бедный Макс, как я рада вас видеть!
Макс стремительно встал и пожал ей руку, глядя на нее растерянно и не зная, что сказать.
— Я очень шалела, — продолжала г-жа де Пьенн, — что не могла приехать в Рим, когда ваша дорогая тетя заболела. Я знаю, как вы за ней ухаживали, и очень вам благодарна за последний память о ней, которую вы мне прислали,
Лицо Макса, обычно веселое, чтобы не сказать — смеющееся, приняло вдруг печальное выражение.
— Она часто мне говорила о вас, — сказал он, — и до последней минуты. Вы получили ее кольцо, я вижу; а книгу, которую она еще утром читала...
— Да, Макс, благодарю вас. Вы мне сообщили, посылая этот печальный подарок, что уезжаете из Рима, но не дали вашего адреса; я не знала, куда вам писать. Бедный друг! Умереть так далеко от родины! К счастью, вы сразу же к ней приехали... Вы лучше, чем хотите казаться, Макс... я вас знаю.
— Тетя говорила мне, когда была больна: «Когда меня не будет на свете, некому будет тебя бранить, кроме г-жи де Пьенн... (И он невольно улыбнулся.) Постарайся, чтобы она но слишком часто тебя бранила». Вот видите: вы плохо исполняете ваши обязанности.
— Я надеюсь, что теперь у меня будет синекура. Я слышала, вы переменились, остепенились, стали совсем серьезным человеком.
— И это действительно так; я обещал бедной тете стать хорошим, и...
— Вы сдержите слово, я уверена!
— Постараюсь. В путешествии это легче, чем в Париже, однако... Знаете, я здесь всего лишь несколько часов и уже устоял против искушений. Идя к вам, я встретил одного моего старинного приятеля, который звал меня обедать с разными сорванцами, — и я отказался.
— Вы хорошо сделали.
— Да, но сознаться ли вам? Я надеялся, что меня пригласите вы.
— Как жаль! Я обедаю не дома. Но завтра...
— В таком случае я за себя не ручаюсь. Вам придется нести ответственность за то, где я буду обедать.
— Послушайте, Макс: главное — это хорошо начать. Не ходите на этот холостой обед. Я обедаю у госпожи Дарсене; приходите к ней вечером, и мы побеседуем.
— Да, но только госпожа Дарсене ужасно скучная; она начнет меня расспрашивать. Мне не удастся ни слова вам сказать; я начну говорить непристойности; а потом у нее имеется взрослая костлявая дочь, которая, может быть, еще не замужем...
— Это прелестная девушка... а что касается непристойностей, то непристойно говорить о ней так, как вы.
— Я виноват, не спорю; но... так как я только сегодня приехал, не покажется ли, что я очень уж поспешил прийти?
— Ну, делайте, как знаете; но только вот что, Макс... Как друг вашей тети я имею право быть с вами откровенной; избегайте ваших прежних знакомств. Время невольно порвало много связей, которые вам только вредили; не завязывайте их вновь: я спокойна за вас, пока вы не дали себя увлечь. В ваши годы... в наши годы надо быть рассудительным. Но оставим советы и поучения, а вы лучше расскажите мне, что вы делали за все то время, что мы не виделись. Я знаю, что вы были в Германии, потом в Италии, только и всего. Вы писали мне раза два, не больше, припомните. Два письма за два года, вы сами чувствуете, это маловато для того, чтобы я могла быть осведомлена о вас.
— Боже мой, я страшно виноват... но я так... надо уже сознаться... так ленив!.. Я двадцать раз принимался писать вам; но о чем я мог рассказать, что было бы вам интересно? Я ведь не умею писать писем... Если бы я вам писал всякий раз, когда я о вас думал, всей бумаги Италии не хватило бы.
— Ну, так что же вы делали? Чем вы были заняты? Я уже знаю, что не писанием писем.
— Занят?.. Вы же знаете, что я никогда не бываю занят, к сожалению. Я смотрел, бродил. Подумывал о живописи, но зрелище стольких прекрасных картин вполне исцелило меня от моей несчастной страсти. Да... затем старик Нибби чуть было не сделал из меня археолога. В самом деле, он убедил меня заняться раскопками... Нашли сломанную трубку и кучу битых черепков... Затем в Неаполе я брал уроки пения, но лучше петь не стал... Я...
— Я недолюбливаю вашу музыку, хотя у вас красивый голос и вы хорошо поете. Она сближает вас с людьми, с которыми вы и без того слишком склонны водить компанию.
— Я вас понимаю; но в Неаполе, когда я там был, бояться было нечего. Примадонна весила полтораста килограммов, а у второй певицы рот был, как печь, а нос — как башня Ливанская. Словом, два года прошло я сам не знаю, как. Я ничего не делал, ничему не научился, но незаметно прожил два года.
— Мне бы хотелось знать, что вы заняты; мне бы хотелось, чтобы у вас появился серьезный интерес к чему-нибудь полезному. Я боюсь праздности для вас.
— Говоря откровенно, я потому доволен своими путешествиями, что, ничего не делая, я в то же время не был и совершенно празден. Когда видишь много красивого, то не скучаешь; а когда я скучаю, я готов делать глупости. Право же, я порядком остепенился и даже забыл некоторые легкие способы тратить деньги. Бедная тетя уплатила мои долги, и больше я долгов не делал и делать не хочу. У меня есть на что жить холостяком; а так как я не собираюсь казаться богаче, чем я есть на самом деле, то я перестану быть легкомысленным. Вы улыбаетесь? Или вы не верите моему обращению? Вам нужны доказательства? Вот вам яркий пример. Фамен, тот приятель, что звал меня обедать, предлагал мне сегодня купить у него лошадь. Пять тысяч франков... Великолепное животное! В первую минуту мне хотелось эту лошадь, потом я подумал, что я не настолько богат, чтобы платить пять тысяч за причуду, и буду ходить пешком.
— Это чудесно, Макс; но знаете ли вы, что вам нужно сделать, чтобы беспрепятственно идти дальше по этому верному пути? Вам нужно жениться.
— Ах, жениться?.. Почему бы и нет?.. Но кому я нужен? А мне, хоть я и не имею права быть разборчивым, мне нужна женщина... О нет, мне уж ни одна не подошла бы...
Г-жа до Пьенн покраснела, а он продолжал, не замечая этого:
— Женщина, которой бы я понравился... Да знаете ли вы, что этого было бы почти достаточно, для того чтобы она мне не понравилась?
— Почему это? Что за вздор!
— Ведь говорит же где-то Отелло — это, кажется, когда он оправдывает себя в том, что подозревает Дездемону: «У этой женщины, должно быть, странный ум и извращенный вкус, если она выбрала меня, который черен!» Не могу разве и я сказать: у женщины, которой я могу нравиться, наверное странный ум?
— Вы были достаточно беспутны, Макс, и поэтому вам не к чему казаться хуже, чем вы есть. Не говорите о себе так, потому что вам могут поверить на слово. Что касается меня, то я уверена, что если когда-нибудь... да, если вы полюбите женщину, которую вы будете уважать... то вы ей покажетесь...
Г-жа де Пьенн не знала, как кончить, а Макс, глядевший на нее пристально и с крайним любопытством, вовсе и не старался помочь ей найти конец неудачно начатому периоду.
— Вы хотите сказать, — произнес он наконец, — что если бы я действительно влюбился, меня бы полюбили, потому что тогда я бы этого стоил?
— Да, тогда вы были бы достойны того, чтобы вас тоже любили.
— Если было бы достаточно любить, чтобы быть любимым... То, что вы говорите, не очень-то верно... Да что! Найдите мне смелую женщину, и я женюсь. Если она не слишком некрасива, сам я не настолько еще стар, чтобы не быть способным увлечься... За дальнейшее отвечаете вы.
— Откуда вы сейчас? — перебила его г-жа де Пьенн серьезным тоном.
Макс рассказал о своих путешествиях весьма лаконично, но все-таки при этом было видно, что он не последовал примеру туристов, о которых греки говорят: «Чемоданом уехал, чемоданом приехал». Его краткие замечания изобличали острый ум, не питающийся готовыми мнениями, хотя на самом деле и более образованный, чем он то хотел показать. Он скоро откланялся, заметив, что г-жа де Пьенн смотрит на часы, и обещал, не без заминки, быть вечером у г-жи Дарсене.
Однако он не пришел, и г-жа де Пьенн была этим не совсем довольна. Зато он явился к ней на следующее утро просить прощения, оправдываясь тем, что устал с дороги и должен был остаться дома; но он не смотрел в глаза и говорил таким неуверенным голосом, что, даже не обладая умением г-жи де Пьенн читать по лицам, нетрудно было разоблачить притворство. Когда он с трудом кончил, она молча погрозила ему пальцем.
— Вы мне не верите? — спросил он.
— Нет. К счастью, вы еще не научились лгать. Вы не были вчера у госпожи Дарсене не потому, чтобы вы отдыхали. Вы не сидели дома.
— Ну да, — ответил Макс, силясь улыбнуться, — вы правы. Я обедал в «Роше-де-Канкаль» с этими шалопаями, потом поехал пить чай к Фамену; меня не хотели отпускать, а потом я играл.
— И проиграли, это само собой разумеется?
— Нет, выиграл.
— Тем хуже. Я предпочла бы, чтобы вы проиграли. В особенности, если бы это могло навсегда отучить вас от столь же глупой, сколь и отвратительной привычки.
Она наклонилась к своему рукоделию и принялась работать с немного деланным старанием.
— Много было народу у госпожи Дарсене? — робко спросил Макс.
— Нет, мало.
— Какие-нибудь барышни на выданье?..
— Нет.
— Я все-таки рассчитываю на вас. Вы помните, что вы мне обещали?
— Мы еще успеем об этом подумать.
В голосе г-жи де Пьенн была какая-то несвойственная ей сухость и неестественность. Помолчав, Макс продолжал весьма смиренно:
— Вы недовольны мной? Что бы вам выругать меня как следует, как делала тетя, а потом простить! Послушайте, хотите, я дам вам слово никогда больше не играть?
— Когда дают обещание, надо чувствовать в себе силу его исполнить.
— Обещание, данное вам, я исполню; я верю, что у меня хватит и силы и мужества.
— Хорошо, Макс, я принимаю, — сказала она, подавая ему руку.
— Я выиграл тысячу сто франков, — продолжал он. — Хотите взять их для ваших бедных? Для столь дурно добытых денег нельзя придумать лучшего применения.
Она ответила не сразу.
— Почему же нет? — сказала она сама себе вслух: — Ну, вот, Макс, вы будете помнить этот урок. Я вас записываю своим должником на тысячу сто франков.
— Тетя говорила, что лучший способ не иметь долгов — это всегда платить наличными.
С этими словами он вынул бумажник, чтобы достать деньги. В полуоткрытом бумажнике г-жа де Пьенн мельком заметила женский портрет. Макс увидел, что она смотрит, покраснел и поспешил захлопнуть бумажник и вручить деньги.
— Мне бы хотелось взглянуть на этот бумажник... если можно, — сказала она с лукавой улыбкой.
Макс пришел в совершенное замешательство: он что-то невнятно пробормотал и постарался отвлечь внимание г-жи де Пьенн.
Первой ее мыслью было, что в бумажнике хранится портрет какой-нибудь красавицы-итальянки; но явное смущение Макса и самый цвет миниатюры, — это все, что она успела разглядеть, — вскоре зародили в ней другое подозрение. Когда-то она подарила г-же Обрэ свой портрет, и ей пришло в голову, что Макс в качестве прямого наследника счел себя вправе его присвоить. Ей это показалось верхом неприличия. Сперва, однако, она не подала виду, но когда г-н де Салиньи собрался уйти:
— Кстати, — обратилась она к нему, — у вашей тети был мой портрет, мне бы хотелось его разыскать.
— Я не знаю... какой портрет?.. В каком он был роде? — спросил Макс неуверенным голосом.
На этот раз г-жа де Пьенн решила не замечать, что он лжет.
— Поищите его, — сказала она, насколько могла естественно. — Вы мне доставите удовольствие.
Если не считать портрета, она была довольна покорностью Макса и надеялась спасти еще одну заблудшую овцу.
На следующий день Макс нашел портрет и принес его ей с довольно равнодушным видом. Он сказал, что портрет этот никогда не отличался особенным сходством и что художник придал ей совершенно неестественную напряженность позы и строгость выражения. С этого дня его визиты стали короче, и он сидел у г-жи де Пьенн с хмурым лицом, чего прежде она никогда у него не замечала. Она приписывала это настроение усилиям, которые ему приходилось делать над собой поначалу, чтобы исполнять обещанное и бороться с дурными наклонностями.
Недели через две после приезда г-на де Салиньи г-жа де Пьенн отправилась, по своему обыкновению, навестить свою призреваемую, Арсену Гийо, которой она за это время по забыла, так же, как и вы, надеюсь, сударыня. Расспросив ее о здоровье и о том, что ей велит делать доктор, и видя, что больная удручена еще больше прежнего, она взялась почитать ей, чтобы та не утомлялась разговором. Бедной девушке было бы, разумеется, приятнее разговаривать, чем слушать то, что ей собирались читать, ибо вы сами догадываетесь, что речь шла о весьма серьезной книге, а Арсена никогда ничего не читала, кроме романов для кухарок. Книга, которую взяла в руки г-жа де Пьенн, была книгой душеспасительной, и я не стану вам ее называть, во-первых, чтобы не обижать ее автора, во-вторых, потому что вы могли бы обвинить меня в желании сделать какие-нибудь коварные выводы о такого рода сочинениях вообще. Достаточно сказать, что книга принадлежала перу молодого человека девятнадцати лет и имела своей прямой задачей обращение закоренелых грешниц, что Арсена была очень слаба и что накануне ночью она не могла сомкнуть глаз. На третьей странице случилось то, что случилось бы и при всякой другой книге, серьезной или несерьезной; случилось то, что было неизбежно; то есть, что мадемуазель Гийо закрыла глаза и заснула. Г-жа де Пьенн заметила это и порадовалась оказанному ею успокоительному действию. Сперва она понизила голос, чтобы не разбудить больную, вдруг замолчав, потом положила книгу и тихонько встала, чтобы выйти на цыпочках; но сиделка, когда являлась г-жа де Пьенн, имела обыкновение уходить к швейцарихе, ибо посещения г-жи де Пьенн несколько напоминали посещения духовника. Г-жа де Пьенн хотела дождаться возвращения сиделки; а так как не было на свете человека, который бы так ненавидел праздность, как она, то она решила чем-нибудь занять то время, которое ей предстояло провести возле спящей. В небольшой каморке позади алькова стоял стол, на котором были чернильница и бумага; она села за него и принялась писать письмо. Пока она искала в ящике сургуч, кто-то вдруг вошел в комнату и разбудил больную.
— Боже мой! Что я вижу? — воскликнула Арсена таким неузнаваемым голосом, что г-жа де Пьенн даже вздрогнула.
— Ну и новости! Что это такое? Кидаться в окно, как дурочка! Видали вы когда-нибудь такую сумасбродку, как эта девочка!
Не знаю, точно ли я передаю самые слова; во всяком случае, таков был смысл того, что говорил вошедший, в котором г-жа де Пьенн сразу же узнала по голосу Макса де Салиньи. Последовали восклицания, заглушённые возгласы Арсены, потом довольно звонкий поцелуй. Затем Макс продолжал:
— Бедная Арсена, в каком виде я тебя застаю! Ты знаешь, я бы тебя ни за что не разыскал, если бы Жюли не сказала мне твоего последнего адреса. Но видано ли такое сумасшествие!
— Ах, Салиньи, Салиньи! Как я счастлива! Как я раскаиваюсь в том, что я сделала! Теперь я перестану тебе нравиться. Я тебе не нужна буду больше...
— Глупая ты какая, — говорил Макс, — отчего было не написать мне, что тебе нужно денег? Отчего было не попросить у майора? А что твой русский? Или он уехал, этот твой казак?
Узнав голос Макса, г-жа де Пьенн была в первую минуту удивлена едва ли меньше, чем сама Арсена. От удивления она не сразу к ним вышла; потом начала размышлять, показываться ей или нет, а когда размышляешь, прислушиваясь, трудно бывает скоро решиться. Таким образом, ей пришлось услышать приведенный мною назидательный диалог; но тут она поняла, что, оставаясь в каморке, она еще и больше того может услышать. Она решилась и вошла в комнату с тем спокойным и величавым видом, который редко покидает добродетельных людей и который они, если требуется, принимают намеренно.
— Макс, — сказала она, — вы мучите эту бедную девушку; уйдите. Вы зайдете ко мне через час, и мы поговорим.
Макс побледнел, как мертвец, увидав г-жу де Пьенн в таком месте, где он никогда бы не думал ее встретить; его первым движением было повиноваться, и он шагнул к двери.
— Ты уходишь!.. Не уходи! — воскликнула Арсена, отчаянным усилием приподымаясь на постели.
— Дитя мое, — сказала г-жа де Пьенн, беря ее за руку, — будьте благоразумны. Послушайте меня. Вспомните, что вы мне обещали!
Затем она бросила Максу спокойный, но повелительный взгляд, и тот сейчас же удалился. Арсена снова упала на кровать; увидав, что он уходит, она лишилась чувств.
Г-жа де Пьенн и сиделка, вернувшаяся вскоре вслед затем, стали ей помогать с тем искусством, которое в подобного рода случаях проявляют женщины. Мало-помалу Арсена пришла в себя. Сначала она обвела взглядом всю комнату, словно ища того, кого в ней только что видела; потом подняла свои большие черные глаза на г-жу де Пьенн и, пристально смотря на нее, спросила:
— Это ваш муж?
— Нет, — отвечала г-жа де Пьенн, слегка краснея, но все же мягким голосом, — Господин де Салиньи — мой родственник.
Она сочла возможным позволить себе эту маленькую ложь, чтобы объяснить свою власть над ним.
— Так, значит, это вас он любит! — воскликнула Арсена и продолжала смотреть на нее горящими, как факелы, глазами.
Он!.. Молния озарила лицо г-жи де Пьенн. Ее щеки вспыхнули на миг ярким румянцем, и голос замер на губах; но к ней быстро вернулась прежняя ясность.
— Вы заблуждаетесь, бедное мое дитя, — сказала она серьезным голосом. — Господин де Салиньи понял, что он не должен был напоминать вам о том, что, к счастью, изгладилось из вашей памяти. Вы забыли...
— Забыла! — воскликнула Арсена с мучительной улыбкой, на которую больно было смотреть.
— Да, Арсена, вы отвергли все ваши безумства вместе с прошлым, которому уже нет возврата. Подумайте, мое бедное дитя, что ведь этой преступной связи вы обязаны всеми вашими несчастиями. Подумайте...
— Он вас не любит! — перебила ее Арсена, не слушая. — Он вас не любит — и понимает один ваш взгляд! Я видела ваши глаза и его глаза. Я не ошибаюсь... Да что ж... это понятно! Вы — красивая, молодая, блестящая... Я — калека, изуродованная... умирающая...
Она не договорила: ее голос заглушили рыдания, такие громкие, такие мучительные, что сиделка закричала, что побежит за доктором, потому что, по ее словам, господин доктор ничего так не боится, как этих конвульсий, и если они не прекратятся, бедняжка кончится.
Мало-помалу подъем сил, вызванный у Арсены самой живостью ее страданий, сменился тупым изнеможением, которое г-жа де Пьенн приняла за спокойствие. Она продолжала свои увещания, но Арсена, лежа без движения, не слушала красноречивых уговоров предпочесть божественную любовь любви земной; глаза ее были сухи, зубы судорожно сжаты. В то время как ее покровительница говорила ей о небе и о будущем, она думала о настоящем. Неожиданный приезд Макса пробудил в ней на миг безумные надежды, но взгляд г-жи де Пьенн еще того быстрее их рассеял. Побыв мгновение в счастливом сне, Арсена вернулась к печальной действительности, ставшей во сто раз ужаснее после минутного забвения.
Ваш доктор вам расскажет, сударыня, что потерпевшие кораблекрушение, настигнутые дремотой среди мучений и голода, видят во сне, будто они сидят за столом и вкусно едят. Они просыпаются еще более голодными и жалеют о том, что спали. Арсена испытывала муку, сравнимую с мукой этих людей. Когда-то она любила Макса так, как могла любить она. С ним ей всегда хотелось бывать в театре, с ним ей бывало весело за городом, о нем она постоянно рассказывала подругам. Когда Макс уехал, она очень плакала, но все же приняла ухаживания одного русского, которого Макс был очень рад иметь преемником, потому что считал его порядочным человеком, то есть щедрым. Пока она могла вести рассеянную жизнь женщин, подобных ей, ее любовь к Максу была всего лишь приятным воспоминанием, заставлявшим ее иногда вздыхать. Она думала о ней, как думают о забавах детства, которыми, однако же, никто не хотел бы заняться вновь; но когда Арсена осталась без любовников, увидела себя покинутой, ощутила весь гнет нищеты и позора, тогда ее любовь к Максу как бы очистилась, потому что это было единственное воспоминание, не вызывавшее в ней ни сожалений, ни раскаяния. Оно даже возвышало ее в ее собственных глазах, и чем она себя чувствовала приниженнее, тем более в своем воображении возвеличивала Макса. «Я была его милой, он меня любил», — говорила она себе с какой-то гордостью, когда ее охватывало отвращение при мысли о своей продажной жизни. В Минтурнских болотах Марий укреплял свое мужество, говоря себе: «Я победил кимвров!» У девушки, живущей на содержании, — увы, ее больше никто не содержал! — чтобы бороться со стыдом и отчаянием, было только это воспоминание: «Макс меня любил... Он все еще меня любит!» Один миг она могла это думать; но теперь у нее отняли даже ее воспоминания, единственное, что у нее оставалось в жизни.
В то время как Арсена предавалась своим печальным думам, г-жа де Пьенн с жаром доказывала ей необходимость навсегда отказаться от того, что она называла ее преступными заблуждениями. Глубокая убежденность делает человека почти нечувствительным; и подобно тому как хирург прикасается к язве железом и огнем, не слушая криков больного, так и г-жа де Пьенн продолжала свое дело с безжалостной твердостью. Она говорила, что эта счастливая пора, в которой бедная Арсена искала убежища, словно прячась от себя самой, была преступным и постыдным временем, которое она теперь по справедливости искупает. Все эти обманчивые мечты она должна возненавидеть и изгнать из сердца; тот, в ком она видит заступника и чуть ли не гения-хранителя, должен стать в ее глазах лишь вредоносным сообщником, обольстителем, которого она должна забыть навеки.
При слове «обольститель», смехотворности которого г-жа де Пьенн не сознавала, Арсена едва не улыбнулась сквозь слезы, но ее почтенная покровительница этого не заметила. Она невозмутимо продолжала свое поучение и закончила его словами, от которых бедная девушка еще сильнее разрыдалась, а именно: «Вы его больше никогда не увидите».
Приход доктора и полное изнеможение больной напомнили г-же де Пьенн, что она достаточно потрудилась. Она пожала руку Арсены и сказала ей уходя:
— Мужайтесь, дитя мое, и бог вас не оставит.
Один долг она исполнила, на ней лежал еще другой, труднейший. Ее ждал еще один виновный, чью душу ей надлежало привести к раскаянию; и несмотря на уверенность, которую она почерпала в своем благочестивом рвении, несмотря на свою власть над Максом, в которой она уже имела случаи убедиться, несмотря, наконец, на то, что в глубине души она продолжала быть хорошего мнения об этом беспутном человеке, она испытывала странное волнение, думая о предстоящем единоборстве. Прежде чем приступить к этому ужасному состязанию, ей хотелось собраться с силами, и она зашла в церковь, чтобы попросить у бога новых озарений для защиты правого дела.
Когда она вернулась домой, ей сказали, что господин де Салиньи в гостиной и ждет ее уже довольно давно. Она застала его бледным, возбужденным, полным беспокойства. Они сели. Макс не смел открыть рта, и г-жа де Пьенн, тоже взволнованная, сама, в сущности, не зная, чем, некоторое время молчала и глядела на него лишь украдкой. Наконец она начала:
— Макс, — сказала она, — я не буду вам делать упреков... Он довольно надменно поднял голову. Их взгляды встретились, и он тотчас же опустил глаза.
— Ваше доброе сердце, — продолжала она, — говорит вам сейчас больше, чем могла бы сказать я. Провидение хотело преподать вам урок; я надеюсь, я убеждена... что он не пропадет даром.
— Сударыня, — прервал ее Макс, — я едва знаю, что именно произошло. Эта несчастная девушка выбросилась из окна, так мне сказали; но я не имею самомнения... я хочу сказать — прискорбия... думать, что причиной этого безумного поступка могли послужить наши прежние отношения.
— Лучше скажите, Макс, что, совершая зло, вы не предвидели его последствий? Когда вы эту девушку толкнули на распутство, вы не думали, что в один прекрасный день она покусится на свою жизнь.
— Сударыня, — воскликнул Макс не без живости, — разрешите вам сказать, что я отнюдь не совращал Арсены Гийо. Когда я с ней познакомился, она была вполне совращена. Она была моей любовницей, я этого не отрицаю. Я даже сознаюсь, я ее любил... как можно любить такую женщину... Мне кажется, что ко мне она была привязана больше, чем к другим... Но уже давно между нами прекратились какие бы то ни было отношения, и она, по-видимому, не очень об этом жалела. Когда она мне писала последний раз, я ей послал денег: но она не умеет их беречь... Ей было стыдно попросить у меня еще, потому что у нее есть своя гордость... Нужда толкнула ее на это ужасное решение... Мне это очень тяжело... Но, повторяю вам, во всем этом мне не в чем себя упрекнуть.
Г-жа де Пьенн потрогала какую-то лежавшую на столе работу, потом сказала:
— Конечно, в мнении «света» вы не виноваты, на вас не лежит ответственности; но существует не только светская мораль, Макс, а мне бы хотелось, чтобы именно ее правилами вы руководствовались... Сейчас, может быть, вы не в состоянии меня понять. Оставим это. То, о чем я вас хочу просить сегодня, это одно обещание, которое, я в этом уверена, вы мне не откажетесь дать. Эта несчастная девушка готова раскаяться. Она с уважением внимает советам одного почтенного священника, который так добр, что навещает ее. Мы вполне можем быть спокойны за нее. Вы, вы больше не должны ее видеть, потому что ее сердце все еще колеблется между добром и злом, а у вас, к сожалению, нет ни желания, ни, вероятно, возможности быть ей полезным. Видясь с ней, вы можете причинить ей великий вред... Поэтому я вас прошу дать мне слово не бывать у нее больше.
Видно было, что Макс удивлен.
— Вы мне не откажете в этом, Макс; если бы ваша тетя была жива, она попросила бы вас о том же. Вообразите, что это она с вами говорит.
— Боже правый, чего вы от меня требуете? Какое зло могу я причинить этой бедной девушке? Напротив, разве не обязан я, который... встречал ее во времена ее безумств, не оставлять ее одну теперь, когда она больна, и больна очень опасно, если правда то, что мне говорили?
— Такова, конечно, светская мораль, но это не моя мораль. Чем тяжелее ее болезнь, тем необходимее, чтобы вы перестали ее видеть.
— Но примите в расчет, что раз она в таком состоянии, то и самая преувеличенная стыдливость не могла бы... Знаете, если бы у меня была больна собака и я бы знал, что видеть меня ей приятно, я считал бы, что поступаю дурно, оставляя ее околевать одну. Не может быть, чтобы вы не были того же мнения, вы, такая добрая и сострадательная. Подумайте об этом; с моей стороны это было бы поистине жестоко.
— Сейчас я вас просила обещать мне это ради вашей доброй тети... ради вашей дружбы ко мне... теперь я вас прошу об этом ради самой этой несчастной девушки... Если вы ее действительно любите...
— Ах, умоляю вас, не сближайте же таких понятий, которых сравнивать нельзя. Поверьте, мне крайне больно противиться вам в чем бы то ни было; но право же, меня обязывает к этому честь... Вам это слово не нравится? Забудьте его. Но только позвольте и мне в свою очередь умолять вас, из сострадания к этой несчастной... а также немного и из сострадания ко мне... Если я был виноват... если я содействовал ее беспорядочной жизни... я должен теперь о ней позаботиться. Покинуть ее было бы чудовищно. Я бы себе этого никогда не простил! Нет, я не могу ее оставить. Вы этого не станете требовать...
— Позаботиться о ней есть кому. Но ответьте мне, Макс: вы ее любите?
— Люблю... люблю... Нет... я ее не люблю. Это слово сюда не подходит... Чтобы я ее любил? Увы, нет. С ней я старался отвлечься от более серьезного чувства, с которым мне приходилось бороться... Вам это кажется смешно, непонятно... Ваша чистая душа отказывается допустить, чтобы можно было прибегать к такому средству... Так знайте, это еще не самый дурной поступок в моей жизни. Если бы мы, мужчины, не могли иной раз давать другое направление нашим страстям, быть может, теперь... быть может, я и сам выбросился бы из окна... Но я не знаю, что я говорю, и вы меня не поймете... я и себя-то плохо понимаю.
— Я вас спросила, любите ли вы ее, — продолжала г-жа де Пьенн, опустив глаза и слегка неуверенным голосом, — потому что, если бы вы... хорошо относились к ней, у вас должно было бы хватить мужества сделать ей немного больно, чтобы вслед затем оказать ей великую помощь. Конечно, горе разлуки с вами ей будет трудно перенести; но было бы гораздо хуже, если бы она сошла сейчас с того пути, на который почти чудесным образом ступила. Для ее спасения, Макс, необходимо, чтобы она совершенно забыла о той поре, которую ваше присутствие напоминало бы ей слишком живо.
Макс молча покачал головой. Он не был верующим, и слово «спасение», имевшее такую власть над г-жой де Пьенн, говорило гораздо меньше его душе. Но об этом с ней не приходилось спорить. Он всегда старался не обнаруживать перед ней своих сомнений и промолчал и на этот раз; но нетрудно было заметить, что он не убежден.
— Я буду с вами говорить на общепринятом языке, — продолжала г-жа де Пьенн, — раз вы, к сожалению, никакого другого не понимаете; ведь речь у нас идет об арифметической задаче. Видясь с вами, она ничего не выиграет и много потеряет; так вот, выбирайте.
— Сударыня, — произнес Макс с волнением в голосе, — вы больше не сомневаетесь, надеюсь, что по отношению к Арсене у меня нет никакого иного чувства, кроме... вполне понятного участия. Так в чем же может быть опасность? Ни в чем. Или вы мне не доверяете? Или вам кажется, что я хочу мешать тем добрым советам, которые вы ей даете? Ах, боже мой, я, который ненавижу всякие печальные зрелища, в ужасе их сторонюсь, неужели вы думаете, что, домогаясь встречи с умирающей, я питаю какие-то преступные намерения? Повторяю вам, для меня это вопрос долга, возле нее я ищу искупления, кары, если угодно...
При этих словах г-жа де Пьенн подняла голову и устремила на него восторженный взгляд, придавший всему ее лицу чудесное выражение.
— Искупления, говорите вы, кары?.. В таком случае, да! Сами того не зная, Макс, вы повинуетесь, быть может, внушению свыше, и вы правы, споря со мною... Да, я согласна. Ступайте к этой девушке, и пусть она станет орудием вашего спасения, как вы чуть было не стали орудием ее гибели.
Вероятно, Макс понимал хуже, чем вы, сударыня, что значит «внушение свыше». Столь внезапная перемена решения его удивляла, и он не знал, чем ее объяснить, не знал, благодарить ли ему г-жу де Пьенн за то, что она в конце концов уступила; но в эту минуту для него всего важнее было угадать, утомил он или же убедил своим упорством ту, неудовольствия которой он боялся больше всего.
— Но только, Макс, — снова заговорила г-жа де Пьенн, — я должна вас просить, или, вернее, я от вас требую...
Она остановилась, а Макс наклонил голову в знак того, что заранее подчиняется всему.
— Я требую, — продолжала она, — чтобы вы бывали у нее не иначе, как со мной.
Он казался удивленным, но поспешил заявить, что он это исполнит.
— Я не вполне на вас полагаюсь, — сказала она с улыбкой. — Мне все еще страшно, как бы вы не испортили моей работы, я же хочу, чтобы она удалась. А под моим надзором вы станете, наоборот, полезным помощником, и я надеюсь, ваше послушание будет вознаграждено.
С этими словами она подала ему руку. Было решено, что Макс будет у Арсены Гийо на следующий день и что г-жа де Пьенн придет туда заблаговременно, чтобы подготовить ее к этому посещению.
Вам ясен ее проект. Вначале она думала, что застанет Макса преисполненным раскаяния и без труда извлечет из примера Арсены тему красноречивой проповеди против дурных страстей; но он, вопреки ее ожиданиям, слагал с себя всякую ответственность. Приходилось менять вступление, а перелицовывать в решительный миг разученную речь — предприятие почти столь же опасное, как перестраивать войска посреди неожиданной атаки. Придумать наспех новый маневр г-же де Пьенн не удалось. Вместо того чтобы прочесть Максу наставление, она начала с ним обсуждать вопрос приличия. Вдруг ей пришла в голову новая мысль. «Раскаяние сообщницы его тронет, — подумала она. — Христианская кончина женщины, которую он любил (а, к сожалению, она не могла не видеть, что кончина эта близка) наверное, окажет на него решающее действие». Надежда на это и побудила ее вдруг позволить Максу видеться с Арсеной. Для нее это представляло еще то преимущество, что задуманная проповедь таким образом откладывалась; ибо, как я вам, кажется, уже говорил, несмотря на все свое желание спасти человека, о заблуждениях которого она скорбела, она невольно страшилась вступить с ним в столь важный спор.
Она очень полагалась на правоту своего дела; но она все еще не была уверена в успехе, а потерпеть неудачу — значило отчаяться в спасении Макса, значило заставить себя переменить свое чувство к нему. Дьявол, быть может, для того чтобы ей не показалась подозрительной ее живая привязанность к другу детства, дьявол позаботился о том, чтобы оправдать эту привязанность христианским упованием. Искуситель не гнушается никаким оружием, и подобного рода уловки для него дело привычное; вот почему португальцы так изящно говорят: «De boAs intenCOes esta o inferno cheio» (благими намерениями вымощен ад). По-французски говорится, что он вымощен женскими языками, и это сводится к тому же; ибо женщины, на мой взгляд, всегда желают добра.
Вы мне велите продолжать. Итак, на следующий день г-жа де Пьенн отправилась к своей призреваемой и нашла ее очень слабой, очень подавленной, но зато более спокойной и более покорной, нежели она ожидала. Она заговорила с ней о г-не де Салиньи, но с большей осторожностью, чем накануне. Арсена, действительно, должна совершенно отказаться от него и вспоминать о нем только для того, чтобы сокрушаться об их совместном ослеплении. Кроме того, она должна, — и это входит в ее покаяние, — она должна показать самому Максу, что она раскаивается, явить ему пример, начав новую жизнь, и обеспечить и ему душевный мир, который сама она вкушает. К этим вполне христианским увещаниям г-жа де Пьенн сочла полезным присоединить и некоторые мирские доводы: так, например, что Арсена, если она действительно любит г-на де Салиньи, должна прежде всего желать ему добра и что, меняя свое поведение, она заслуживает уважение человека, который до сих пор не имел еще возможности ей его оказывать.
Все, что в этой речи было строгого и печального, сразу рассеялось, как только г-жа де Пьенн объявила ей, кончая, что она увидит Макса и что он сейчас будет здесь. При виде горячего румянца, вдруг оживившего ее щеки, давно побелевшие от страданий, при виде необычайного блеска, которым загорелись ее глаза, г-жа де Пьенн готова была раскаяться, что согласилась на это свидание; но было уже поздно менять решение. Остававшиеся до прихода Макса немногие минуты она употребила на благочестивые и настоятельные увещания, но они были выслушаны с явным невниманием, потому что Арсена была занята, по-видимому, исключительно приведением в порядок своих волос и приглаживанием смявшейся на чепчике ленты.
Наконец явился г-н де Салиньи, напрягая все мускулы лица, чтобы придать ему веселый и непринужденный вид. Он спросил ее о здоровье голосом, который он старался сделать естественным, но который и от простуды не мог бы так звучать. Точно так же и Арсене было не по себе; она запиналась, не могла ничего сказать, но взяла руку г-жи де Пьенн и поднесла ее к губам, как бы благодаря. Все, что говорилось в течение четверти часа, было то же самое, что говорится всюду, когда люди чувствуют себя неловко. Одна г-жа де Пьенн хранила необычайное спокойствие, или, вернее, будучи лучше подготовлена, она лучше владела собой. Сплошь и рядом она отвечала за Арсену, и та находила, что ее толмач довольно плохо передает ее мысли. Беседа замирала, г-жа де Пьенн заметила, что больная часто кашляет, напомнила ей, что доктор запретил ей говорить, и, обращаясь к Максу, сказала, что лучше бы он почитал немного вслух, чем утомлять Арсену расспросами. Макс поспешил взять книгу и отошел к окну, потому что в комнате было довольно темно. Он начал читать, мало что понимая. Арсена понимала едва ли больше, чем он, но казалось, что она слушает с живым интересом. Г-жа де Пьенн занялась какой-то работой, которую принесла с собой, сиделка щипала себя, чтобы не уснуть. Взгляд г-жи де Пьенн беспрестанно переходил от постели к окну; сам стоглазый Аргус не бывал так зорок. Спустя несколько минут она наклонилась к уху Арсены.
— Как он хорошо читает! — сказала она ей шепотом.
Арсена бросила на нее взгляд, странно противоречивший ее улыбке.
— О да! — ответила она.
Потом опустила глаза, и на ее ресницах по временам появлялась крупная слеза и скользила по щеке, но она этого не замечала. Макс ни разу не обернулся. Когда он прочел несколько страниц, г-жа де Пьенн сказала Арсене:
— Мы дадим вам отдохнуть, дитя мое. Я боюсь, что мы вас немного утомили. Мы скоро опять вас навестим.
Она встала, и словно ее тень, встал и Макс. Арсена попрощалась с ним, почти не глядя на него.
— Я довольна вами, Макс, — сказала г-жа де Пьенн, которую он проводил до ее дома, — а ею еще больше. Эта бедная девушка полна смирения. Она подает вам пример.
— Страдать и молчать — разве этому так уж трудно научиться?
— Чему прежде всего необходимо научиться. — это закрывать сердце для дурных помыслов.
Макс распрощался с ней и быстро удалился.
Придя к Арсене на следующий день, г-жа де Пьенн застала ее рассматривающей букет редких цветов, лежавший на столике возле ее кровати.
— Мне их прислал господин де Салиньи, — сказала она. — От него приходили справляться о моем здоровье. Сам он не был.
— Эти цветы очень красивы, — немного сухо произнесла г-жа де Пьенн.
— Я прежде очень любила цветы, — сказала, вздохнув, больная, — и он меня баловал... Господин де Салиньи меня баловал, даря мне все самые красивые, какие только находил... Но теперь они мне ни к чему... Они слишком сильно пахнут... Вы бы взяли этот букет; он не рассердится, если я вам его отдам.
— Нет, моя дорогая; вам приятно смотреть на эти цветы, — отвечала г-жа де Пьенн уже более мягко, потому что ее очень тронул глубоко печальный голос бедной Арсены. — Я возьму те, которые пахнут; оставьте себе камелии.
— Нет. Я терпеть не могу камелий... Они напоминают мне единственную ссору, которая у нас вышла... когда я была с ним.
— Перестаньте думать об этих глупостях, дорогое мое дитя.
— Как-то раз, — продолжала Арсена, внимательно глядя на г-жу де Пьенн, — как-то раз я увидала у него в комнате красивую камелию в стакане с водой. Я хотела взять, но он не позволил. Он даже не дал мне дотронуться. Я заупрямилась, наговорила ему глупостей. Он взял ее, запер в шкаф и положил ключ в карман. Я взбесилась и даже разбила фарфоровую вазу, которую он очень любил. Ничего не помогло. Я поняла, что ему ее дала порядочная женщина. Я так и не узнала, откуда у него эта камелия.
Говоря это, Арсена не сводила с г-жи де Пьенн пристального и почти злого взгляда, и та невольно потупила глаза. Наступило довольно долгое молчание, нарушаемое только сдавленным дыханием больной. Г-жа де Пьенн смутно вспомнила один случай с камелией. Однажды, за обедом у г-жи Обрэ, Макс ей сказал, что его тетушка поздравила его сегодня с именинами, и попросил ее тоже подарить ему букет. Она смеясь вынула из волос камелию и дала ее ему. Но как мог такой ничтожный случай сохраниться у нее в памяти? Г-жа де Пьенн не могла себе этого объяснить. Это ее почти пугало. Не успело рассеяться это чувство, похожее на смущение перед самой собой, как вошел Макс, и она почувствовала, что краснеет.
— Спасибо за цветы, — сказала Арсена, — но мне от них нехорошо... Они не пропадут; я их подарила г-же де Пьенн. Не заставляйте меня говорить, мне запрещено. Не почитаете ли вы мне что-нибудь?
Макс сел и стал читать. На этот раз, мне кажется, никто не слушал: каждый, в том числе и чтец, следил за ходом собственных мыслей.
Вставая, чтобы уходить, г-жа де Пьенн оставила букет лежать на столе, но Арсена указала ей на ее забывчивость. Таким образом она его унесла, недовольная тем, что могло показаться неестественным, почему она не согласилась сразу же принять этот пустяк. «Что в этом может быть дурного?» — думала она. Но дурно было уже то, что она задавала себе этот простой вопрос.
Макс, хоть его об этом и не просили, зашел к ней.
Они сели и, не глядя друг на друга, так долго молчали, что им стало неловко.
— Мне очень тяжело, — сказала наконец г-жа де Пьенн, — за эту бедную девушку. Надежды, по-видимому, больше нет.
— Вы видели доктора? — спросил Макс — Что он говорит?
Г-жа де Пьенн покачала головой:
— Ей немного дней осталось жить на свете. Сегодня утром ее причастили.
— На нее больно было глядеть, — сказал Макс, подходя к окну, вероятно, чтобы скрыть волнение.
— Конечно, жестоко умирать в ее годы, — медленно продолжала г-жа де Пьенн. — Но если бы она жила дольше, почем знать, не было ли бы это для нее несчастьем?.. Спасая ее от отчаянной смерти, провидение хотело дать ей время раскаяться... Это великая милость, всю цену которой она сама сознает теперь. Аббат Дюбиньон очень доволен ею, ее не надо так уж жалеть, Макс!
— Я не знаю, надо ли жалеть тех, кто умирает молодым, — ответил он немного резко. — Я — так хотел бы умереть молодым; но мне тяжело видеть, что она так страдает.
— Телесное страдание часто бывает полезно душе...
Макс ничего не ответил и сел в дальнем конце комнаты, в темном углу, полускрытом густыми занавесями. Г-жа де Пьенн работала или делала вид, будто работает, устремив глаза на вышивание; но ей казалось, что она ощущает взгляд Макса как что-то давящее. Этот взгляд, которого она избегала, словно скользил по ее рукам, по ее плечам, по ее лбу. Ей показалось, что он остановился на ее ноге, и она поспешно спрятала ее под платье. Быть может, есть доля истины в том, что говорят о магнетическом флюиде, сударыня.
— Вы знакомы с адмиралом де Риньи? — спросил вдруг Макс.
— Да, немного.
— Я, может быть, попрошу вас об одной услуге... о рекомендательном письме к нему...
— Для кого это?
— Последние дни я строил разные проекты, — продолжал он с деланной веселостью. — Я стараюсь обратиться к вере и хотел бы совершить какой-нибудь истинно христианский поступок, но, не зная, как за это взяться...
Г-жа де Пьенн бросила на него немного строгий взгляд.
— Вот на чем я остановился, — продолжал он. — Я очень жалею, что не обучался строю, но это можно наверстать. Пока же я умею владеть ружьем не так уж плохо... И, как я имел честь вам сказать, я чувствую необыкновенное желание отправиться в Грецию и постараться убить там какого-нибудь турка во славу креста.
— В Грецию! — воскликнула г-жа де Пьенн, роняя клубок.
— В Грецию! Тут я ничего не делаю; мне скучно. Я ни на что не гожусь, не приношу никакой пользы; нет никого на свете, кому бы я мог понадобиться. Почему бы мне не отправиться пожинать лавры или сложить голову за правое дело? К тому же я не вижу для себя другого способа достигнуть славы или бессмертия, чего я очень хочу. Представьте себе, какая будет честь для меня, когда в газете прочтут: «Нам сообщают из Триполицы, что г. Макс де Салиньи, молодой филэллин, подававший самые блестящие надежды, — ведь можно же это сказать в газете, — подававший самые блестящие надежды, пал жертвой своей пламенной преданности святому делу веры и свободы. Свирепый Куршидпаша до такой степени забыл приличия, что велел отрубить ему голову»... Она у меня как раз не в порядке, по мнению всех, не правда ли?
И он засмеялся деланным смехом.
— Вы это серьезно говорите, Макс? Вы хотите ехать в Грецию?
— Совершенно серьезно; но только я постараюсь, чтобы мой некролог появился как можно позже.
— Что бы вы стали делать в Греции? Солдат у греков достаточно... Вы были бы отличным солдатом, я уверена; но...
— Великолепным гренадером, пяти с половиной футов! — воскликнул он, вставая с места. — Греки были бы больно разборчивы, если бы отказались от такого новобранца. Кроме шуток, — продолжал он, опускаясь в кресло, — кажется, это лучшее, что я могу придумать. В Париже я не могу оставаться (он произнес это с какой-то порывистостью); здесь я несчастен, здесь я наделал бы тысячу глупостей... У меня нет сил сопротивляться... Но мы еще поговорим об этом; я не сейчас еще еду... но я уеду... О да, так надо; я дал себе честное слово. Вы знаете, я уже третий день учусь по-гречески. (Говорит по-гречески). Не правда ли, замечательно красивый язык?
Г-жа де Пьенн читала лорда Байрона и вспомнила эту греческую фразу, припев одного из его мелких стихотворений. Перевод, как вам известно, дан в примечании, а именно: «Жизнь моя, я вас люблю. — Это тамошний любезный способ выражаться». Г-жа де Пьенн сердилась на свою хорошую память; она не стала спрашивать, что значат эти греческие слова, и только боялась, как бы по ее лицу не было заметно, что она поняла. Макс подошел к роялю, его пальцы, как бы случайно упав на клавиши, подобрали несколько печальных аккордов. Вдруг он взялся за шляпу и, обернувшись к г-же де Пьенн, спросил ее, собирается ли она быть вечером у г-жи Дарсене.
— Может быть, буду, — ответила она неуверенно.
Он пожал ей руку и тотчас же ушел, оставив ее во власти смятения, какого она никогда еще не испытывала.
Все ее мысли были смутны и сменялись с такой быстротой, что ни на одной из них она не успевала остановиться. Это напоминало вереницу картин, появляющихся и исчезающих в окне вагона, мчащегося по железной дороге. Но подобно тому как, среди самого стремительного бега, глаз, не различая всех подробностей, все же схватывает общий характер проносящейся местности, так и посреди хаоса осаждавших ее мыслей г-жа де Пьенн испытывала чувство страха, и ей казалось, будто она скользит по крутому склону, среди ужасных пропастей. В том, что Макс ее любит, для нее не могло быть сомнения. Эта любовь (она говорила: эта привязанность) возникла уже давно: но до сих пор г-жа де Пьенн относилась к ней без тревоги. Между такой верующей женщиной, как она, и таким вольнодумцем, как Макс, возвышалась неодолимая преграда, за которой прежде она считала себя в безопасности. Хоть ей было и приятно и лестно сознавать, что она внушает серьезное чувство такому легкомысленному человеку, каким, по ее мнению, был Макс, она никогда не думала, что эта привязанность может когда-нибудь нарушить ее покой. Теперь же, когда грешник исправился, она начинала его бояться. Его обращение, которое она приписывала себе, грозило стать и для нее и для него причиной горя и мучений. Временами она старалась убедить себя, что опасности, которые ей чудятся, ни на чем, собственно говоря, не основаны. Это внезапное решение уехать, эта новая манера держать себя, которую она замечала в г-не де Салиньи, могли, в конце концов, объясняться его все еще не угасшей любовью к Арсене Гийо; но странное дело: такая мысль казалась ей нестерпимее всякой другой, и она испытывала почти что облегчение, доказывая себе ее неправдоподобие.
Г-жа де Пьенн провела таким образом весь вечер, создавая себе призраки, разрушая их, воссоздавая снова. Она решила не ехать к г-же де Дарсене и, для большей верности, отпустила кучера и собралась лечь рано, но, приняв это мужественное решение и видя, что отменить его уже нельзя, она тотчас же изобразила его себе как недостойную слабость и раскаялась в нем. Больше всего она боялась, как бы Макс не догадался, чем оно вызвано; а так как она не могла скрыть от самой себя истинной причины, по которой она осталась дома, то кончила тем, что осудила себя, потому что самое ее беспокойство относительно г-на де Салиньи казалось ей преступлением. Она долго молилась, но от этого ей не стало легче. Не знаю, в котором часу ей, наконец, удалось уснуть; во всяком случае, когда она проснулась, ее мысли были так же смутны, как и накануне, и она была так же далека от какого бы то ни было решения.
За завтраком, — ибо, сударыня, мы завтракаем всегда, в особенности если мы плохо пообедали, — она прочла в газете, что какой-то паша опустошил какой-то город в Румелии. Женщины и дети были перебиты; несколько филэллинов пало с оружием в руках или было медленно замучено ужасными пытками. Эта газетная заметка не способствовала тому, чтобы г-жа де Пьенн нашла привлекательным задуманное Максом путешествие в Грецию. Пока она грустно думала о прочитанном, ей подали от него письмо. Накануне вечером он очень скучал у г-жи Дарсене; обеспокоенный тем, что г-жи де Пьенн там не было, он писал ей, чтобы узнать о ее здоровье и спросить, в котором часу ему следует явиться к Арсене Гийо. У г-жи де Пьенн не хватило духу писать ответ, и она велела сказать, что будет в обычное время. Потом ей пришло в голову, не сходить ли ей сейчас же, чтобы не встречаться там с Максом; но, подумав, она решила, что это было бы ребяческой и постыдной ложью, хуже даже, чем ее вчерашнее малодушие. Поэтому она вооружилась мужеством, горячо помолилась и, когда настало время, вышла из дому и твердым шагом поднялась в комнату Арсены.
<< пред. << >> след. >> |