Начало сайта Другие произведения автора   Начало произведения   Часть первая   Часть вторая Часть третья   Часть четвертая   Часть пятая

<< пред. <<   >> след. >>      Часть третья            ДОБРЯК БЕЗАНСОН                  14            Матье долго стоял, не шевелясь, напряженно слушая, как удаляется шум обоза, принесшего в эту обитель смерти дыхание жизни. Угрозы незнакомца до дрожи напугали Матье. И не удар кнута был ему страшен — он не мог забыть ужаса, которым полны были глаза того человека. Теперь он опять был один. Мир живых отторг его, отбросил сюда, где безраздельно властвует самая страшная на свете болезнь. Никогда до этой минуты не испытывал Матье такого всепоглощающего чувства одиночества и отчаяния. Те повели свою упряжку навстречу жизни. Через кантон Во дойдут они до Савойи, где их ждет покой, счастье и работа. Точно море бурлило в душе Матье — ему то слышались угрозы незнакомца, то проклятия Антуанетты, то его охватывал страх от предстоящей встречи с иезуитом. Он был отринут не только теми, кто еще мог стремиться к спокойной жизни, — его захотят изгнать и из бараков, где благодаря священнику перед ним забрезжила было надежда. Теперь Матье уже не понимал, откуда бы ей возникнуть. Просто он не представлял себе, чем все может кончиться. Священник утверждал, что всегда есть надежда ускользнуть от чумы, но разве не говорил он при этом, что если, самоотверженно ухаживая за больными, Матье найдет там свою смерть, то уж наверняка попадет в царствие небесное?      И Матье, слушая его, — полоненный, чего греха таить, светлыми прозрачными глазами, — перестал бояться смерти.      Шагая рядом со священником, который сумел так подчинить его себе, Матье смутно чувствовал, что переход в небытие не будет трудным. Надо только покорно следовать за отцом Буасси, не отставать. И врата раскроются.      Теперь ничего этого уже нет — остались лишь воспоминания о чем-то почти не осязаемом, как мечта.      Опять он стоял на краю пропасти. И в безмолвии, вновь затопившем обитель усопших, Матье овладела какая-то щемящая дурнота.      Даже вороны покинули эти места — верно, слетелись к баракам и ждут там, когда вынесут трупы. А Матье должен копать еще и еще для новых мертвецов, пока не появится новый могильщик и не станет копать для него.      Разверстая яма повергла Матье в ужас. И тогда, еще сам не зная, что будет дальше, он изгнал из памяти взгляд священника и Антуанетту, перекинул через плечо сумку, надел плащ, снял с деревянной насадки заступ, швырнул железку на дно ямы и пошел, судорожно сжимая ясеневую рукоятку.      Он ощущал лишь глухую ярость. И инстинктивное стремление избежать угрозы смерти, что висит над этой жирной от трупов землей. Достаточно было ему увидеть полный ужаса взгляд незнакомца, чтобы понять, насколько причастен он уже болезни и смерти. Без колебаний пошел он по дороге, где под ледком, раздавленным лошадиными копытами и огромными колесами обоза, можно было различить красную землю и пожелтевшую траву.      Матье шел не останавливаясь, не замедляя шага. Бурлившее в нем море чуть успокоилось, но не до конца. Всецело поглощенный ходьбой, он ни о чем не думал. Шел, как вела его дорога, где ясно виднелись одинокие свежие следы. Так прошагал он около четверти лье и остановился. Клюси, верно, был уже где-то поблизости, и Матье стал различать шум обоза. Он замедлил шаг и, едва появилась в тумане приземистая масса первого строения, сошел с дороги, перелез через низкую каменную стену и очутился на лугу. Он решил обойти деревню стороной, зная, что снова выйдет на дорогу, если пойдет прямиком через лес Кот-Версан. Судя по запаху дыма и свежего навоза, жизнь в деревне продолжалась. Он поздравил себя с тем, что догадался свернуть, и невольно пошел быстрее, крепко зажав в правой руке рукоятку от заступа. Вскоре он вошел в густую рощицу. Комки инея с таким хрустом падали с ветвей в сухую листву всякий раз, как Матье задевал какую-нибудь ветку, что, казалось, звук этот разносился на всю округу. Матье частенько останавливался, прислушивался, потом шел дальше. В лесу не было ни следов, ни тропинок, но неровный рельеф позволял Матье идти уверенно, не боясь заблудиться. Срезая наискось, он поднялся на пригорок и очутился на лугу, который поначалу шел плоско, а потом стал спускаться к серевшей вдали стене деревьев. За деревьями звонко пел ручей, пробегая под дорогой в арке крепко сбитого моста. Вдоль дороги, как и вдоль ручья, тянулись кусты, среди которых попадался и терновник. Матье присел и затаился.      Те люди, должно быть, остановились попоить лошадей у родника в Клюси, потому что из деревни они вышли лишь через четверть часа. Один из них кашлял нехорошим грудным кашлем. Сквозь кашель он пытался что-то произнести, но его душила мокрота. Затем Матье различил голос молодого возницы, окриком останавливавшего лошадей. Скрип колес стих, и опять наступила тишина, нарушаемая лишь надрывным кашлем. Послышался женский голос, который произнес:       — Жоаннес, тебе нельзя идти — больно ты бухаешь. Залезай сюда. Под парусину. Это тебе от тумана так плохо.      Тот, должно быть, влез с трудом в повозку, ибо его тут же одолел новый приступ кашля. Женщина сказала:       — Так оно лучше будет. Пьер, давай трогай.      Щелкнул кнут, и опять послышался скрежет металлических ободьев по каменистой дороге.      Матье проводил глазами упряжку. Под парусиновым верхом переднего фургона мужчина по-прежнему захлебывался кашлем, и женщина что-то ласково говорила ему.      Дождавшись, чтобы повозки исчезли в тумане, Матье поднялся на дорогу и пошел следом за ними.      Лошади шли шагом. Тот, кто их вел, знал свое дело. Матье слышал, как он разговаривает с ними, а когда дорога стала круто спускаться к большаку, ведущему в Понтарлье, — большаку, которым так часто хаживал Матье, он оценил, как вовремя тот возница выпустил колесные башмаки. Металл визжал, лошади то и дело скользили, и тогда слышался голос:       — А ну, легче! Легче!      Матье объяснил вознице, что выбраться на плоскогорье можно только по большаку — надо доехать по нему до Сернана, но это — не больше четверти лье. Как завиднелся большак, возница, следуя совету Матье, остановился. Другой — тот, что в фургоне, — уже не кашлял; слышалась лишь болтовня двух малышей.       — Мари, вели-ка ребятам помолчать, а то не услышим, едет кто или нет, — раздался голос возницы.      Женщина сказала что-то и детишки умолкли; воцарилась плотная настороженная тишина — разве что обвалится вдруг где-нибудь в ветвях комок инея. Вот лошадь ударила копытом, а вот высоко в поднебесье, точно гонимые своим криком, пронеслись невидимые галки.       — Сдается мне, можно ехать, — проговорил парень. — Но будьте на стреме. Ежели только появятся «серые», тут лучше кидать фургоны и уносить ноги, благо туман такой.      Он обошел повозки, убрал колесные башмаки. Его шаги, лязг металла, стук дерева казались оглушительными в густой тишине. Вернувшись к передней повозке, возница крикнул, щелкнул кнутом. Дорога все еще шла под откос; воспользовавшись этим, парень пустил лошадей рысью — они бежали тяжело, но споро. Шум разрастался, ударяясь о скалу, которая угадывалась слева. Три добрые лошадки в мгновенье ока поглотили четверть лье, и обоз, съехав с большака, вскоре свернул вправо.      Матье, оставшийся далеко позади, хотел было тоже срезать, но он знал, что солдаты герцога Саксен-Веймарского сожгли деревню, и любопытство возобладало над страхом перед опасной встречей.      Здесь, в каких-нибудь двух лье от Салена, он частенько сворачивал на постоялый двор — давал напиться и передохнуть лошадям после слишком крутого подъема. Тогда это была пригожая деревенька в пятьдесят дворов, прилепившихся у подножья гор — там, где начинается плоскогорье. Дома из добротного камня, крытые дранкой, стояли вдоль большака и пересекавших его дорог на Ла-Марр, Жерезу и Л'Абержман. Далеко разносились звонкие удары кувалды и молота троих кузнецов. Прямо с главной дороги можно было поприветствовать сапожника, сидевшего в своей мастерской. Дымила труба сыроварни. В любой из трех харчевен служанки охотно угощали тебя винцом из самого Пюпиллена.      За короткое мгновенье перед глазами Матье промелькнули все эти знакомые лица. Он подходил к деревне и, еще не успев увидеть первый дом, почувствовал возрожденный сыростью запах пожарища. Прошло уже много месяцев с тех пор, как пожар потух, но головешки еще, наверное, тлели, затаившись под рухнувшими балками, под кучами сена и соломы.      Пламя не пощадило ничего. Между почерневшими стенами торчали остатки обуглившихся деревянных стропил, что рухнули, погребя под собой всю утварь и превратив ее в обломки. Ободья и оси колес обозначали места, где находились повозки; бесформенные куски железа торчали там, где была мастерская старого крикуна-тележника, который так хорошо умел отладить повозку, пока, бывало, пропустишь два-три кувшинчика вина. Матье с трудом узнал то место, где на перекрестке был постоялый двор. Уцелела одна лишь печь для хлеба — словно огромный зверь, разинув пасть и зевая, созерцал руины. Наверняка трупы еще лежат под развалинами, и, представив их себе, Матье на секунду как бы ощутил запах мертвецов возле саленских бараков. Но если не считать смрада пожарища, холод убил тут все прежние запахи — и запахи жизни, и запахи смерти, — и иней стирал мало-помалу следы бушевавшего тут огня.            15            Так шли они, пока не поднялся северный ветер. Матье слышал, как он подкрался сзади, — точно солома зашуршала по плоскогорью. Возница знал, что сейчас должно произойти; он свернул с дороги и пошел за черными кустами терновника, создававшими довольно высокую естественную изгородь. Туман поднялся волнистой пеленой, словно сохранившей неровную форму обнаженного теперь плоскогорья. Все вокруг сразу показалось грязным: и пятнистые — то зеленые, то светло-охристые луга, и серые скалы, торчавшие, будто горбыли, там и тут, и леса на холмах, где передние ели росли вперемежку с голыми деревьями и еще сохранившими осеннее убранство дубами. Время от времени сквозь просветы в изгороди Матье видел обоз и провожатого, шагавшего рядом с головной лошадью. Матье дал ему уйти подальше вперед и вышел на дорогу, лишь когда второй фургон перевалил за вершину холма. Плоскогорье было холмистым, и Матье так и шел — спускался с пригорка, лишь когда обоз нырнет за следующий холм.      Иногда после остановки Матье трудно было продолжать путь. Он шел не задумываясь, точно завороженный этой упряжкой, шумом колес, стуком копыт, но чем дальше отходил он от бараков, тем труднее было ему не вспоминать их. Сам того не желая, он представлял себе отца Буасси, стоящего перед недоконченным рвом. Слышал насмешки Антуанетты, брань стражника, его грубый смех. Матье не знал еще, будет ли он тайком следовать за незнакомцами до самой границы или в конце концов присоединится к ним. В общем-то, быть может, и удастся им объяснить, что никакой заразы он никому не передаст, ибо носит омелу, отгоняющую хворь. Туман еще держался, и Матье подумал, как было бы хорошо, если бы провожатый опять заблудился. В этой пустыне один только он, Матье, мог бы указать ему дорогу. Правда, теперь юный возница ничем не рискует, он не потеряется, даже если никогда тут не ездил. Надо только все время держать к вершинам. Так Матье шел вслед за ними, радуясь тому, что лошадям тут легко бежать, а вот ежели вдруг дорога ухудшится или пойдет снег, — тогда другое дело.      Туман приподнялся — ровно настолько, чтобы дать разгул пороше, которая, будто лезвие бритвы, заходила по земле. Этот несущийся на крыльях ветра туман и делал небо таким низким и тяжелым, темневшим с каждой минутой, таким непроглядно-серым всюду, куда ни посмотри.       — Не удивлюсь, ежели вот-вот снег повалит. А тогда уж наметет сугробы: снег с порошей — будет снег хороший. Так моя мать бывало говорила. И ведь правду говорила. Я сам видал, особливо тут, на плоскогорье.      Он заговорил вслух, быть может, чтобы отогнать от себя мысли о бараках, но и для того, чтобы не чувствовать одиночества да и просто по привычке. Обращался он к вьюге и к необъятной мертвой пустыне — совсем как если бы говорил с лошадьми. Он шел как обычно, когда шагал с обозом, и у него возникло радостное чувство, будто и сейчас он ведет обоз.      Однако время от времени он оборачивался и внимательно оглядывал дорогу позади себя и холмы справа и слева, которые он мог различить. Нет, места здесь не самые лучшие — сразу не спрячешься. Лишь кое-где торчали редкие купы деревьев, а до настоящего леса пришлось бы бежать несколько лье по открытой местности.       — Ежели какой конный отряд нагрянет сзади, я могу орать сколько влезет — обоз громыхает, они меня все равно не услышат. Так что придется еще терять время, чтоб побежать и предупредить их. Само собой, он, видно, тоже следит, но все же, на его месте, я посадил бы парнишку в хвостовую повозку, да повыше... Зеленый еще. Хороший возчик, а вот голова еще плохо варит.      Время словно застыло под тяжестью неба. Но Матье мог прикинуть по расстоянию. Он знал, что обоз проходит чуть больше одного лье в час, значит, теперь, должно быть, перевалило за полдень.       — Ежели они не побоятся ехать в темноте, то заночевать смогут в Кювье... Да только — как оно там сейчас, в Кювье? Небось то же, что и везде, — куча пепла. Я говорил им: с повозками лучше ночевать в лесу. Там всего безопасней... Правда, у меня-то повозки нет. — Он рассмеялся. — Хорош возчик — нечего сказать: без коня, без повозки. Вот и выкручивайся как знаешь, Гийон. Надо было оставаться в бараках. А тут у тебя и пучка соломы нет. Плащ на плечах — вот и все.      Но привычный размеренный шаг, запах свежего навоза, дымившегося посередине дороги, щелканье кнута, доносившееся до него, когда затихал ветер, очертания маячивших повозок — все это в конце концов отвлекло Матье от тревожных мыслей. Священник и Антуанетта продолжали жить где-то в его памяти, но терзать его они перестали. Неустанное продвижение вперед, заунывная песня ветра, всегда чуть опьяняющая путника, тоже помогали ему забыться, равно как и голод. И Матье шагал вперед, не думая больше о том, куда приведут его люди, за которыми он шел просто так — быть может, для того, чтобы прийти им на помощь, если понадобится, а быть может, только чтобы не чувствовать себя столь бесконечно одиноким на этой земле, покинутой не только людьми, но и всем живым.      Кроме обоза, единственными живыми существами тут были галки, крупные вороны и несколько сарычей, которые взлетали, хлопали в сером небе крыльями и снова падали на мертвую землю.      Молодой возница остановил лошадей, распряг их и дал сена, которое вытащил из второго фургона, а Матье, прислонившись к выступу высокой скалы, наблюдал за ним из своего укрытия и ел хлеб. Они проехали Л'Абержман — там Матье решил срезать через луг, по надежно укрытой ложбинке. Вынырнув из нее, он еще издали увидел, что эта деревня тоже вымерла, как и Сернан. Он знавал тут двух каменоломов, которые частенько отгружали ему прекрасный строительный камень, добытый в близлежащих карьерах. Что-то сталось с этими людьми и их семьями? Удалось ли им укрыться в лесу? А может, они погибли под обломками домов или убиты рейтарами герцога Саксен-Веймарского?      Возница вспоминал за скудной своей трапезой знакомые лица, мирные жилища этих людей, с которыми он так часто делил миску супа, или кусок свиного сала, или зайца, пойманного прямо у лесной опушки. Перед ним всплывали счастливые лица, слышался смех, детские голоса. А вот и площадь, где он так часто играл с деревенскими в кегли.      Упряжка тронулась дальше, к Лемюйю, и лишь только повозки исчезли из виду, Матье снова пустился в путь. Перед самой деревней дорога огибала довольно высокий холм. Матье решил пойти напрямик. Оттуда он увидит все плоскогорье и проверит, нет ли чего живого, представляющего опасность. Но у тех, в фургоне, возникла та же мысль. Еще издали Матье увидел темную фигуру, которая отделилась от повозок и двинулась пешком через луг. Он разглядел, что это — женщина. И спрыгнул в яму — очевидно, бывший карьер, — а там затаился, наблюдая за ней через стылую траву. Женщина несколько минут постояла наверху, осмотрелась и исчезла. Сейчас она спустится по противоположному склону и нагонит упряжку, которая продолжала свой путь к темневшим вдали передним елям леса Ла-Жу. Лемюй тоже спалили. Все было разрушено — и деревня, и часовня, и лепрозорий, где погибли десятки больных и из Салена, и из Верхнего Города.      По мере того как они поднимались к лесу, становилось все холоднее. Ветер сметал иней. Он прохватывал плоскогорье насквозь и несся дальше, едва успевая прильнуть мимоходом к холмам. Он наращивал голос — и теперь поднялся уже до нижнего слоя туч, кое-где разрывая их серую пелену. И небо, дотоле лишь изредка уступавшее ветру прозрачные клубы, которые он тут же уносил, небо в конце концов сдалось. И тогда вся плотная масса туч пришла в движение и в едином порыве, все быстрее и быстрее, устремилась к югу.      Матье чувствовал, как ветер леденит ему левый бок; время от времени он останавливался, поворачивался и подставлял его укусам правый. Молодой возница шел с правой стороны обоза, и Матье, рассмеявшись, подумал:      «В точности, как я — прячется за скотиной. Возчики все так делают. Правда, нынче я — возчик без воза».      Тяжелые тучи торопили наступление сумерек, и едва повозки достигли леса, линялая зелень парусины слилась с яркой зеленью елей, а затем густая тень поглотила обоз.      Матье ускорил шаг, точно его притягивало бормотанье деревьев, с которых первые же порывы ветра сорвали тяжелый льдистый убор. Сама земля очищалась на бугорках, ярко белея в укрытых ложбинах.       — Ежели при таком ветре заснежит, сугробы наметет здоровенные, — сказал Матье. — Не больно-то легко будет ехать!      Вскоре он достиг места, где дорога углублялась в лес и сразу стало почти как ночью. Свет исходил больше от земли, где местами во всю ширину дороги лежали пласты инея со следами ног, копыт и колес. Сквозь завывания ветра Матье теперь совсем не слышал скрипа повозок — приходилось держаться как можно ближе к ним. А если упряжка вдруг остановится, в такой тьме можно и наткнуться на нее. Поэтому он пошел по лесу, стараясь, однако, идти по самому склону. Ступать по земле, покрытой толстым слоем иголок, было приятно, но нижние ветви деревьев и терновник, не видные в темноте, сильно затрудняли путь.      Иногда Матье замирал, настороженно прислушиваясь, и во время одной такой остановки до него донесся кашель больного. Переходя от дерева к дереву, он подошел поближе и наконец разобрал, о чем там говорят. Женщина спросила:       — Значит, думаешь, нельзя нам костер разжечь? Совсем маленький, только чтоб воды для него нагреть. Я бросила б туда сосновую шишку. Ему и полегчало бы.       — Попробовать можно... Но только чтоб огонь был небольшой, — ответил ей парень.      Кашель прекратился, и больной хрипло проговорил:       — Нет... Не надо. Могут заприметить. Даже в лесу.       — Да кто сюда забредет в такое время? — сказала женщина.       — Надо б дальше ехать, — продолжал больной. — Ежели снег повалит, хороши мы будем!       — Ночью не повалит — ветер слишком сильный... Схожу-ка я поищу камней.      Весь внимание, Матье подошел ближе. В последних лучах света, проникавшего сквозь деревья, он разглядел, что молодой возница, заставляя пятиться лошадей, откатывает повозки на просеку. Так им не придется разворачиваться, чтоб ехать дальше, да и деревья на опушке надежно укроют их.       — Толковый малый этот возчик, — прошептал Матье. — Но ежели снег пойдет, боюсь, неправильно он сделал. Сразу видать, что из долины.      Матье подождал, пока паренек разжег костер. Пламя стлалось по земле, и каждый порыв ветра прижимал его к камням, и все же женщина по мере сил прикрывала огонь. Она поставила на камни медную кастрюлю, днище которой вспыхивало иногда, как раскаленные уголья. Какое-то время Матье с завистью смотрел на них. Все пятеро присели возле костра и грели над огнем руки. Матье обошел бивуак и стал с подветренной стороны для того лишь, чтобы вдохнуть несколько глотков дыма, точно они могли его согреть. Затем он снова вышел на дорогу и стал искать укрытие. Прямо на склоне лежало поваленное дерево, — дорога проходила как раз под ним.       — Тут, — сказал Матье, — мне будет неплохо. Ежели и не проснусь прежде них, все равно услышу, когда поедут.      Ногой он нашвырял к стволу побольше еловых иголок и устроил себе мягкую постель. Не спеша доел остатки хлеба, ощупью добирая последние крошки, потом лег на бок и, натянув поглубже шапку, положил на сумку голову.      «Что-то я завтра буду есть?» — подумал он.      Ветер яростно раскачивал деревья, но усталость всем грузом навалилась на него, и Матье было хорошо. В голове звенела пустота, и через несколько минут он погрузился в сон.            16            Проснулся он с ощущеньем удушья. Приподнявшись на локте, он почувствовал, как давившая на него тяжесть подалась и стала сползать. Шапка упала, и ветер тысячью иголок впился ему в шею и в лицо. По спине потек холодок, и Матье понял, что идет снег. Ночь была хоть глаз выколи. Он встал на колени, нащупал рукоятку от заступа и сумку, стряхнул снег, налипший на одежду, и выпрямился во весь рост.       — Видать, давно уж снег идет, — сказал он.      Лес глухо стонал.       — Господи, что ж делать-то?      Матье сверлил глазами темноту, но она не поддавалась. Тут он вспомнил, что поваленное дерево, возле которого он устроился, лежало над дорогой, и это помогло ему сориентироваться. Надо выйти на дорогу и идти. Он знал, что это путь на Кювье и Сансо, но снегу намело уже порядком, и Матье боялся, что, выйдя из леса, может сбиться с дороги и заблудиться в буране. А где-то здесь, совсем рядом, стояли крытые повозки. Матье представил себе внутри, под парусиновым верхом сухое тепло сена: ведь он сам видел, как тот возница доставал его из второго фургона. Если бы удалось бесшумно проскользнуть туда, можно было бы дождаться там рассвета и уйти, пока другие не проснутся. Матье затрясло в ознобе, и он решился. Медленно, ощупывая носком башмака землю и выставив вперед, точно слепой, рукоятку заступа, он двинулся в том направлении, где, как он знал, стояли повозки. Он настороженно прислушивался в надежде, что одна из лошадей вдруг тряхнет уздой. Матье видел, что парень привязал лошадей рядом со вторым фургоном так, чтобы он укрывал их от ветра, и знал, что лошади непременно будут стряхивать с себя снег. И в самом деле, не прошел он и двадцати шагов, как одна из лошадей встряхнулась, захрапела, забила копытом. Вскоре Матье различил и знакомый запах. Он достаточно знал лошадей и понимал, как опасно появиться неожиданно рядом с ними — еще начнут взбрыкивать и разбудят спящих. Матье только хотел было пощелкать языком, чтобы предупредить о своем приближении, как раздался кашель больного и голос женщины. Матье замер в нерешительности, но тут же подумал, что даже если кто-нибудь выйдет из фургона, в такой тьме его никак не разглядеть. Поэтому он продолжал идти вперед и, обойдя несколько елей, ветви которых уже сгибались под тяжестью снега, вскоре увидел тоненькую ниточку света, сочившегося сквозь плохо пригнанную парусину. Лошади явно заволновались. Они наверняка уже чуяли Матье. Теперь его появление не напугает, не застанет их врасплох.      Кашель больного звучал глуше — он захлебывался мокротой, и когда Матье подошел ближе, то расслышал между приступами кашля хриплое, прерывистое дыхание. Вероятно, из-за детей женщина и молодой возница говорили так тихо, что Матье ничего не мог разобрать. Он еще подождал, но холод пробирал все сильнее и в конце концов он направился ко второму фургону. Мимоходом он приласкал лошадей, и тепло их было живительно. Он приподнял парусину и как можно тише скользнул в фургон. Слева он наткнулся на доски и еще на что-то деревянное, круглое и гладкое. Должно быть, разобранный комод или шкаф. Справа была навалена солома и, конечно, — сено, еще сохранившее свой запах. Матье вырыл себе в нем углубление и улегся, свернувшись клубком, прижав к подбородку колени. Лес шумел, и Матье не слышал кашля больного, но лишь только он собрался заснуть, ему показалось, будто кто-то раздвигает парусину. Он замер, сжимая рукоятку заступа, весь напрягшись, как струна, готовый к защите и в то же время чувствуя себя вором.      Чем больше Матье старался погрузиться в сено и насладиться его живительным теплом, тем сильнее ему становилось не по себе. Весь день он был настолько поглощен необходимостью идти, прятаться, что в конце концов перестал думать. И вот он оказался рядом с людьми, которые прогнали его и за которыми он все же тайком шел. И в ночи снова возникли перед ним светлые глаза отца Буасси. Взгляд полный тепла, дружелюбия и укора.      Когда они пришли в бараки, отец Буасси поверил Матье, и теперь, по-прежнему занимаясь больными, святой отец, наверно, думает о нем и об его побеге. И возница, так часто и бестрепетно слушавший по ночам завывание бури, почувствовал, как великий страх наполняет его душу. Порывы ветра сотрясали повозку до основания, но ярость ветра была не так страшна, как светлый взгляд, пронзавший ночь. Матье услышал и голос священника. Он повторял слова, которые говорил ему отец Буасси, когда они поднимались на Белину, и еще фразу, произнесенную священником в тот день, когда Матье рассуждал с ним о тех, кто отказывает больным в помощи, кто, пользуясь своим богатством, запирается в замках вдали от городов и укрывается там от эпидемий: «Идите прочь от меня, презренные, и пусть поглотит вас вечный огонь, разожженный дьяволом и пособниками его».      Разве не стал он чем-то вроде пособника дьявола с той ночи, которую провел с Антуанеттой? И разве не предал он священника, и самого господа, сбежав вот так? Кто теперь будет копать могилы? Иезуит, цирюльник, может, даже стражник, которого Матье считал законченным мерзавцем. Теперь же, выходит, этот мерзавец лучше, чем он, Матье?      Чувство одиночества, овладевшее Матье рядом с этими враждебно настроенными людьми, показалось ему более полным и более тягостным, чем то, которое он испытал, копая могилы в густом тумане. Может, сегодняшняя ночь и буран и есть начало наказания, ниспосланного ему небом?      На несколько показавшихся бесконечными минут ясные прозрачные глаза заслонил горящий жестокостью взгляд Антуанетты. Антуанетта прокляла его. Да, власть этой женщины куда сильнее власти священника. И ничто теперь не избавит его, Матье, от злой судьбины, какую она ему предуготовила. Может, он прямо здесь и умрет. И смерть, от которой он хотел удрать, шла за ним весь день, скрываясь в тумане. Она выслеживала его, как сам он выслеживал беженцев. А тут, под покровом ночи, она приблизится к фургону, скользнет вслед за ним под парусину и схватит его. Может, она примет обличье Антуанетты? И сожмет в объятиях, прикрывшись личиной этой женщины, чтобы уж совсем погубить, прежде чем лишить жизни?      Смерть была рядом. Он чуял ее. Это ее огромная ледяная рука бьет по парусине. Это ее когтистая лапа терзает ночь и заставляет выть от боли.      Рука Матье нырнула под одежду и нащупала на груди веточку омелы. Найдя ее, он сжал пальцы, но сдернуть с шеи все-таки не решился. Что-то его останавливало — верно, власть той женщины, и перед этой властью он чувствовал себя безоружным.      Сзади, в другом фургоне, голоса зазвучали громче. Он сел, крепко сжал рукоятку заступа, а дальше все совершилось очень быстро. Сначала заволновались потревоженные лошади. Затем одна из них заржала, и Матье услышал, казалось, совсем рядом, мужской голос:       — Ну-ну. Спокойно. Рано еще.      Матье встал на колени и попятился, зарываясь в сено, но парусина тут поднялась, и его ослепил свет фонаря. Он замахнулся было палкой, луч света отступил и переместился чуть выше.       — Ты что тут делаешь? — вскрикнул мужчина, дрожащим от страха голосом.      Матье опустил руку и сказал:       — Ничего плохого... Я просто тут укрылся.       — Ты — тот могильщик из бараков?       — Да... Я шел за вами следом.       — Господи, да ты же нашлешь на нас смерть.       — Нет. Я не больной. Я знаю. У меня есть омела, она отпугивает чуму.      Наступило молчание, порывы ветра кружили снег в желтом луче фонаря. Мужчина, уже не так резко, произнес:       — В общем-то беда все равно напала на нас. Сдается мне, шурин мой вот-вот преставится... Ты бы не помог нам?       — Ежели смогу, — отчего ж, — сказал Матье.       — Хочу попробовать нагреть ему воды.      Матье подвинулся к краю повозки. Мужчина отвел фонарь, давая ему спуститься.       — Прихвати соломы, — сказал он.      В руке он держал медную кастрюлю.       — С кем ты говоришь? — крикнула женщина.       — С одним человеком, который нам поможет. Иди назад да прикрой парусину поплотней!      Они захватили лопату, и Матье разгреб снег в том месте, где был устроен небольшой очаг.       — Надо бы свежих еловых веток, — сказал Матье, — они дымят, зато тепла дают много.      Мужчина взял в фургоне кривой нож, срезал одну из нижних веток и стряхнул с нее снег. Потом он обстругал ее, Матье зажег от фонаря солому, и огонь, подхваченный ветром, скоро занялся между камнями, где таяли остатки снега. Ель горела, потрескивая. В двойном свете фонаря и очага неслись хлопья снега.       — Знаешь, — сказал парень, — чума — мне с ней тоже довелось столкнуться... Когда мой шурин заорал на тебя, я признаваться не стал, но мне довелось с ней столкнуться.      Он умолк, подыскивая слова. Лицо его, еще сохранившее что-то детское, светилось добротой и дружелюбием. Чувствовалось: он рад, что не один сидит у костра. Но так как он замолчал, Матье спросил:       — Где ж ты ее видал?       — В Доле. Я был там, когда она сызнова началась. В середине августа. Один из первых больных свалился как раз в той семье, куда я приезжал за мебелью, чтоб везти ее в Фушран.       — Ну и что?       — Ну я смылся, никому не сказавши. Город-то еще не был закрыт. Вернулся домой и там тоже ничего не сказал. А не то отослали бы меня в бараки... Так что сам понимаешь, мне тебя особо бояться нечего.      Матье не знал, что тут сказать. Он разворошил огонь мокрой веткой, и та, словно растревоженное животное, жалобно зашипела, лишь только Матье вытащил ее из углей.       — И знаешь, — сказал парень, — тут еще важно то, что ты — возчик... Мы ведь могли б встретиться где-нибудь в пути или на постоялом дворе. Правда, я никогда особливо далеко не ездил. Так только, по нашей округе, дня на два, не больше. — Он на мгновение задумался, потом покачал головой. — Да, нам бы лекаря сюда. Который согласился бы сюда добраться... Ты здешние места знаешь, может, найдешь кого?       — Все деревни в Валь-де-Мьеже пустые, — подумав, ответил Матье, — или сгорели. Никого тут не найдешь. Разве что в Нозруа удалось бы разыскать лекаря, да это не близко.       — А ты бы пошел?       — Засветло пошел бы. А сейчас — никак нельзя. Только к утру снегу наметет уйму, и лошади твои и одной-то повозки не потянут.       — Надо бы чтоб лекарь или цирюльник сюда пришел.      Матье усмехнулся.       — Об этом и не мечтай.       — Надо. У меня найдется, чем заплатить.      Вода в кастрюле запела, и парень бросил туда пригоршню еловых иголок.       — Больше нечего нам ему дать. Нет у нас ничего.      Они присели у огня, прикрывая его. Лица их горели, а спины обдувала метель.       — А ежели он уже преставился, вот страсть-то, — произнес парень.      В лице его и голосе чувствовалась бесконечная усталость. Поглядев на него с минуту, Матье спокойно сказал:       — Как чуток рассветет, я сразу пойду. Ежели лекаря не будет, найду цирюльника или лекарство какое.            17            В переднем фургоне фонарь выхватил из темноты молодую женщину, сидевшую на сундуке рядом с больным, который лежал на соломе, накрытый толстой пуховой периной.       — Что это за человек? — с беспокойством спросила женщина.       — Сейчас объясню. Он может нам помочь. Хорошо знает здешние места. И как рассветет, пойдет в Нозруа.       — Бедный мой Жоаннес не протянет до утра, — вздохнула она.      Ее бледное лицо обрамлял голубой шерстяной платок, из-под которого выбивалось несколько темных прядей. Карие глаза блестели, точно налитые слезами, но она не плакала, и Матье подумал, что у нее, верно, жар. Она казалась хрупкой. Под бесформенным платьем из серо-бежевой шерсти с высоким белым воротничком, который выделялся ярким пятном в тусклой полутьме, угадывалось тонкое стройное тело. Позади нее Матье разглядел на соломе прижавшихся друг к другу детишек. На секунду Матье вспомнил жену, но видение тут же исчезло.      Парень приподнял голову больного, и женщина попыталась его напоить, но тщетно. Он громко хрипел. Хрип, бульканье и клокотанье мокроты доносились из самой глубины груди.       — Оставь его, Мари. Оставь, отойди, — сказал парень. — Не то он опять начнет харкать кровью.       — Он уже харкал кровью? — спросил Матье.      Мари посмотрела на него, потом на брата.       — Да... — еле слышно проговорила она сквозь рыдания. — Говорю же вам, он долго не протянет. Надо запрягать... Надо... Пьер, заклинаю тебя, поехали.      Пьер явно растерялся. Лицо его стало встревоженным, и Матье прочел в его взгляде отчаянную мольбу. И тут же услышал голос священника, шептавшего: «Если ты не приходишь человеку на помощь, ты не вправе утверждать, будто любишь господа. Ибо частица Христа, конечно же, есть и в этом человеке. Никогда не забывай того, что он сказал: «Так как вы сделали это одному из сих братьев моих меньших, то сделали мне».      Матье внимательно посмотрел на брата и сестру и, указав на полотнище парусины, вздымаемое ветром, сказал:       — Можно, конечно, попробовать, да боюсь, снег нас быстро остановит.       — О да! — взмолилась Мари. — Попробуйте, умоляю вас. Я пойду пешком, чтоб облегчить фургон. Буду его толкать.      Матье улыбнулся.       — Не такая уж вы тяжелая, — сказал он, — оставайтесь лучше тут. Я ведь, знаете ли, возчик. Человек привычный. Только бы дорога позволила, уж я-то вас выведу. — Он взглянул на Пьера. — Тебе придется идти со мной и светить.      Они взяли фонарь и вышли, а женщина затянула за ними полотнище парусины, прикрепив его к колышкам. Пурга не унималась, в неверном свете фонаря густеющие хлопья снега почти сплошною массой летели вдоль дороги.       — Так или иначе, — лошадям твоим плохо от этого не будет, — сказал Матье. — Они небось совсем продрогли. И вот что: надо расчистить лопатой хороший кусок дороги, чтоб они пошли резвее.       — Думаешь? Но фургоны не такие уж тяжелые.       — Ясно, но ежели ты сейчас станешь погонять лошадей, они могут и заартачиться. Ты ведь из долины, у тебя нет привычки к такому снегу, и у скотины твоей тоже нет. Послушайся меня, я знаю, что такое снег, и знаю, что бывает от него с лошадьми.      Почувствовав в руках вожжи, Матье словно ожил. Он тут же принял на себя роль старшего и стал командовать. Парень светил, а Матье скоро раскидывал снег лопатой — от работы кровь быстрее побежала по жилам. Он разогрелся, и тепло растеклось по всему телу.       — Давай я тебя сменю, — предложил парень.       — Нет, нет... Мне так хорошо... Ты ведь меня сразу застукал — я только успел в сено зарыться... А перед тем спал прямо на земле... Так что теперь я хоть согреюсь.      Он еще не оправился от волнения, к тому же им двигала неосознанная потребность искупить свою вину, сделать что-то полезное. Он понимал, что чем быстрее они тронутся, тем больше у них шансов выбраться отсюда. Сейчас снег едва доходил им до колен, но слой его рос с каждым мгновеньем, а хлопья становились все крупнее.       — Покуда мы в лесу, — сказал Матье, — с пути мы не собьемся, знаешь, сдается мне, что впотьмах пробираться не стоит. Тут ямы глубокие, под снегом их не видать, как раз и перевернуться можно.      Покидав снег, Матье остановился.       — Надо бы, может, и дальше расчистить, но, думаю, на дорогу я их теперь выведу. А ты пойдешь вперед и будешь светить.      Пьер говорил «да» на все, что предлагал или приказывал Матье. Парень словно свалил с плеч тяжкую ношу ответственности. И пока они запрягали цугом троих лошадей, он сказал Матье:       — Не знаю, чего ради ты за нами пошел. Ежели бы я тебя днем увидал, я б точно подумал, что ты — сам дьявол, а теперь я скорей бы сказал, что ты — господь бог.       — Помолчал бы, — сказал возница. — Не говори о таких вещах, нечего зло кликать, оно и так завсегда тут как тут... Дай-ка мне кнут. И, главным делом, свети получше, чтоб не пришлось останавливаться.      Он щелкнул кнутом и с какой-то неуемной радостью в голосе крикнул:       — Пошли! Но-о!.. Н-но-о, красавицы!      Три лошади легко сдвинули оба фургона, и они покатились по просеке, которую уже начинало снова заметать. Так же, без заминки, вошли лошади в полосу более глубокого снега. Он приглушил стук копыт, но и заставил животных сбавить шаг, как только в него погрузились колеса фургонов.       — Пошли! Нн-о, красавицы!      Матье кричал, щелкая кнутом по воздуху.      Пьер шел впереди, высоко поднимая ноги и держа фонарь в вытянутой руке, чтобы освещать обе стороны дороги. Он шагал по самой середине, как велел ему Матье, которому оставалось лишь следить, чтобы лошади шли по следу. Не отпуская уздечки, возница продолжал щелкать кнутом и ободряюще покрикивать. Звуки эти словно заставляли отступать лес.      Однако же лес был здесь, — он стоял по обе стороны дороги, но был различим, лишь когда сноп света вырывал из темноты нижние, трепавшиеся на ветру ветви. Правда, куда больше ветер качал верхушки деревьев. Казалось, все небо безостановочно неслось им наперерез, все опрокидывая, швыряя пригоршни снега.      Они шагали, согнувшись, втянув голову в плечи, повернувшись всем телом направо, чтобы хоть немного укрыться от порывов ветра. Приглушенно стучали колеса, цокот копыт был едва слышен. А когда замолкал кнут, когда Матье уставал кричать, лишь скрипели бока повозок да хлопала парусина. И тогда чудилось, будто в вышине тоже несутся повозки, груженные сухим лесом, они подскакивают на каменистой дороге, а иногда странно, со свистом скользят. Безбрежная ночь открыла перед ними свои таинственные, ведомые только бурям пути.      Внезапно Пьер замедлил шаг, и Матье понял, что он наткнулся на яму. Бросив поводья, он щелкнул кнутом, чтобы лошади не останавливались, и кинулся вперед.       — Давай-ка сюда фонарь... — крикнул он. — А сам иди к лошадям. Держи... держи кнут-то. И смотри, чтоб они шли по моему следу.      Подмена совершилась мгновенно, и Матье немного ускорил шаг, чтобы оторваться от упряжки. Дорога сворачивала влево, и какое-то время метель била им в лицо. Несколько раз Матье приходилось прикрывать фонарь плащом, чтобы пламя не потухло. Правда, поворот этот не дал ему сбиться с дороги. Вскоре будет поворот направо, когда ветер — в спину, но немного дальше он снова задует прямо в морду лошадям, и дорога начнет подниматься. Подъем будет недолгий, зато довольно крутой. И если они сдюжат, считай, они почти у цели.      Снег падал все более густой, и слой его на земле становился все толще. В некоторых местах он достигал двух футов, так что идти было неимоверно трудно. Матье чувствовал, как по спине у него сбегают струйки пота, и думал о лошадях. Они, верно, тоже вспотели. Стоит им остановиться, ветер в секунду их прохватит.       — Берегись, — крикнул он, — сейчас пойдем в гору, держи хорошенько лошадей!      У подножия холма намело сугробы, и Матье с трудом протаптывал путь. Он понял, что лошади сейчас увязнут, но останавливать их было поздно, и тогда, повинуясь инстинкту, он закричал:       — Н-но! Но-но! С богом, милые! А ну, наддай! Наддай!      Постромки натянулись. Застонало железо и дерево, но лишь только головная лошадь почувствовала глубокий снег, она стала. Увидев, что Пьер тянет изо всех сил за уздечку и щелкает кнутом, Матье подошел к нему.       — Ни к чему это, парень... — сказал он. — Ни к чему.      Он потрепал лошадь по крупу, успокаивая ее, отдышался и добавил:       — Дальше не пройти. Так я и знал. Дрянные тут места... Лошади твои сделали что могли. Чего с них взять...      Из ноздрей животных вылетали легкие клубы пара, которые метель тут же испещряла снежными хлопьями и уносила.             — Что же нам теперь делать? — спросил Пьер.       — Да чего ж тут сделаешь, когда он так валит. Придется расчищать, чтоб пройти.      Матье с минуту подумал и очень спокойно добавил:       — Ну, ладно. Пройду дальше один, но только когда будет хоть чуток светлей.            18            Как только упряжка остановилась, оба они кинулись расчищать снег возле второго фургона и сгребать его в сторону, чтобы уберечь лошадей от ветра, а ноги их от сырости. Из снега образовалась стена, почти в рост лошадей. Матье срубил две молоденьких елочки, очистил их от ветвей и перекинул между снежной стеной и верхом фургона. На них он набросил старую парусину — получилась крыша. Коняг хорошенько растерли соломой — теперь они находились в укрытии.       — Бедный вы мой, — сказала Мари. — Вы наш добрый ангел.      И Матье, как только забрезжил серый свет и стало хоть что-то видно, расстался с ними и пошел.      Он шагал, с трудом прокладывая себе путь, сражаясь с ветром. По мере того как нарождался день, снег стал валить не так густо и мало-помалу совсем перестал падать. Теперь ветер нес лишь то, что ему удавалось сбросить с ветвей и рассыпать пылью. Время от времени он вырывался из леса и уносился в небо, и тогда там, в вышине, раздавался свист, словно воздух разрезали тонкие ремешки. А земля и деревья словно переводили дух. В такие минуты Матье выпрямлял спину, расслаблял сведенные мускулы плечей и затылка, дышал полной грудью, вглядываясь в небо. Похоже, оно вот-вот расчистится. В сероватой мгле уже вырисовывались пятна света, пока еще мутные, но предвещавшие ясную зарю.      И заря занялась в тот миг, когда Матье достиг опушки. Еще издали он понял, что свет ползет по неровностям плоскогорья. На секунду все замерло в ожидании. Даже ветер приостановился, залюбовавшись прогалиной света, которая ширилась на востоке, над самыми горами. Длинная золотая щель протянулась между густо-серыми, кое-где лиловыми тучами и тускло-синим, почти пепельным, заснеженным лесом на горизонте возле Валь-де-Мьежа, где еще дремали сумерки.      На опушке Матье остановился. Медленно, внимательно вглядывался он в каждую снежную складку. Но ничто не шевелилось. Ничто не жило, кроме света, который подступал шаг за шагом, не торопясь, проникая в каждый уголок, изгоняя отовсюду последние ночные тени. Матье снова двинулся в путь. Здесь вьюга царила полновластно: она неслась, задевая вершины холмов, торопясь поскорее наброситься на лес.      При виде первых домов Кювье возница остановился. Снег придавил деревню — оттуда не поднималось ни единой струйки дыма. Матье знал, что это селение, как и все деревни в Валь-де-Мьеже, было предано огню и мечу солдатами герцога Саксен-Веймарского, и все же он надеялся, что с тех пор кто-нибудь из жителей вернулся на старые места. Но нет, повсюду царили смерть и запустение.      В нескольких шагах от первых обгорелых развалин Матье вдруг подскочил. Кто-то бил молотом по наковальне. Укрывшись за сугробом, он сразу подумал: «Счастье еще, что я не послушался Пьера. Он предлагал взять лошадь. А как с ней спрячешься?»      Молотом били по металлу, лежавшему на чем-то деревянном. Матье долго колебался. В нем засел страх, хоть он и понимал, что бояться глупо.      «Ежели б я увидел дым из трубы, — говорил он себе, — я пошел бы прямиком в тот дом. А я услыхал шум и теперь боюсь подойти. Кто ж это может быть, как не погорелец, который дом свой отстраивает. Чего им здесь стучать, солдатам-то? Они давным-давно забрали все, что тут было».      Он выпрямился и, пройдя несколько шагов, заметил совсем свежий след, протянувшийся из леса, откуда он только что вышел. Только этот след резал поле напрямик, минуя дорогу. Матье пожалел, что не взял с собой рукоятки от заступа, но все же решил подойти.      Дом, откуда доносились удары молота, стоял без крыши — сохранилась только часть ее над одним из углов. Остальное рухнуло. Из снега торчали закопченные балки. Но добротные толстые каменные стены крупной кладки устояли. Матье сбоку подошел ко входу. Удары молота прекратились, но слышно было, как перетаскивают железо. Матье просунул внутрь голову. Высокий худощавый мужчина, стоявший к нему боком, трудился над ободом колеса, извлеченным из-под обломков. Матье подошел.       — Привет, друг, — сказал он.      Застигнутый врасплох, тот потянулся к молоту, лежавшему рядом.       — Я к тебе не со злом, — продолжал Матье. — А за помощью.       — Сюда за помощью? Здесь же пустыня.       — Но ты-то тут, значит, уже не пустыня.       — Я только что пришел. А две минуты назад ты никого не нашел бы.      У незнакомца было узкое лицо с длинным, крючковатым носом, похожим на орлиный клюв. Кожа у него была смуглая, из-под большого синего берета выбивались черные волосы. На мужчине была наглухо застегнутая куртка и толстые плисовые штаны, облегающие ногу и щиколотки.       — Ты — плотник, — сказал Матье.      Тот внес существенное дополнение:       — Да, подмастерье.       — А я — возчик... Из Эгльпьера... Ты что, вернулся отремонтировать этот дом?      Тот расхохотался.       — В нынешние-то времена, — сказал он, — что же я дурак, что ли. Мне просто нужен железный лом.      Матье в двух словах рассказал о своих злоключениях, не упомянув при этом ни про чуму, ни про бараки. Так, будто с самого начала ехал с теми, другими.       — Ну, тут ты не найдешь ни цирюльника, ни лекаря — нечего и время терять, — сказал плотник. — А в Нозруа ты просто не войдешь. Вот уж месяц, как он в осаде. Вокруг бродят и французы, и серые, и шведы. Не советую тебе туда соваться... А вот мы можем тебе помочь.       — Это кто ж вы-то?      Тот посмотрел на него, посмотрел на свои железки, на молот и, внезапно решившись, сказал:       — Если твоему другу так худо, нечего мешкать. Я тебе все по дороге объясню. Пошли... А молот я оставлю. В такую пору никто сюда за ним не явится!      По дороге он снял с дверной петли длинный коричневый плащ и накинул его на плечи.      Они двинулись в путь гуськом, шаг в шаг, по следам, оставленным возницей. Так шли они какое-то время, пока не добрались до пригорка, где слой снега, стесанный метелью, был тоньше; тогда новый знакомец сошел со следа и зашагал рядом с Матье.       — Меня зовут Лакруа, Дени Лакруа. Но в нашей артели меня прозвали Добряк Безансон. Потому как я из Безансона... Работал я и во Франции, и в Италии, и в кантоне Во... И вернулся в Конте весной тридцать шестого. Сам понимаешь, как раз вовремя! Когда началась осада Доля, я строил колокольню в Ереване. Нечего и говорить, засиживаться там я не стал. Я сказал себе: «Безансон, зайчик мой, пора возвращаться в кантон Во, там тебе будет спокойнее... Только отправился я в путь, как вдруг встречаю одного мастера, и он зовет меня в Шапуа — там нужно красивый дом выстроить. Знаешь, где это?       — Еще бы, я ж — возчик. И уж эти-то места знаю, как свои пять пальцев.       — Ну вот, — сказал он, — значит, мне и про то, что недалеко оттуда — Арбуа, а у хозяина, которому дом строить нужно, там виноградник в несколько десятин. Ни один порядочный подмастерье не откажется от такого предложения. Ну и вот, принялись мы за дело — условия были лучше некуда, поработали еще кое-где там поблизости, попривыкли уже к тем местам, как вдруг этого идиота Саксен-Веймарского подпалили в Сен-Шермене. Ну, и началась месть — а разве у этой скотины есть уважение к хорошей работе, где ж тут надеяться, что он пожалеет наши постройки и не сожжет вдобавок весь край?! Хорошо еще, что прежде, чем кинуться на нас, он надумал сжечь Гардебуа и Ле-Лардере. И вот, как почуяли мы, что пахнет жареным, всем миром бросились грузить повозки и — живо в Тройские леса.      Все это новый знакомец излагал в шутливом тоне, словно рассказывая об увеселительной прогулке; временами он как-то странно подхохатывал — точно кудахтал, отчего двигался его торчащий острый кадык. Живые глаза его искрились. Длинные руки то и дело приподнимали полы широкого плаща, что придавало ему сходство с цаплей. Походка у него была странная — твердая и в то же время подпрыгивающая, так что приходилось опасаться как бы он не упал. Тем не менее шли они быстро, и солнце, поднявшееся уже достаточно высоко за их спиной, вырисовывало на ослепительной белизне две их тени, изуродованные рельефом сугробов.      Когда они вошли в лес, Безансон остановился, пошарил в кармане, вытащил оттуда небольшую овальную флягу и протянул ее Матье.       — Держи, парень, — сказал он. — Это подкрепляет. Заложишь чуток за воротник, и жизнь сразу покажется куда лучше.      Напиток был крепкий, но очень душистый. Матье почувствовал, как желудок и все тело его охватывает теплом.       — Сливовая, — объяснил Безансон, подмигнув. — Гнали ее в лесу из чего бог послал, но, согласись, неплохая вышла штука!      Матье охотно согласился, и Безансон продолжил свой рассказ о том, как тридцать человек поселились в лесу; выходят они оттуда только ночью, небольшими группками, и отправляются в поля за едой или бродят вокруг ревермонских деревень, где война и чума продолжают пожинать свою жатву.       — Так что видишь, друг мой возчик, — рассмеявшись, заключил Безансон, — не скажу, чтобы наша жизнь была из легких, но что до меня — строю хижины, чиню повозки, словом, скучать не приходится. А иной раз мы и повеселиться можем.      Какое-то время они шли молча, друг за другом, по краю заваленного снегом оврага. Метель завывала по-прежнему, но, как и солнечным лучам, ей, казалось, легче стало скользить между деревьями и потому она теперь меньше их раскачивала.      Лишь только снегу поубавилось, Безансон поравнялся с Матье, взял его за руку и остановил.       — Ой-ой-ой, дай дух перевести, — произнес он, отдуваясь.      Они стояли, глядя друг на друга, в лучах света, струившегося меж колышущимися верхушками, и Безансон, переведя дыхание, сказал:       — Не в том, ясно, дело, но я подал им, этим крестьянам, хорошую мысль. Они все хотят пробраться в кантон Во или в Савойю, а идти по дорогам боятся: того и гляди напорешься на солдат. И они, конечно, правы: сотни бедолаг, которые пустились наутек, так вот и погибли — ни за что ни про что... Ну, а я-то похитрей буду, я им и говорю: «Доверьтесь нам, и мы — время и я — приведем вас в кантон Во безо всяких дорог».      Он умолк и победоносно поглядел на Матье, как бы говоря: «Ну что, лопух-возчик, ты небось тоже до этого бы не додумался». И спустя немного добавил:       — Потому ты и набрел на меня — я как раз рылся в железяках бедняги тележника, он-то наверняка не уберег своей шкуры. И ты ни в жизнь не догадаешься, что мне надо подковать, хоть ты и возчик.       — Лошадей, — выпалил Матье и сразу понял, что его обвели вокруг пальца.      Безансон разразился смехом, похожим на крик зеленого дятла. Смехом, который забирался высоко-высоко и оттуда спускался руладами до самых глухих низов.       — Конечно же, нет, — сказал он. — Лошади — они в лучшем виде. А мне надо подковать сани... Так-то, милок! Я переделываю повозки в сани. И теперь, когда снег уже вот он, переждем пару-другую дней, пока он затвердеет, и я отведу тебе всю братию в кантон Во, не проехав и лье по дороге... А потом при нынешних холодах солдаты куда как охотней сидят у камелька, чем несут караул на сельских дорогах. Нынче утром я как завидел снег, так безо всяких проволочек сам один и пошел копаться в железяках. Даже и думать нечего, сказал я себе, чтоб какой-нибудь француз или «серый» высунул нос на улицу... Так что ты, прямо скажем, застал меня врасплох. Ей же ей, врасплох застал, чертов ты возчик!      Безансон рассказал еще, как им пришлось из Тройских лесов перебраться в более обширный и густой лес Жу, когда герцог Саксен-Веймарский спалил замок и деревню Монмарлон. Рассказал он и про битвы, которые шли вокруг Нозруа все лето и осень.       — Аж в лесу слышно было, как ухает пушка. Да, там, в Нозруа, они навидались страху! И тянется это с февраля. Сначала город захватили французы. После их вышвырнули оттуда ребята Лакюзона. А там явились шведы, а после Вильруа. Вот когда канонада-то была! Раз ночью мы с двумя приятелями подошли к самой опушке. Все кругом полыхало... Попомни мое слово: когда война кончится, — если она когда-нибудь кончится, — вот будет работы каменщикам и плотникам!      Птичий смех Безансона каскадом рассыпался под сводами деревьев.       — Только я, — продолжал он, — я уж лучше переберусь через границу, от греха подальше. А как все кончится, там посмотрим... Я уже заприметил, где может быть неплохая работенка. Есть колокольни, которые надо будет подправлять. Вот это работа знатная... Ну, а как ты есть возчик, скажу тебе сразу, что и у тебя работенки хватит: и лес возить, и камень, и известь.      Матье было не по себе оттого, с какой легкостью Безансон говорил обо всех ужасах войны. Должно быть, тот это понял, ибо вдруг остановился, посмотрел на Матье, и лицо его стало серьезным. Во взгляде появился лед, огромные костистые руки сжались в кулаки, и он сказал сквозь стиснутые в гневе зубы:       — Знаешь, не надо все на веру принимать. Иной раз и посмеешься... Нельзя же все время плакать. Но я видел, как дети и женщины на коленях ползали перед французами... А у тех — никакой жалости... Они их саблей или пикой... Точно скотине пускали кровь. Точно скотине... Господи боже, бедное Конте, и это, и еще чума!..      Он отвернулся и зашагал вперед, смахнув украдкой заблестевшие на острых скулах две слезы.      Сделал несколько шагов, откашлялся и добавил:       — Война кого хочешь дикарем сделает. Я ведь их, французов, хорошо знаю. Я ведь ездил по всей стране и с французами работал. Иной раз и неприятности из-за этого случались, но потом все устраивалось. — Он немного помолчал, подумал и сказал в заключение: — Вообще-то говоря, французы — народ не хуже любого другого, вся беда от солдат. Погляди на этих супостатов — на шведов и на остальных: все они одним миром мазаны. И сдается мне, что парни Лакюзона, как аркебузу в руки возьмут, такими же становятся... Война — она под конец даже лучших портит, так что мне больше нравится глядеть на нее издали.            19            Когда они подошли к фургонам, Безансон, увидев сделанное на скорую руку убежище для лошадей, сказал Матье со смехом:       — Да ты у меня хлеб отбираешь. Постройка прямо хоть куда!      Пьер, заслышав голоса, тотчас выпрыгнул из фургона и бросился к ним.       — Вы — лекарь? — спросил он.       — Да, дома лечу. Я — Лакруа Дени, по прозванию Добряк Безансон, плотничий подмастерье.      Матье пояснил, что в деревнях нет ни живой души, но в лесном лагере, откуда пришел этот человек, есть цирюльник, который мог бы оказать помощь Жоаннесу.       — Я привык знать, с кем имею дело, — сказал Безансон.       — Я — Пьер Мерсье, — ответил молодой человек. — Вожу лес из Старого Лои. Сестру мою звать Мари Бурделье. Это ее муж при смерти.      Они залезли в фургон и были поражены царившей там затхлостью. Больной хрипел. Мари сидела рядом с ним, а двое ее малышей, накрывшись большой коричневой шалью, прикорнули возле нее.       — Прямо жалость берет, бедняги вы, бедняги! — сказал Безансон, охватив взглядом всю картину. И, обернувшись к Матье, спросил: — Ты все же — возчик, прикинь-ка, ехать-то вы можете?       — Ежели взять один фургон да разгребать снег там, где его слишком много, думаю, проедем.       — Имей в виду, ехать придется больше под гору.       — А второй-то фургон, что ж, здесь оставлять? — забеспокоился Пьер.       — Да не бойся, мы за ним вернемся. А в такую погоду в лес никто не сунется. Разве что чокнутые, вроде нас, да, может, несколько волков. — И, сдержав из уважения к Мари смех, Безансон выпрыгнул из фургона, так что крылья его широченного плаща разлетелись в разные стороны. — А ну-ка, возчики, покажите, на что вы способны! — Округло взмахнул рукой, сбросил плащ и, швырнув его в фургон, провозгласил: — Приказывайте, я к вашим услугам.      Пьер поглядел на него с нескрываемым удивлением. Они разгребли снег перед первым фургоном, вывели лошадей, кое-как свернули одеревеневшую от мороза парусину и сунули ее во второй фургон. Пока Пьер запрягал, двое других отвязывали повозки. Потом лопатой принялись расчищать путь.       — Надо подать чуть назад, по вашим же следам, — объяснил Безансон, — и мы попадем на старую просеку. А по ней доберемся как раз до нашего лагеря.       — А-а, это там, где мы останавливались на ночлег, — сказал Матье.       — Вот видишь, — рассмеявшись, заметил Безансон, — шли бы все прямо, как раз нас и разбудили бы.      Удивительная у него была способность радоваться. Любой пустяк мог его рассмешить, и Матье с тех пор, как встретился с Безансоном, почувствовал, что тревога, чье бремя он так часто чувствовал, куда-то отступила.      Продвигались они медленно и трудно. Раз двадцать пришлось останавливать фургон и разгребать снежные завалы. И всякий раз Мари, отодвигая парусину, говорила:       — Знаете, ему все хуже. Надо бы поскорей.      А Безансон повторял:       — Бедные люди, прямо жалость берет!      И все трое, спеша, отбрасывали подальше разлетавшийся на ветру снег, который сверкал в солнечных лучах, с трудом пробивавшихся сквозь все более густую шапку леса. Несмотря на холод, они изрядно вспотели и всякий раз, как делали передышку, их прохватывал ледяной ветер.       — Как приедем, надо будет пропустить по стаканчику горячего вина, — говорил Безансон. — К счастью, у нас есть все, что нужно.      Лошади отдохнули и теперь тянули вовсю, ведомые Матье, который сумел завязать с ними дружбу. Гнедые крупы их дымились, словно суп, из ноздрей на холодном ветру вырывались плотные клубы пара.      Безансон поднес к губам два пальца и трижды свистнул. Издалека донесся тот же сигнал. Безансон свистнул еще раз.       — Они поймут, — сказал он. — И наверняка придут нам на подмогу.      В самом деле, вскоре появилось пятеро мужчин, один из них нес в руках аркебузу.       — Это я! — крикнул Безансон. — Идите, подтолкните... Дело не терпит, друзья. В фургоне — больной!      Не спрашивая объяснений, пятеро мужчин налегли, помогая лошадям. Ноги у всех были обернуты кусками мешковины, чтобы не скользить.      Порыв ветра вскоре донес теплый запах костра, и, перевалив холм, они увидели с десяток хижин на залитой солнцем поляне. Между ними были сделаны проходы наподобие деревенских улиц, окаймленные стенами из снега выше человеческого роста. Синеватый дымок летел, вился и исчезал где-то в лесу.      Как только они подъехали ближе, из хижин тут же высыпали люди и устремились им навстречу. Женщины, дети, три рычащих пса — все напоминало мирную деревню, деревню, затерянную в горах, где прибытие обоза становится праздником. Матье разволновался, обнаружив в лесной чащобе жизнь, какую не встретить теперь почти нигде, ни в одной настоящей деревне во всем Конте.      Больного тотчас отнесли в хижину цирюльника, куда за ним последовала и Мари, а малышей увели женщины, чтобы обогреть их и накормить. Безансон попросил местных мужчин позаботиться о лошадях, а сам повел Матье и Пьера к себе — в добротную бревенчатую хижину, крытую дранкой, хоть и неровной, но превосходно подогнанной, что было видно изнутри. В глинобитном очаге, сооруженном в углу, тлели угли, от него наружу вел полый ствол дерева, по которому выходил дым.       — Мое изобретение, — смеясь, объявил Безансон. — Такой очаг в каждом доме. И, клянусь вам, действует.      Бросив на угли несколько сосновых шишек, которые тут же, ворча, занялись, он поставил на огонь кастрюлю, предварительно вылив в нее кувшин красного вина. Приятный запах вина, смешанный с дымком, наполнил комнату. Пьер и Матье уселись на чурбанах и протянули к огню руки и ноги. Стоило Матье выпить горячего вина и съесть черного хлеба с салом, которым угостил их Безансон, как его начало клонить в сон.       — Ложитесь-ка спать, — сказал хозяин. — А мы пойдем за вашим вторым фургоном.      Пьер стал было возражать: он-де тоже пойдет, но его перебил заливистый птичий смех.       — А что прикажешь нам делать с молодцом, который возьмет, да и уснет по дороге? — осведомился Безансон. — Давайте-ка ложитесь и не думайте ни о чем.      В комнате стояли широкие, сплетенные из ветвей лежанки, где могли уместиться четыре человека. Матье и Пьер развесили одежду у огня и улеглись, натянув на себя одеяла. Безансон ушел, и Матье долго лежал на боку, глядя, как на фоне светящегося очага от вещей поднимается пар. Безансон подложил в огонь две чурки, и они ярко горели, рассыпая время от времени снопы искр. Так хорошо было очутиться здесь после стольких трудов и тревог, и, однако же, Матье, только что дремавший на своих нарах, никак не мог заснуть. Тяготы пути были позади, и снова перед ним возник взгляд отца Буасси, снова вспомнилась Антуанетта. Оба они стояли между ним и огнем, прозрачные и в то же время удивительно реальные. Иногда к ним присоединялось страдальческое лицо его жены, каким оно было в ту пору, когда болезнь, снедающая Жоаннеса, уже подкосила ее.      Сломленный усталостью, возница из Эгльпьера безучастно смотрел на возникшие перед ним лица. Он не пытался ни отогнать от себя видения, ни удержать их. Не знал даже, проклинать ему эти образы или взывать к ним. Они стояли, недвижные и бессловесные, как если бы оцепенение, владевшее Матье, сковало и их.      Все стало расплываться, мешаться, как вдруг отворилась дверь. Вместе с цирюльником, чье лицо как раз возникло перед Матье, появился старик. Возница сделал над собой усилие и приподнялся на локте.       — Лежи, лежи, — сказал старик. — Ты устал и вправе отдохнуть. Я — Жак д'Этерноз, советник из Шапуа. Я здесь старейшина в этой маленькой общине беженцев, и потому за все в ответе. Данной мне властью я готов принять вас в наше сообщество, но я должен задать вам один вопрос... А ты — ты должен ответить мне со всей честностью, если не хочешь погубить жизнь свою и душу.      Советник умолк, и Матье понял, что седовласый старец с орлиным лицом ждет, когда он заговорит.       — Спрашивайте, — сказал он, — я отвечу вам со всей честностью.       — Клянешься?       — Клянусь.       — Хорошо. У меня нет оснований в тебе сомневаться. Тогда скажи мне, там, откуда вы пришли, вы не встречались с чумными?      Матье подскочил. Может, Мари сказала? Должно быть, страх отразился на его лице, но старик истолковал это по-своему и поспешил успокоить его:       — Не пугайся, мой мальчик. У твоего друга не чума. Цирюльник точно установил это. А то, что тебя так напугало одно упоминание о ней, в достаточной мере показывает, что ты никогда не встречался с этой болезнью... А теперь спи, друг мой, и прости, что я нарушил твой отдых, но ты должен понимать, что мой долг — беречь от беды нашу маленькую общину, которая сделала все, чтобы укрыться от нее.      У Матье перехватило дыхание. Он лишь кивнул и проводил взглядом мужчин, направившихся к выходу. Рядом с ним Пьер, которого разбудили голоса, лежал, не шевелясь. Когда дверь закрылась, он тихо сказал:       — Ты правильно сделал... Ежели б ты сказал, откуда ты, они бы всех нас вышвырнули отсюда... А тогда нам бы только и оставалось, что подыхать на морозе... Спи... Я больше не могу... Не могу...      Он пробурчал что-то невнятное и забылся сном.            20            Когда Матье проснулся, голова у него была налита свинцом, будто он проспал много дней. И все-таки усталость не прошла. Она дремала в нем, заполняя собой все тело, руки, ноги, словно притаившийся зверь. И она куснула Матье, лишь только он пошевелился.      Он приподнялся, и плетенка заскрипела, качнувшись на подпорках. Тогда он сел, свесив ноги, и поглядел на очаг, где краснело несколько головешек. Он принялся натягивать одежду, которая высохла лишь местами, и подумал, что спал он, наверное, не так долго, как ему показалось вначале.      Голова отходила от сна дольше, чем тело, но наконец и она заработала. И Матье вспомнил слова старого советника.      Как бы он, Матье, поступил, если бы старик не застал его своим вопросом врасплох? И как он поступит, когда снова увидит советника? Имеет ли он право молчать? Если он носит в себе заразу, он наверняка уже передал ее другим. А ведь тут малыши, и, может, из-за него они умрут так же, как умирают дети в бараках.       — Первые же холода убьют заразу.      Матье несколько раз повторил эти слова отца Буасси, но внутри него звучал другой голос:      «Будь ты проклят... Ты не захотел увести меня с собой, так пусть страшная болезнь нападет на тебя и на всех тех, к кому ты только подойдешь!»      Голос был резкий, металлический, и перед ним возникали глаза Антуанетты.      Он шагнул было к двери, как вдруг она тихонько отворилась. Вошел Безансон, поглядел на постель и шепотом проговорил, замахав своими большими руками, в которых он что-то держал.       — Дай ему поспать. Молодой еще... Я пришел, чтоб подбросить дровишек. Ты проспал всего два часа — маловато.       — Хватит, — прошептал Матье.       — Поесть хочешь?       — А почему бы и нет?      Добряк Безансон положил на угли пару чурок, огонек снова запел, и яркие, гибкие языки пламени потянулись к стволу дымохода.       — Не боишься, что все вспыхнет?       — Нет, — ответил Безансон, — эти трубы купались у меня в жирной глине. Сам придумал.      Он старался сдержать смех, пока они не вышли и не затворили дверь. А на улице рассмеялся и сказал:       — Ты знаешь все про лошадей и про повозки, а я знаю, как строить. И даже есть у меня собственные рецепты, которые я никому не передаю. Они — на вес золота. Иные прямо заходятся от злости.      Безансон замолчал и, внезапно помрачнев, посмотрел на Матье. «Сейчас он заговорит про чуму, — тотчас подумал возница, — Мари небось рассказала ему, откуда я».      Наверное, тревога отразилась в его глазах, потому что Безансон спросил:       — Ты догадался, о чем я собираюсь тебе сказать?      Матье, не выдержав его взгляда, опустил голову.       — Слишком он был слаб, — продолжал Безансон. — И цирюльник ничего не мог сделать, чтоб ему полегчало. Вот уже почти час, как он умер. Но все равно незачем было вас будить и говорить вам.      Матье невольно перевел дух. А Безансон продолжал:       — Знаешь, жена его держалась молодцом. Сейчас она у матушки Малифо. Славная старуха. Забрала к себе Мари с обоими малышами — они совсем замучились. Хорошо еще, что у нас осталось две коровы. В такие холода да при том, что сена — кот наплакал, они много не дают, но детишкам хватает.      Матье становилось все больше не по себе. И когда Безансон спросил его, родственник ли он покойному, Матье, поколебавшись с минуту, хрипло ответил:       — Нет... Это мой друг.      Безансон похлопал его по плечу, и дружеское тепло его слов вконец смутило Матье.       — Давай, держись, старина, — сказал Безансон, по-прежнему не догадываясь о правде. — Мы живем в чудные времена. Сегодня он, а завтра, может, ты, или я, или все, кто тут есть... И прекратись сегодня вечером война и уйди все солдаты, мы не избавимся ни от голода, ни от чумы так легко, как все это на наш край навалилось.      За селением двое мужчин расчистили снег и копали теперь мерзлую землю, часто отбрасывая лопату и беря топор, чтобы перерубить корни. Безансон хотел было удержать Матье, но тот сразу направился к ним. А подойдя поближе, сказал:       — Дайте-ка мне.       — Знаешь, земля нынче твердая, — заметил крепкий молодой парень.      Матье чуть было не сказал ему, что привык копать, но вовремя прикусил язык.       — Кому же, как не мне копать для него... — лишь проговорил он. — Друг мне он был.      Те двое отошли и дали Матье инструменты. Превозмогая боль, сковавшую руки, плечи, ноги, он спрыгнул в яму и принялся работать заступом, самоотверженно, как никогда. Сама усталость подстегивала его. Он источал ярость, которая тут же оборачивалась против него самого. Казалось, он стремился искупить какую-то ошибку. Смыть трудом и потом то, в чем никому не осмеливался признаться.      Матье снова впдел перед собой Жоаннеса — там, возле чумного кладбища. Тогда он возненавидел этого незнакомца. А теперь вот копает для него могилу. А там, в бараках, возможно, отец Буасси тоже копает могилы, думая о Матье и удивляясь его низости. Святой отец, Антуанетта, которая, верно, до сих пор проклинает его и старается наслать на него болезнь. На мгновенье Матье показалось, что веточка омелы жжет ему кожу.      У него снова возникло желание от нее избавиться, но он подумал, что теперь уже не имеет на это права. Если омела сберегает его, она сбережет и тех, кто с ним рядом. И Матье обречен носить ее всю жизнь, потому что Антуанетта, конечно же, подкараулит издали тот миг, когда он поддастся искушению и сорвет омелу, и тут же нашлет на него болезнь. Против воли перед глазами его возникло ее тело и те мгновения, что он пережил с ней. И он стал копать еще яростнее и быстрее, точно желая забыться.       — Ты так надорвешься, — заметил Безансон. — Дай я хоть топором поработаю, чтоб согреться.      Вконец измученный, Матье отложил инструмент и прислонился спиной к земляной стене, а Безансон, спрыгнув в яму, протянул ему бутылку. Матье сделал хороший глоток и, глядя на Безансона, который легонько водил камешком по лезвию топора, начал:       — Послушай, Безансон, надо мне кое в чем тебе покаяться.      Тот поднял на Матье глаза, секунду посмотрел на него и, видя, что возница с трудом подыскивает слова, похлопал его по плечу и сказал:       — Можешь ничего не говорить, старина. Я ведь, понимаешь, тоже поездил и кой-чего понимаю.      Опять Безансон его не так понял, но у возницы и на этот раз не хватило духу признаться.      Махая топором, так что куски корней величиной с две ладони, разлетались в разные стороны, длинный Безансон продолжал говорить:       — Мы его здесь оставим, но ему не будет одиноко. Мы уже похоронили тут нашего кюре, двух стариков и ребенка. Кабы не снег, ты увидал бы их кресты. Когда люди вернутся, их отыщут. Они не сгинут навеки, как те, что сгорели в своих домах. И я тебе скажу: по мне лучше лежать тут, в лесу, чем превратиться в пепел под обломками. Так оно больше по-христиански. И по мне лучше лежать здесь, чем с чумными... Говорят, когда их много, по десять покойников в одну могилу кладут, а то и больше... Вдесятером в одной яме — что ни говори, а это не жизнь для порядочных мертвецов!      Смех Безансона скатился на самое дно ямы. Безансон вырвал корень, разрубленный двумя меткими ударами, и швырнул его на кучу земли. Трудно было Матье снова браться за заступ. Стиснув зубы, он принялся копать, в то время как Безансон, устроившись в противоположном углу, продолжал говорить:       — Мертвецам тут совсем неплохо среди деревьев. Перво-наперво, деревья поют чуть дунет ветерок. Птиц кругом — полно. Дождь не так мочит, а потом, когда холмик сравняется с землей, — ты и вовсе в лесу. В общем, совсем недурно, не хуже, чем еще где.      Безансон засмеялся и продолжал:       — А для подмастерья, вроде меня, лучше всего помереть на строительстве. Я только никогда об этом не мечтал, сам понимаешь, при нынешних-то делах. А ты небось не чаешь отдать богу душу под какой-нибудь повозкой? Господи ты боже мой, возница на веки вечные! Ну и ну, вот так дела!      Долго еще Безансон рассказывал о том, что мертвые могут подниматься вместе с соком по жилам деревьев, потом заговорил о ветрах и сказал, то и дело заливаясь смехом, что всех их окрестил, точно они — его артельные. И назвал их имена, да только Матье уже не слушал его. Он работал, как вол, и видел перед собой лишь ясные, как родник, глаза иезуита. Родник, вода в котором потемнела с той поры, как Матье ушел от него. Родник, который все больше и больше притягивал его к себе.      Когда яма была достаточно глубокой, так что волки уже не могли бы раскопать трупы, они отправились поесть в довольно просторную хижину, где Матье познакомился еще с десятком жителей селения. Мари, Пьер и малыши тоже сидели там. У всех глаза были красные. Безансон сразу, как вошел, подхватил на руки малышей и расцеловал. Потом поцеловал Мари и Пьера. Матье подошел следом за ним и, ни звука не говоря, проделал то же самое.      Когда он прижал Мари к груди, она прошептала ему на ухо:       — Спасибо. Вы так много сделали... И без вас мои малыши наверняка погибли бы.      Она громко зарыдала и упала на скамью, закрыв лицо руками. Матье опустил голову и сел туда, куда указал ему Безансон, — рядом с ним, на скамью, где уже сидели двое. Советник встал, и вслед за ним все остальные. Склонив голову над длинным столом, занимавшим середину комнаты, все перекрестились и прочитали молитву.      Однако возница, глядя на этих людей, видел перед собой других — те тоже стояли посреди барака и произносили ту же молитву вслед за отцом Буасси.            21            Все жители лесного селения присутствовали на похоронах Жоаннеса. Седовласый старик прочел молитвы и увел Мари, Пьера и Матье в свою хижину, где его жена сидела с двумя малышами. Сумерки сгущались — они наползали из-за деревьев, которые за этот ветреный день совсем оголились.       — Сегодня ночью, — сказал старик перед тем, как уйти к себе, — придут волки. Тем, кто будет сторожить лошадей, надо хорошенько следить за кострами.      Безансон пошел распорядиться и вскоре вернулся, присоединившись к остальным, сидевшим у глинобитной печки. Отблески огня плясали на лицах.       — У нас мало свечей, — сказал старик, — но вечерами делать особенно нечего, так что это не слишком нам мешает.      Как только Безансон сел, советник обвел всех внимательным взглядом и сказал:       — Мы живем общиной. Послезавтра мы выходим в кантон Во. С общего согласия. Благодаря Добряку Безансону, путешествие наше подготовлено хорошо. Осталось доделать всего одни сани...      Безансон поднял руку.       — Хорошо, — раздраженно сказал старик, — но ты бы мог дать мне закончить... Так что?       — Трое саней, ежели считать два ихних фургона, которые тоже надо приспособить.       — Вот я и собирался к этому перейти.       — Тогда вы уж меня извините, — сказал Безансон.      Старец прикусил нижнюю губу, собираясь с мыслями, и продолжал:       — Итак, раз мы живем общиной, мы и принимаем решения сообща. Я спросил, можете ли вы ехать с нами... И все ответили мне согласием.      Взгляд советника обратился к Мари, потом к малышам, которые жались к ее коленям. Его высохшая, чуть дрожащая рука потянулась погладить детские головки.       — Ваше горе никого не оставило равнодушным, — сказал он голосом, в котором слышалось волнение. — То, что вытерпели наши люди, не ожесточило их сердца. Они, знаете ли, остались чуткими... Только вот...      Старик запнулся. Он явно был смущен. Посмотрел на супругу — маленькую, сухонькую, немощную старушку с обтянутым личиком, бледность которого подчеркивал черный платок. Она качнула головой и тонким, вполне соответствующим ей голоском проговорила:       — Нужно сказать. Это же всем понятно... Они не должны обижаться.      Советник подождал, пока Безансон подкладывал в печку дрова, потом, откашлявшись и сплюнув в огонь, сказал:       — Так вот, все согласны, но при одном условии: вы должны дать слово, что эти последние дни никак не знались с чумой... Я уже задавал этот вопрос Гийону, но обязан спросить и вас.      Матье, который до сих пор смотрел на старика, опустил глаза, затем поднял их на Мари и встретился с ней взглядом. Ее прекрасное печальное лицо было совершенно спокойно. В глазах играли отблески огня, и смотрели они куда-то вдаль, сквозь Матье. Выждав с минуту, она негромко произнесла:       — Мы едем из Старого Лои, что посреди леса Шо. Даже когда чума подобралась к Долю, у нас в деревне ее не было, а по дороге мы никуда больше не заезжали.      Мари умолкла, и пока она молчала, Матье казалось, будто глаза ее стремятся сказать ему тысячу разных вещей, которых ему никогда не понять.       — А теперь, — продолжала она, — я должна вам признаться, что по пути сюда — из-за тумана и потому что мы старались обходить большие дороги — мы заблудились. И нам попался человек, который копал землю среди поля. Он показал нам путь... А потом сказал, что он — могильщик из саленских чумных бараков... Тогда мужчины хлестнули лошадей, и мы поскорей от него уехали.      Воцарилось тяжкое молчание. Дети дремали, положив головки на колени Мари. Советник обвел глазами присутствующих и взгляд его, казалось, вопросительно остановился на Безансоне. Тот пожал плечами.       — Да все мы наверняка знавались с чумой, хоть знать об этом не знали, — сказал он, безнадежно махнув рукой. — И куда ближе, чем они. Так вот я и говорю, что если бы болезни суждено было к нам явиться, она уже давно была бы тут. Да и потом, с наступлением зимы чума вот-вот кончится... Мое мнение такое: нечего об этом и говорить. Не станем же мы бросать этих людей из-за того только, что они издали видели могильщика и, кстати, не больного!      Безансон произнес это громко, и когда он умолк, тишина, в которой гулял лишь ветер, показалась еще более гнетущей. Старик оглядел всех и сказал:       — Безансон прав. В своих странствиях он обрел великую мудрость и глубокое знание людей. — Он рассмеялся. — А заодно и в ремесле своем преуспел.      От рулад Безансонова смеха затрещали стены хижины и вздрогнули дети.       — Хорошо, — продолжал старик, — завтра на рассвете ты пойдешь за железом. И за день авось переделаешь их фургоны в сани.       — Я помогу тебе, — сказал Матье.       — Я тоже, — подхватил Пьер.       — Да, — сказал Безансон, — в рабочих-то руках у нас тут нет недостатка, вот материалы — другое дело. Но не беда, найдем чего-нибудь и для ваших фургонов.      Они заговорили о предстоящем пути, но возница из Эгльпьера уже не слушал их. Он пристально смотрел на языки пламени, что вздымались над поленьями и вновь опадали, сливаясь в один длинный огненный язык, который, извиваясь, терялся в черной трубе дымохода. Время от времени Матье поднимал глаза на Мари. И каждый раз, как взгляды их встречались, Матье испытывал глубокое волнение. Лицо Мари выражало одновременно отчаяние и глубокий покой. И вместе с тем в нем была безграничная чистота. Казалось, эта женщина говорила ему: «Ты спас нас, мне хотелось бы отблагодарить тебя и позвать с нами, но ты знаешь сам, что у тебя нет на это права. Ты солгал людям, приютившим нас. Ты предал иезуита, так верившего тебе. И все это ты совершил из страха. А я не приму дружбы от человека, который поступает как подлец».      Такими представлялись вознице мысли Мари, а потом он говорил себе, что, верно, совсем обезумел: Мари же ничего о нем не знает. Знает только, что он хоронил чумных.      Невольно он сравнивал Мари с Антуанеттой. Но Мари, конечно же, ближе к отцу Буасси, чем к этому исчадью ада. Темные глаза Мари не похожи на чистый родник, но разве не становятся они прозрачными, когда в них отражается пламя очага?      Наконец старик встал, давая понять, что настало время отправляться ко сну; Матье не спеша и не сразу поднялся следом за остальными. В теле его застыла тяжесть, он чувствовал себя неловким. Конечно же, виной тому была усталость, но и еще что-то засело в нем и давило точно ком глины.      Все пожелали друг другу доброй ночи. Пьер и Матье вышли за Безансоном. И сразу попали в объятия метели.       — Идемте, — сказал Безансон, — хочу взглянуть на лошадей.      Луна еще не взошла, но молочная белизна уже затопила все кругом, проникая меж жалобно стонущими кронами деревьев. Они направились к костру, горевшему на краю селения. Возле него грелись, пританцовывая, двое мужчин, с головы до ног закутанные в длинные коричневые плащи.       — Все в порядке? — спросил Безансон.       — Можешь не волноваться, — ответили они.      С десяток лошадей и две коровы стояли, привязанные в ряд под заваленным снегом навесом. Морды животных были обращены к бревенчатой стене, защищавшей их с севера. Снега у стены намело до самой крыши, что создавало преграду, неодолимую для порывов вьюги. Из огня торчали две длинных прямых палки, чтобы пугать ими волков в случае, если те подберутся к скотине.       — Кто вас сменяет? — спросил Безансон.       — Бертье и Марешаль.      Безансон повернулся к Матье и сказал:       — Ежели мы пойдем за железом затемно, так оно будет спокойней. Верно?       — Само собой.      Пьер предложил свою помощь, но Безансон ответил, что они справятся и вдвоем, а Пьер поможет им завтра. И, обращаясь к сторожам, добавил:       — Скажите Бертье, чтоб разбудил меня, как луна поднимется.      Матье подошел к лошадям, похлопал их по бокам, на которых поблескивали рыжеватые отсветы пламени, и прошел вслед за остальными в хижину Безансона, где очаг уже погас.       — Ни к чему сейчас его разжигать, — сказал Безансон. — Под одеялами холода не почувствуем. А нам еще и не так придется померзнуть, пока доберемся до Швейцарии... Оно, конечно, только по снегу и можно пройти, чтоб на солдат не наткнуться, но, однако ж, в лесу есть места, совсем нелегкие для перехода.      Когда все трое улеглись под одеялами и козьими шкурами, Безансон долго еще продолжал говорить об этом их переселении, которое он так тщательно подготовил. Он понимал, сколько опасностей подстерегает их, но, казалось, был непоколебимо уверен в успехе. В словах его не чувствовалось и тени беспокойства, — он просто как бы предупреждал, что им предстоит жестокая борьба с зимой и горными кручами.      На сей раз Матье слушал. Уж он-то знал, чего стоит эта борьба. Нередко ему приходилось ее вести. Ибо в этом и заключалась его жизнь. Лошади, повозки, дороги — в солнце, в дождь; размытые низины, превратившиеся в топь, снежные бури, лютые холода. Он, Матье, рожден для такой работы.      Он слушал. И представлял себе поросшие елями откосы, сугробы, проходы по краю пропастей, где ревут потоки. Он просматривал весь маршрут, точно проделал его уже раз сто. И все же что-то в нем неудержимо росло и крепло, превращаясь в неодолимую преграду. Что-то такое, им еще до конца не осознанное, что заставляло его лежать без сна, с ноющим сердцем и прислушиваться к морозной вьюжной ночи, где издалека вдруг раздался волчий вой.            22            Матье так еще и не уснул, а сторож уже пришел будить их. Под одеялами было тепло, и возница неподвижно лежал, глядя, как сквозь дверные щели, все разрастаясь, сочится свет. Мысль о переселении, задуманном Безансоном, не оставляла Матье, но другие образы затмевали теперь картину гор. Перед ним вновь возникла дорога к баракам. Перед ним вновь возникли — отец Буасси, Антуанетта и исполненный чистоты взгляд Мари.       — Фонарь вам не понадобится, — сказал Бертье, — сейчас очень светло. Но и очень холодно.      Безансон с ворчанием поднялся.       — Скорей бы уж добраться до кантона Во, — пробормотал он, — там я хоть чуток отдохну, займусь своим ремеслом.      Он сдержал смех — из-за Пьера, похрапывавшего во сне. Они бесшумно оделись и вышли.      Вся поляна была залита светом. Полная луна висела над лесом в искрящемся вьюжном небе. Пламя костра казалось мертвым в этой яркой белизне, где светились даже тени хижин. Сторожа налили Матье и Безансону по стакану обжигающего питья, пахнувшего хвоей и фруктами.       — Ну что, приходили волки? — спросил Безансон.       — Да, — ответил Бертье, — но они только повыли издали. А все ж таки лучше взять вам пики да выбрать лошадь посмирней.       — Я возьму одного из наших коней, — предложил Матье. — Он смирный, а при случае может и галопом припустить.      Он пошел отвязывать коня по кличке Бовар и что-то ласково ему нашептывал, запрягая в низкие длинные сани; по борту у них шла решетка, так что внутри удобно было сидеть. Полозья шире бочарного обода не давали саням проваливаться в снег.      Спутники уселись, Матье чуть тронул вожжи, и Бовар тут же повиновался ему.       — Ну вот, ты и занялся своим ремеслом, — сказал Безансон, едва они проехали последнюю хижину.       — Я-то больше привычен к длинным обозам, — ответил Матье.       — Да-а, если бы мы могли уехать на таких вот легких санях, мы бы в два счета были там. Но люди хотят забрать все добро с собой. Оно и понятно. У меня, к примеру, ничего нет, кроме узелка, инструментов да знака подмастерья. Но их я понимаю. Потому и ставлю полозья к ихним фургонам. — Он рассмеялся и добавил: — А уж тогда тебе будет длинный обоз. Без дела не останешься. Да еще и дорога будет не из легких!      Матье попытался было перебить его, но Безансон уже пустился расписывать столь предусмотрительно, шаг за шагом, составленный маршрут.      «Вот выедем на дорогу, все ему скажу... Вот только выедем на дорогу», — думал возница.      Наконец они выехали на дорогу. Бовар резво шел по следу, оставленному накануне их фургонами.      Безансон умолк. Протяжный вой донесся справа, чуть позади них. Бовар сам рванул сильнее, а мужчины громко закричали. Матье щелкнул кнутом, взмахнув им высоко в воздухе. Безансон выпрямился, держа в руке пику, и переместился в заднюю часть саней.      Лунный свет пробивался даже в самую чащобу, и вьюга бушевала наверху, заставляя плясать на сверкающем снегу лунные блики. Начался подъем, и Бовару стало труднее преодолевать глубокий снег. Снег похрустывал под копытами, и звук этот разносился далеко по ельникам. Камни, что выделялись обычно в лесной полутьме яркими светлыми пятнами, казались теперь притаившимися караульными, закутанными в темные плащи с блестящими складками. Матье отметил последний — как раз перед самым гребнем холма — и подумал: «Вот там я скажу ему. Ему сказать надо».      Они проехали камень; тогда он повернулся к Безансону, который снова сидел рядом с ним, и медленно проговорил:       — Знаешь... я... с вами не поеду.       — Как так?       — А так, в кантон Во я с вами не поеду.      Безансон высвободил из-под плаща руку, скинул кожаную рукавицу, которая осталась висеть на шнурке, и почесал подбородок.       — Вот те на! — протянул он. — Что это вдруг на тебя нашло?       — Да не вдруг. Я только не хотел говорить... И сейчас не хочу. Ежели б я мог очутиться в хвосте обоза, я так и не сказал бы. И остался бы.      Слова шли трудно. Он замолчал, и Безансон, подождав, спросил:       — Что ж тебя все-таки тут держит?       — Не могу я ничего тебе сказать... Я решил говорить с тобой, потому как... Потому как с тобой мне легче. И потом — ты столько всего видал...       — Верно. Меня удивить трудно. Но все же оставаться тут, где и война, и болезнь...      Внезапно он замолчал и наклонился, чтобы лучше видеть лицо Матье. Сани приближались к опушке леса, свет отражался теперь бескрайней равниной, его стало больше.       — Скажи-ка, — спросил Безансон, — а не собираешься ли ты, случаем, идти в банду к Лакюзону?      Матье усмехнулся.       — Ну, уж это нет!.. Я — честный бургундец. Я не за французов, — ведь они все у нас отберут, но шкурой своей дорожу.       — Поверишь, я знавал ребят, которые ушли к Лакюзону и не потому, что уж больно край свой любили. Им только бы чем-нибудь поживиться. Воровать, грабить — все им нипочем. Может, и тебе взбрело в голову урвать свой кусок, пока война не кончилась.       — Слово даю, не в том дело.      Сани выехали на равнину, и оба, поднявшись во весь рост, стали настороженно вглядываться в окружавшую их тишину. Все застыло среди холмов, которые пересекала вдали темная линия лесов — Миньовилларского, Лаверонского и Боннво. Безансон указал на них рукой.       — Смотри, — сказал он, — через два дня будем там.      Матье покачал головой. Он так и представлял себе длинный караван повозок, переделанных в сани, — вот они пересекают равнину и углубляются в другие леса. Он видел даже, как освещает их луна; Безансон, наверное, воображал себе ту же картину, так как он сказал:       — Я вот сейчас думаю, а может, нам надо выйти в это же время. По крайности, успеем до рассвета перемахнуть через равнину. И куда спокойней будет. Как доберемся до тех лесов, так особенно уж и бояться нечего. Что ты на это скажешь?       — Не поверишь, но я как раз об этом думал.       — Ну да?       — Клянусь.      Смех Безансона раскатился по снежной равнине и замер вдали.       — Вот так так, — проговорил он. — Вот так так. Как же мы с тобой друг дружку понимаем, боже ж ты мой! Экая глупость тебе с нами не ехать. Умелые ребята в Швейцарии никогда без работы не сидят. А я там людей знаю. И бьюсь об заклад, не дам тебе прохлаждаться. Я, к примеру, строю, а тебя беру на подвоз леса, да и вообще всех материалов для стройки... Я тебя не так давно знаю, но в деле видал. И понимаю, чего ты стоишь... Да что там говорить, если о бабе речь идет, забирай ее и догоняй нас.      Последняя фраза так и повисла полувопросом. В ярком свете, отбрасывающем холодные четкие тени, Матье посмотрел на Безансона. Остроскулое лицо друга дышало достоинством и выражало спокойную уверенность. И Матье подумал, что плотник этот, верно, трудится не за страх, а за совесть, работать с ним — одно удовольствие. Возница почувствовал, как в душу его закрадывается сомнение, и, желая разом с ним покончить, поспешно ответил:       — Нет, не могу сказать тебе, в чем дело, но нельзя мне с вами... Никак нельзя.      И, отвернувшись, он уперся взглядом в сверкавшую под луной, покрытую инеем спину коня. Снег похрустывал под копытами, словно толченое стекло, и пел под полозьями так же пронзительно, как ветер. Прервав молчание, Безансон спокойно заговорил о положении в стране, о войне. Политику он презирал. Он считал, что на земле Конте, где работы всегда было вдосталь, счастлив может быть всякий, у кого в руках есть ремесло. А политика — одна смехота. Он жил и в Королевстве французском и в землях Священной империи — ему было с чем сравнивать. И ему казалось, что Франш-Конте со своим правителем, с парламентом в Доле, который по сути управлял страной, могло бы жить себе в довольстве: испанский король-то ведь не требовал ни денег, ни солдат. Вот французам — тем работягам, с которыми он встречался, — им меньше повезло. Ришелье ободрал их, как липку. А теперь задумал ободрать и бургундцев, наложив лапу на их богатейшую землю. И все равно он, плотничий подмастерье, ввязываться в войну не станет. Он видел в деле регулярные войска Конте и партизан, которые прямо толпами идут с ними. По его разумению, они ничуть не лучше шведских, французских или немецких солдат, напавших на их родину. Бургундские солдаты тоже только и знают, что убивать, грабить, жечь да насиловать.       — Понимаешь, — говорил Безансон, — для них это все равно, что для меня строить или для тебя — вести лошадей. Это их ремесло. А мы, ясное дело, этим заниматься не можем. Надо быть без креста, чтоб за такое браться.      Матье понял, что Безансон все еще сомневается в нем. Он говорил так, точно хотел отбить у него охоту идти к партизанам.       — Слушай, Безансон, — сказал он, — я ведь тебе правду сказал. Вовсе я не собираюсь идти воевать.      Безансон пристально посмотрел на него и, когда они уже приближались к разрушенному селению, сказал:       — Сотни деревень и ферм стоят спаленные, тысячи людей убиты... Страна вся разграблена, повсюду чума... Боже милостивый, прямо сердце разрывается, когда на это глядишь! Ежели французы наш край захватят, ясное дело, жизнь будет тоже не сахар, но неужто все из-за этого передохнуть должны? Когда в Конте никого не останется, они живо его возьмут.      Матье не знал, что и отвечать. Война для него была чем-то вроде грозы, против которой все равно ничего нельзя сделать. Он никогда серьезно не размышлял ни об ее причинах, ни о возможных последствиях. Безансон чаще, чем он, бывал в чужих краях. Много поездив по стране, возница смотрел свысока на крестьян, которые ничего, кроме своей деревни, не видели, но теперь он чувствовал, что ему до Безансона в этом смысле далеко. Вот он и слушал его, но когда тот кончил говорить, Матье не нашелся, что ответить.      Наконец сани остановились перед бывшей кузницей, и Безансон, схватив Матье за руку, яростно прошипел:       — Знаешь, Гийон, когда остаются крестьяне, я еще могу их понять. Но ежели кто видал другие места и знает, что можно жить не только здесь, — вот тут я не понимаю... Да мне, чтоб я остался, пришлось бы переломать обе ноги... И то, может, на руках бы ушел.      Смех его эхом отдался среди обуглившихся стен, но звучал он не так беззаботно, как обычно. В нем слышались жалобные нотки. Нотки обиды.      Они вылезли из саней, возница заставил попятиться коня, а Безансон, взявшись за зад повозки, подтащил ее к уцелевшему крыльцу, сложенному из крупного камня. В лунном сиянии и блеске снега четко вырисовывался каждый выступ, а балки и стены казались еще чернее.      Скинув рукавицы, Матье и Безансон принялись грузить железные брусья и колесные ободья выше человеческого роста, над которыми плотник трудился все эти дни.       — Знаешь, — заметил Безансон, — то, что мы делаем, — не грабеж. Бедняга-тележник, который здесь жил, наверняка погиб, как и все в деревне. Я-то знаю, как это бывает. Никому не удается ускользнуть. И «серые», и французы перво-наперво заставляют жителей сложить на повозки все добро — говорят, будто те должны переезжать куда-то на другие места. Ежели кто пробует спорить, его убивают тут же на месте; тогда остальные начинают грузить. А как погрузят, так солдаты выводят лошадей из деревни. После всех женщин сгоняют на постоялый двор и насилуют. Орут они, ты не можешь себе представить! А после загоняют всех по домам и поджигают. И сами стоят кругом. А как кто выскочит из дома, они его тут же пристреливают. И смеются... А после проходятся по погребам... Напиваются, как скоты.      Матье спросил, откуда он все это знает, и Безансон ответил:       — От одного старика дровосека. Он был как раз в рощице, метил буки, какие собирался рубить. Ну вот, спрятался он в кустах и все видел... А после убежал. Он был совсем как помешанный. Рассказал все и через три недели умер. Разум, бедняга, потерял... господи, какая же мерзость война!      Матье подумал о Колене Юффеле и всех тех, кто видел такие же зверства. Он сказал об этом Безансону, а потом вспомнил, как однажды в июне видел с вершины Ревермона сотни брессанских косцов, которых французские солдаты заставляли косить еще зеленый хлеб.       — Да, знаю, — вставил Безансон, — это выдумка кардинала. Здорово придумал. А что не успели скосить, то сожгли — это перед самой жатвой-то... Тоже ведь преступление. Я все думаю, ну как же служитель божий может творить такие дела.      Нагрузив сани, они пустились в обратный путь к лесу, молча, полные воспоминаний об ужасах войны.      Теперь луна светила им в спину, и тень упряжки бежала впереди них, чуть правее, колеблясь и вытягиваясь на снегу.      Они молча плыли по снежному морю, и только достигнув берега, вступив под сень леса и углубившись в него, Матье произнес слегка дрожащим голосом:       — Нелегко мне, знаешь, вас бросать. Но приходится. Не могу тебе сказать, почему, но это очень важно. Ни Пьер всего не знает, ни Мари... Ты им только скажи, что пришлось мне вернуться туда, откуда я пришел. И все... Скажешь им, ладно?.. Они поймут.      Безансон вздохнул и кивнул в знак согласия как раз тогда, когда они погрузились в густую тень первых елей. Где-то далеко, с наветреной стороны, выли волки. В санях звякало железо. Лес, как и раньше, кричал по-кошачьи, а заходящая луна уступала место тьме, которая круглый год гнездится в густых ельнях.       << пред. <<   >> след. >>