| << пред. << >> след. >> Часть вторая
ЖИВОТВОРНОЕ РАСТЕНИЕ
7
День не появился еще из-за края земли, когда отец Буасси разбудил их. Он зажег две лампы, разворошил тлеющие угли и бросил на них охапку веток. Во всем бараке только очаг был сделан не из дерева. Он был выложен плитами, какими обкладывают выгребные ямы и покрывают иногда крыши. Наверху, там, где крыша образовывала угол, была дыра, и под ней — навес из плохо пригнанных досок, укрепленный на двух столбах из закопченного дуба.
Все молча поднялись. Один стражник продолжал лежать.
— Какого черта мы там будем делать впотьмах? — буркнул он.
Иезуит подошел, поглядел на него с минуту и презрительно проговорил:
— Что касается вас, то, конечно, ничего стоящего, если предоставить вас вашему пороку. Только я не намерен так поступать. Вы немедленно встанете, как все, и поможете вывезти покойников.
Стражник резко повернулся к нему и прижал руки к груди, как бы намереваясь сказать: «Это я-то — да вы смеетесь!» Но так и застыл с полуоткрытым ртом. Матье, наблюдавший за ним, увидел, как под взглядом иезуита стало меняться выражение его глаз. Вначале насмешка уступила в них место ярости, потом страданию, а потом они словно потухли. А когда он опустил веки и колючих черных глаз его вовсе не стало видно, Матье подумал:
«Вот и тебя тоже скрутили. И ты — пройдоха и горлопан — вместе со всеми у кюре в руках. Веришь ли ты в дьявола или в господа бога, а эти ясные, как родник, глаза и тебя околдовали, точно последнего простофилю».
Здоровенный детина разогнулся, потянулся, почесал затылок и пробормотал:
— Треснуть человека сзади, да еще поленом — это все же...
Священник рассмеялся и хлопнул его по плечу.
— Ничего ведь с вами не случилось, — сказал он. — А значит вы молодец хоть куда. Когда вы рядом, кажется, будто нас охраняет гарнизон из тридцати солдат.
Стражник уже выпятил было грудь и развернул широченные плечи, но отец Буасси тут добавил:
— Если, конечно, вы не спите. Ибо сон у вас крепкий. Вы ничего сегодня ночью не слышали?
Тот пожал плечами.
— Ежели вы думаете, что не слыхал, как вы судачите, точно кумушки...
Все расхохотались.
— А выстрел из аркебузы, — спросил цирюльник, — ты, случайно, не слыхал?
Глаза стражника наполнились страхом. Лицо его исказилось. Секунду он в растерянности озирался и, отыскав наконец свое оружие — аркебуза стояла у стены, за дверью, — поспешно схватил его и проверил заряд. Тяжелым, испытующим взглядом, в котором уже начала сгущаться ярость, он обвел лица присутствующих.
— Кто стрелял? Признавайтесь. Никто не имеет права. Никто...
— Если солдат не выполняет своего долга, — спокойно проговорил священник, — кому-то приходится это делать за него. Волки выли под самой дверью. Я и выстрелил. А вы были настолько пьяны, что ничего не слышали.
— Враки. Вы меня оглоушили.
— Потому что вы были пьяны! Вы даже стражником хорошим быть не можете.
Стражник всем телом подался вперед. Рука его уже поднимала аркебузу. Но священник не шелохнулся. В полной неподвижности развернулось молчаливое сражение. Схватка взглядов продолжалась, наверное, с минуту, по истечении которой стражник опустил глаза и поставил аркебузу на прежнее место.
— Чего с вами спорить, — буркнул он. — Все они тут за вас... А вообще-то я ведь здесь не для того, чтоб волков пугать.
— Ну вот что, — по-прежнему спокойно сказал священник, — давайте поедим супа — тут и рассветет.
Колен Юффель сходил за котелком ячменной похлебки; ее подогрели на огне, и каждый съел по миске. Когда с завтраком было покончено, священник приоткрыл дверь и сказал:
— Достаточно светло — можно идти разгружать повозку.
Они вышли. Ветер утих — тишину нарушали лишь бараки, откуда неслись уже не вопли, а хрипы и стопы, точно ночь, пролетая над миром, утишила боль или унесла с собой последние силы умирающих.
Низко висело все еще затянутое тучами небо, но с востока начинал сочиться мутный водянистый свет, который медленно охватывал землю, минуя леса, еще погруженные в тусклую зеленоватую мглу. Правда, листва уже покрылась ржавчиной. Над полями, вдоль которых ползли каменные изгороди, с притулившимися возле них неясными пятнами кустов, поднималась такая же серая, как небо, дымка. Матье разглядел теперь, что бараки стоят не на плоскогорье, как ему показалось вчера, а в узкой неглубокой котловине. И он никогда раньше не бывал в этих краях лишь потому, что тут не проходит ни одна дорога. Та, по которой они ехали вчера, была знакома ему в первом своем отрезке, — он проезжал по ней, когда направлялся в Клюси и дальше, в лес Амбуссо, но никогда не сворачивал он влево, на ту ее часть, что ведет только на Белину. Матье встревоженно озирался вокруг, точно открывая для себя далекий континент, лежащий в чуждом людям мире. Он отошел на несколько шагов, и стоило ему обогнуть барак, как он увидел двух лошадей, забившихся в дальний угол загона. Матье подошел, погладил обеих, поговорил с ними немного. Потом, обнаружив справа небольшую копну сена, взял несколько охапок и перекинул через изгородь. Этот привычный жест, тепло и запах животных согрели его и точно вдохнули в него жизнь.
Вернувшись, он увидел, что все прочие, а с ними и обе женщины, стоят в двадцати шагах от барака. Матье подошел к ним. Все смотрели на покойника, завернутого в рваную простыню. Из дыр торчали обрывки одежды и окровавленные клочки тела. Лицо было обглодано до костей.
Антуанетта Брено и цирюльник кое-как прикрыли останки, натянув простыню, а отец Буасси, прочтя молитву, сказал:
— Чтобы этого больше не было. Покойников будем хоронить каждый день. А тех, кто умрет к ночи, придется класть в какой-нибудь сарай, куда зверье не сможет проникнуть.
— Такого сарая у нас нет, — сказал цирюльник.
— Ну так построим. Большим он быть не должен. А леса вокруг хватает.
И он показал на вынырнувший из тумана лесистый холм.
Они сняли с повозки десять мешков муки, два мешка ячменя, два бочонка вина и сложили все это в маленькую пристройку, прилепившуюся к сторожевому бараку.
— Кто отвечает за припасы? — спросил священник.
— Я, — отозвалась Эрсилия Макло. Священник взглянул на стражника.
— Нужно сделать тут дверь с хорошим замком, — сказал он. — Если бы речь шла только о съестном, сошло бы и так, а вот вино — другое дело. А пока я попрошу Гийона и Юффеля ночевать тут. Так оно будет спокойнее.
Матье заметил, что стражник избегает смотреть на священника. Он помог разгрузить повозку и теперь стоял, прислонившись к стене барака, скрестив руки на груди и опустив голову. Отец Буасси спросил цирюльника, нет ли у него каких-либо срочных дел.
— Я должен обойти больных, — ответил тот, — и сделать все от меня зависящее.
Священник, казалось, что-то прикинул и объявил:
— Я не хочу, чтобы покойники оставались здесь пусть даже ненадолго. Это нехорошо как для них, так и для живых. Давайте сейчас же погрузим их на какую-нибудь повозку. Гийон и Юффель поедут с нею и начнут копать. Я подойду перед самым погребением. А пока я хотел бы посетить больных.
Матье и Рыжий Колен сходили за лошадью и запрягли ее в похоронные дроги с высокими деревянными дугами, на которые была натянута тяжелая черная парусина, целиком скрывавшая то, что находилось под ней. Над сидением кучера с перекладины свешивался небольшой колокол, но язык его был обернут холстом.
— Это мы решили так сделать со священником, который до вас тут был, — сказал цирюльник, обращаясь к отцу Буасси. — Совсем снять колокол мы побоялись, потому что по правилам он должен висеть на повозке с умершими от чумы, но здесь он совсем ни к чему. Ведь эта повозка никого на своем пути не встретит. А колокол только еще больше пугает больных.
— Вы правильно сделали, — сказал священник.
Прежде всего они погрузили тело могильщика Жароссо. Антуанетта Брено влезла под парусину, и когда мужчины подняли тело на высоту повозки, она втащила его за ноги внутрь. Матье был поражен, откуда у этой тоненькой женщины столько силы. Пока перетаскивали Жароссо, простыня снова сползла с него, и показалось обглоданное лицо, облепленное жирными мухами. Между черными тельцами насекомых странно белели кости.
— Ужасно, что еще так много мух, — сказал иезуит.
— Чего ж удивляться, — заметила Эрсилия Макло. — Морозов-то не было.
Молодая женщина, оттащив тело в глубь повозки, снова натянула простыню и, размахивая руками, согнала мух. Под парусиной слышалось непрерывное жужжание. Матье смотрел на эту женщину со смешанным чувством гадливости и восхищения. Видя, что Гийон стоит и не двигается, Колен сам взялся за узду, и повозка, подпрыгивая на рытвинах, пересекая лужи, добралась до другого конца барачного поселка, где между двумя бараками лежали покойники. На многих, как и на Жароссо, ночью напали хищники. Один, кого вынесли ночью и положили возле самой двери, пострадал больше всех. От савана почти ничего не осталось, лицо было изуродовано, и, когда его стали заворачивать в другую простыню, обнаружилось, что у него оторвана рука.
— Искать не стоит, — сказал цирюльник. — Они далеко ее утащили.
Стражник послушно помогал им.
— Вот видите, — сказал ему священник, — если бы у вас хватило духу их похоронить, этого не произошло бы.
— Я и схоронил двоих, когда Жароссо слег, но вообще-то это не мое дело.
— Вы, видимо, считаете, что — наше! — бросил священник, смерив Вадо суровым взглядом.
— Ну, с этим-то все равно так получилось бы, — заметил стражник, отводя глаза, — он-то помер нынче ночью.
— Правильно. Потому и нужно ставить сарай.
Когда все трупы были погружены, молодая женщина спросила:
— Мне с ними идти?
— Да, — ответил священник, — а я подойду позже.
Она уселась на задний край повозки, свесив ноги, спиной к покойникам.
— Вы не хотите сесть на козлы? — спросил Гийон.
Она, казалось, не замечала ни запаха, ни огромных синих мух, что вились вокруг нее, опускаясь ей иногда то на руки, то на лицо. Мужчины ушли вперед. Гийон привычным жестом взялся за уздечку — все-таки он был профессиональным возницей,-- и они двинулись но той дороге, по какой пришли вчера.
— Далеко нам? — спросил Гийон.
— За лесом, сразу налево. И немного в сторону.
Они миновали ряды бараков и пошли по дороге.
— Эй! — вдруг крикнула Антуанетта Брено.
Матье остановил лошадь. Антуанетта соскочила на землю и подошла к ним.
— Пойду-ка я с вами, — сказала она, — небось покойнички не сбегут.
И они обогнали лошадь, предоставив ей шагать самой. Впереди шел Рыжий Колен — его коренастая фигура, точно маятник, раскачивалась из стороны в сторону. На нем была фетровая шляпа, когда-то, вероятно, серая, но теперь вылинявшая от пота и принявшая цвет болотной гнили. Шеи у него почти не было, поэтому шляпа, казалось, покоилась прямо на широких плечах. Женщина шла рядом с Гийоном — он время от времени прищелкивал языком, подбадривая лошадь.
— Я хочу тебя спросить, — сказала женщина. — Ты иезуита своего хорошо знаешь?
— Да не так уж. Мы вместе сюда пришли — вот и все.
С десяток шагов она шла молча — думала, потом сказала:
— Я тебя спрашиваю потому, что священник, который до него тут был, хоть человек вроде и не злой, а всюду видел колдовство. А мне моя мать — она разные болезни лечить умела — много секретов передала.
Антуанетта пошарила за корсажем и достала несколько высохших листиков, висевших на голубом шнурке у нее на шее.
— Это омела, — пояснила она. — Видишь, я ведь тут уже два месяца вожусь и с мертвыми и с больными. Я сорвала ее, когда сюда шла. Правда, тогда для омелы было рановато. Но все, кто пришел в одно время со мной, давно уже покойники. А мне бояться нечего.
Она опустила завядшие листья омелы на прежнее место и зашнуровала корсаж, под которым угадывалась белая крепкая грудь.
— Вот, — продолжала она. — Вот что может всех вылечить. Цирюльник только и знает: ланцет да лекарства... А нынче самое время рвать ее, омелу-то, ягоды как раз поспели.
— Эка трудность, — заметил Матье, глядя в сторону леса, где на некоторых деревьях висели огромные шары.
— Нет, — ответила она. — Самая лучшая омела — на яблонях. Возьми, к примеру, мою, — я ее срезала с яблони. И лучше всего срезать ее в полнолуние. Нам надо бы четыре-пять больших шаров. Чтоб повесить над дверьми во всех бараках. Она здорово отгоняет чумной яд.
— Так к чему ты ведешь?
— А к тому, что надо бы тебе сходить за ней с Коленом. Возле дороги на Бракон есть яблоневый сад, и там полным-полно омелы.
— Точно, знаю я его.
— Слышь, Колен! — крикнула она.
Рыжий Колен обернулся и с обычной своей невозмутимостью произнес:
— Слыхал я. Не глухой. Ежели он согласен пойти, я пойду с ним. Но еще раз говорю: один не пойду.
— Я ж обещала пойти с тобой, — бросила она.
— Знаю. Но ты — баба.
Она лишь пожала плечами и покрутила рукой у головы в знак того, что Рыжий не в своем уме. Потом подошла к Матье и тихо сказала:
— Хорошо бы, если б он пошел. Когда омелу срывает дурачок, это еще лучше.
— Надо будет поговорить с отцом Буасси...
Закончить Матье не успел. Антуанетта схватила его за руку и с досадой тряхнула как следует.
— Ты часом не спятил? — бросила она. — Поговорить с монахом! Да он тут же заорет: колдовство! Взбесится. Знаю я их породу; не так давно они послали на костер одну женщину из Лон-ле-Сонье. Это мне в точности известно: моя мать знавала ее. Ну, а мне не больно-то хочется кончать свои дни на куче хвороста. Нет-нет, наоборот: надо идти за омелой, чтоб никто ничего не знал и держать язык за зубами.
Возница на мгновение задумался. Раньше он частенько посмеивался над наивными верованиями крестьян — тех, кто не путешествовал, как он, не встречался с городскими, не мог узнавать у них разные разности. И еще перед ним до ужаса реально вставали глаза иезуита.
— Отец Буасси тут же заметит омелу, — сказал он, — ежели ты ее привесишь к дверям бараков.
У Антуанетты вырвался нервный смешок.
— Спору нет, — ответила она, — но омела действует быстро. Хватит и одного дня, только чтоб не узнали, кто принес. А когда твой монах увидит, что все больные выздоровели, он и сам будет рад. Ясное дело, кюре есть кюре, но этот не выглядит таким упрямым, как тот, до него, который и помер-то из-за своего упрямства. Понимаешь, ежели он поумней, он может закрыть кой на что глаза или хотя бы не разоряться про колдовство. Но спрашивать у него, — это уж слишком.
Матье молчал. Он вспомнил о своих односельчанах — они частенько говаривали про лекарства, запрещенные священниками. Во время первой чумы мать повесила ему на грудь сердце крота, завернутое в листья чистотела. Он хорошо помнил, как храбрая женщина пришла из сада с кротом, которого она вскрыла живьем на кухонном столе. На миг ему вспомнился самый запах крохотного сердечка, сгнившего на нем в своем лиственном коконе, и голос матери:
«Главное, не показывай его господину кюре. А то он еще скажет, что мы колдовством занимаемся».
Чем эта молодая женщина опаснее других? Она, должно быть, знает гораздо больше секретов, чем мать Матье — во всяком случае, говорит она обо всем этом совсем иначе.
Какое-то время они шли молча, старательно обходя широкие лужи в дорожных колдобинах; наконец возница решился спросить:
— Ты что, в бога не веришь? А я видел, как ты сейчас молилась вместе со всеми.
— Конечно, верю. Но одно к другому не относится. Моя мать тоже верила и все равно лечила все болезни. За ней приходили даже издалека — звали к больным, от которых доктора отказывались.
— А тебя она не выучила?
Молодая женщина посмотрела на него, лицо ее внезапно стало серьезным, глаза увлажнились; подумав, она опустила голову и прошептала:
— Она начала было, но за несколько дней этому не выучишься. Тут нужны годы... А весной рейтары герцога Саксен-Веймарского убили ее на дороге между Сернаном и Саленом.
Антуанетта замолчала и, явно колеблясь, взглянула на Рыжего Колена, который шел себе впереди, не обращая на них внимания. И вдруг, потянув Матье в сторону, задержала, чтобы отстать еще на несколько шагов. Укрывшись за передком повозки, она быстро, тихо заговорила:
— Ты — не дурак, это сразу видать. И ежели ты поклянешься ничего не говорить кюре, я скажу тебе что-то, чего никто не знает. Слышишь, никто.
Матье поклялся. Антуанетта еще помедлила в нерешительности и наконец спросила:
— Ты знаешь, отчего помер герцог Саксен-Веймарский?
— Да говорили, будто от чумы.
— Точно. А было это через несколько педель после смерти моей бедной матери.
Матье испугался: неужели он верно понял. Ему стало вдруг не по себе с этой женщиной. Стоило ей вспомнить про свою мать, как темные глаза ее заблестели точно бездонные омуты в лунном сиянии.
— Ну и что? — вырвалось у возницы.
— Когда я говорила этой святой женщине, что опасно ходить по дорогам в военные времена, она отвечала, что нельзя оставлять умирающих без помощи. И вот как-то она мне сказала: «Ежели какой солдат подымет на меня руку, знай, умрет нехорошей смертью, в страшных мучениях...» Чуешь? Герцог ведь приказал убить ее, так она перед смертью все же успела наслать на него ту самую болезнь, от которой лечить ходила.
Они прибавили шагу, обогнали лошадь и снова пошли по середине дороги, где им ничто не мешало. Наступило долгое молчание, нарушаемое только похрапыванием лошади позади да поскрипыванием телеги, которая беспрестанно заваливалась то на один бок, то на другой. Из-под парусины вылетали мухи и так и вились вокруг них. Хотя небо расчистилось, было не по-осеннему тепло и даже душно. Однако не из-за духоты Матье покрылся вдруг испариной.
Теперь он избегал встречаться взглядом с этой женщиной, стараясь представить себе глаза отца Буасси, которые он уже не мог вызвать в памяти столь отчетливо, как несколько минут назад.
Так шли они довольно долго, и когда Рыжий Колен, завернув, скрылся за деревьями, Антуанетта спросила:
— Так ты пойдешь за омелой?
Матье судорожно глотнул, сделал глубокий вдох и, не глядя на нее, пробурчал:
— Да, пойду.
8
Лишь только показался луг, где хоронили чумных, Рыжий Колен закричал:
— Ах ты богу в душу, и сюда зверье приходило!
Оставив лошадь, они бросились к куче свежеразрытой земли. Когда они почти поравнялись с ней, в воздух, оглушительно крича и хлопая крыльями, поднялось не меньше тридцати галок и ворон. Два тела были наполовину вытащены из земли и растерзаны.
— Это те, кого хоронил стражник, — сказала Антуанетта Брено. — Скотина, не мог яму поглубже вырыть. Не часто я встречала таких лодырей. Ночью сюда приходили волки, а проклятые птицы доделали остальное.
— Как же нам теперь быть? — спросил пастух.
— Положим их с теми, которых сейчас привезли, — ответила она. — Только яму придется большущую рыть. И поглубже, вот так-то!
Мужчины отмерили участок рядом со свежими холмиками и принялись копать. Почва была довольно рыхлая, но когда они сняли слой дерна, лопаты начали то и дело позвякивать, натыкаясь на камни. Антуанетта, опустившись на колени возле кучи земли, вытащила оттуда несколько корней. Матье подошел к ней.
— На кой тебе сдались корни чертополоха?
— Говоришь «чертополох» — ладно. Для тебя это чертополох. А мать моя звала его змеевик или драконов корень, понял? Она лечила им чуму, еще жгла дрок и мешала пепел с вином. Но за дроком надо идти много выше и брать его надо в цвету, так что тут ничего не выйдет.
— А я думал, ты считаешь, что с омелой тебе больше нечего бояться.
Антуанетта пристально и жестко посмотрела па него и, почти не разжимая узких губ, прошипела:
— Ее у меня покамест нет.
Возница вернулся к прерванному занятию, а Антуанетта к повозке, прятать свою добычу под сиденье.
Они копали уже часа два; утро было спокойное и серое, день медленно, незаметно прибывал, невидимо вползая на тут же таявших полосах тумана. Кругом застыл великий покой, нарушаемый лишь резким криком галок и угрюмым карканьем воронья. Далеко птицы не улетели. Рассевшись на деревьях, они то и дело возвращались, кружили над людьми, а иногда камнем падали вниз на могилы, точно проверяя, тут ли еще тела. Когда какая-нибудь из них, осмелев, садилась на повозку, Рыжий Колен поднимал ком земли и, ругаясь на чем свет стоит, швырял его на парусину. Всякий раз он повторял:
— Французы еще не ушли из моей деревни, а небо уже все как есть было черное. Эти сволочи чуют смерть за много-много лье.
К приходу священника яма была почти на две трети вырыта.
— Колен, — сказал он, — нужно ехать за больными. Мы с Гийоном закончим сами.
Пастух с удивлением посмотрел на отца Буасси.
— Вы будете копать? — спросил он.
— Да, — ответил священник, — а что в этом странного?
Тот не нашелся, что ответить. Он выбрался из ямы, вытер о штаны перепачканные землей руки и пошел своей подпрыгивающей походкой. Священник же соскочил в яму, где стоял Гийон, и взял в руки лопату. Гийон раскрыл было рот, но Антуанетта опередила его:
— Эта работа не для кюре.
— А разве обмывать мертвых — работа, подходящая для вас?
Она не ответила и, отойдя, принялась размахивать руками и кричать, чтобы прогнать птиц.
Священник не сказал ни слова, увидев два обезображенных трупа. Ничего он не сказал и тогда, когда нужно было опускать останки на дно рва. Втроем они вытащили покойников из повозки и положили в землю. Запах становился все сильнее, и мухи тысячами не умолкая жужжали вокруг них. Птицы, вероятно, тоже привлеченные запахом, который поднимался от трупов, пока их перетаскивали, во множестве кружили, спускаясь все ниже, и кричали настойчиво и оглушительно.
Антуанетта помогла мужчинам засыпать яму. За серой пеленой разгорался день. Горячий, душный свет залил землю, придавливая людей, утяжеляя их работу. По лицам струился пот. Они трудились в полном молчании, лишь кряхтя при каждом взмахе лопаты.
Отец Буасси подождал, покуда тела накроет достаточно плотный слой земли, затем надел епитрахиль и прочитал молитвы. Мухи, которые не могли уже добраться до мертвецов, напустились теперь на живых и облепили лошадь; она то и дело вздрагивала, храпела и била копытом. Пришлось распрячь ее, чтобы она не запуталась в упряжи, и пустить на луг, откуда она рысью понеслась к лесу.
В стаю галок ворвался ястреб и два сарыча, Разгорелась яростная драка — птицы ненадолго отлетели, но крупные хищники вскоре сдались, отступили перед многочисленным противником и ушли в светло-серые выси, а черные птицы вернулись, возбужденные пуще прежнего.
Женщина и двое мужчин закончили работу к середине дня и, обессиленные, уселись втроем на передке повозки, тесно прижатые друг к другу, обливаясь потом, мечтая хоть о капле воды.
Остаток дня показался Матье бесконечным: священник водил его с собой по всем баракам, где они вместе перекладывали больных, ухаживали за ними, обтирали. А больные, похоже, глазам своим не верили: надо же — человек, прибывший врачевать их души, заботится прежде всего о спасении жизней и облегчении страданий.
— Если бы больше думали о чистоте, — говорил священник, — я убежден: болезнь так бы не разыгралась.
Потом Гийон с Коленом отправились помогать толстухе Эрсилии чистить репу.
Юффель привез пять новых больных и, оказавшись с Матье наедине, поспешил сообщить:
— Я видал яблони. Брал больных неподалеку от того сада. Мне их привозят из Салена и передают как раз там. Я хорошо все рассмотрел: сорвать омелу — пара пустяков.
— И ты в нее веришь?
Колен оглянулся, проверяя, не слышит ли их кто, и принялся объяснять:
— В Альезе когда-то был один старик — кюре прогнал его из прихода. Сказал, что он — колдун. Старик жил в хижине, в самой чащобе Кротарского леса. Люди тайком приносили ему еду. А он все хвори лечил омелой. Называл ее животворным растением. Ну и я, сам понимаешь, мне бы хоть чуток этой омелы на шею повесить — все бы спокойней.
Больше они к этому не возвращались.
Вечером все поели вареной репы с хлебом да еще каждый получил по лепешке из ячменной муки с луком — Эрсилия долго над ними трудилась. Цирюльник утверждал, что лук прогоняет заразу и помогает сопротивляться болезни.
После ужина Рыжий Колен и Матье отправились в чулан, где хранились припасы, отнесли туда соломы и соорудили себе постель. Было по-прежнему безветренно, но вечер принес прохладу, она поползла над землей и добралась до их убежища. Матье слушал, как стонет ночь. Он знал, что Антуанетта придет за ними, и по мере того, как текло время, им все больше овладевал страх, но боялся он не опасностей, какие таило в себе ночное путешествие под самые городские стены. Да, он знал, что стражники несут караул совсем рядом с садом, знал, что другие стражники совершают обходы, выслеживая бродяг, которые грабят дома, опустошенные чумой, и все же боялся он не выстрела из аркебузы. Что-то необъяснимое настораживало его в Антуанетте: эта женщина, верно, знает много тайн; говорит, что верующая, а сама чурается иезуита, точно сатана.
Колен уже спал, и Матье на минуту позавидовал ему: живет себе, ни над чем не задумываясь, — прямо как ломовая лошадь. Потом он вспомнил о священнике. Ведь, сказать по правде, этот ясный, как родник, взгляд возникал перед его глазами, даже когда он пытался представить себе совсем других людей. Исполненный таинственных повелений, взгляд этот молчаливо присутствовал, одновременно успокаивая и тревожа Матье.
Прошло, наверно, не больше часа с тех пор, как они легли, когда послышались едва различимые шаги Антуанетты Брено. Небо, по-прежнему затянутое облаками, излучало не дающий тени тусклый свет, который, однако, явственно вычертил фигуру Антуанетты в проеме двери.
— Вы спите? — тихо спросила она.
— Погоди, — откликнулся Матье, — сейчас разбужу Колена.
Он растолкал бывшего пастуха, и тот приподнялся на локте.
— А, что такое?
— Тише ты, Антуанетта за нами пришла.
Колен некоторое время соображал, в чем дело. Тем не менее он встал, сунул ноги в сабо и вышел следом за Матье.
— В сабо ты не пойдешь, — сказала Антуанетта.
— Я-то? Да я сроду ни в чем другом не ходил...
— Я найду тебе туфли кого-нибудь из больных.
— Это еще зачем?
— Чтоб ты не так шумел и мог бежать, если придется.
— Не волнуйся. Ежели что, я их сниму. Но в другом ходить я не привычный.
Он снял сабо, взял их в руку, и, минуя дорогу, они направились прямиком к лесу.
Луна, должно быть, была в зените, скрытая огромной бесформенной тучей, светящимся шатром раскинувшейся от одного края земли до другого. Когда они отошли от бараков на достаточное расстояние, Матье спросил:
— По какой дороге пойдем?
— Ни по какой. Там сразу пулю заработаешь.
— А ежели где обрывы?
— Не бойся, они все по правую руку.
Она рассмеялась и добавила:
— Ты — возчик, ты само собой привык шагать по дорогам, а меня всю жизнь учили их обходить.
Матье не осмелился спросить, почему. Он боялся теперь узнавать что-либо новое об этой женщине. Он шел следом за ней, а Рыжий Колен, босиком, неслышно, словно птичья тень, скользил за ними. На ходу Матье разглядывал стройную фигуру Антуанетты, любовался ее легкой поступью, изящными бедрами и талией, и минутами ему казалось, что сейчас она вспорхнет и улетит далеко отсюда. Он вспоминал, как она управлялась с покойниками, и дивился, до чего просто она делает это, — будто шьет или прядет. Казалось, во владениях смерти она чувствовала себя так же естественно, как в мире живых.
Войдя под тень первых же деревьев, Колен надел сабо.
— Земля похолодала, — сказал он. — К снегу. Может, не завтра, но дня через два-три пойдет.
Лес этот, состоявший в основном из дубов и буковой поросли, все еще носил пышный рыжий убор, задерживавший свет. Расплывчатые тени тянулись, вздыбливались, подстраивали всевозможные ловушки. Но женщина шла быстро, без малейшего колебания.
Они достигли обрыва, и Антуанетта начала спускаться, забирая вкось, огибая нависавшую здесь скалу, под которой в лесу царила кромешная тьма. Дойдя до основания скалы, Антуанетта остановилась.
— Батюшки мои! — воскликнула она. — Французы-то опять в долине!
Матье обогнул скалу и сразу посмотрел вдаль — туда, где начиналась равнина. Там, очень далеко, он насчитал семь факелов, свет которых пробивался сквозь завесу тумана. И каждый этот огонек, дрожавший на невидимой равнине, должно быть, обозначал горящую деревню.
— Небось и Мушар горит, — сказала женщина.
— Ну нет, — возразил Матье, — быть этого не может. Там уж и гореть нечему, в Мушаре-то. Сама знаешь, два года там стоят одни развалины. Я был аккурат в Эгльпьере, когда французы его подожгли. Кажись, в последний раз грузили тогда уголь для солеварен. Я только было принялся его грузить. Сразу бросил повозку, распряг скотину, кинулись мы все в лес. Там, где мы прятались, слышны были выстрелы, пахло паленым. Мы там четыре дня отсиживались, нос в деревню боялись сунуть... Эти мерзавцы сожгли тогда больше сотни народу.
Матье попытался определить, где они находятся, но туман морем затопил подножия гор. Затянул все дороги, спутал расстояния.
— Может, это Паньоз, — сказал Матье. — Или Оней... Или Сертемери... А может, и Вилле-Фарлей, Экле, да и Моламбоз тоже...
По мере того как он перечислял названия деревень, они вставали перед его глазами, такие, какими он их знал, колеся по дорогам. Тут же вспомнились ему и имена, и лица людей, с которыми ему доводилось работать. Живы ли они еще, эти люди? Или как раз в эту минуту они истошно кричат, запертые в горящих домах? Сколько раз он проводил ночь со служанкой на постоялом дворе в Вилле-Фарлей. Такая крупная блондинка с красивой, чуть тяжеловатой грудью. Он представил себе ее обнаженную, в языках пламени, прикрывающую руками грудь, и этот образ настолько явственно предстал перед ним, что он пробормотал:
— Аннетта... господи боже мой, Аннетта.
— Ты чего? — спросила Антуанетта.
— Так, — ответил он. — Просто так. Думаю о тех людях. И все... И что мы стоим тут и смотрим, а сделать ничего не можем.
— Когда они убили мою мать, — сказала Антуанетта, — они тоже бросили ее тело в горящий дом!
Она всхлипнула, не сумев сдержаться, и они долго молчали, чуть ли не удивляясь тому, что не слышат потрескивания пламени и криков жертв.
Колен тоже смотрел на огни. Время от времени он издавал какой-то хриплый звук и бормотал сквозь зубы:
— Точно как у нас... Совсем так же... Совсем так же... Я-то знаю, как все бывает... Кто попробует спастись — бах! — тут же уложат!
Они прошли немного вправо, и в тумане, как раз под ними, появилось еще несколько огней.
— Глядите, — показал Рыжий Колен, — там внизу тоже горит.
— Нет, — сказала Антуанетта, — это ворота Салена. Стражники жгут там можжевельник, чтоб прогнать заразу.
Лицо Колена застыло от ужаса. Только губы дрожали. Капли пота застревали в густых бровях, потом падали на бороду, точно лунный жемчуг. Возможно, виной тому было освещение, но только в лоснящемся лице Колена появилось что-то нечеловеческое. Спутники, онемев, смотрели на него.
— Я... я не ходок с вами, — пробормотал он. — Вы их не знаете, французов-то... Я не ходок...
Голос прозвучал сдавленно, точно что-то душило его.
— Ты не уйдешь, — сказала Антуанетта. — Ты нам нужен.
— Плевать я хотел... Ты их не знаешь... Где тебе их знать... Пошли... Пошли... Не надо туда спускаться.
Антуанетта еще раз попробовала его успокоить.
— Ты же понимаешь, на Сален они не пойдут. Больно там крепкие стены... А потом, пойми ты: ежели они возьмут город, так и бараки тоже возьмут.
— Нет, бараки они никогда не трогают. Цирюльник говорил мне... Я из-за этого там и торчу. Меня-то ведь не назначали туда. Нет, к баракам они не пойдут. Они чумы боятся.
Казалось, он начал успокаиваться. Потом, мгновение поколебавшись, повернул и пошел назад, в гору. Антуанетта хотела было остановить его, но Матье взял ее за руку и удержал подле себя.
— Пусть идет, — сказал он. — Он так трясется — все может испортить.
И почувствовал, как напряженная рука Антуанетты обмякла под его ладонью. Он выпустил ее, но Антуанетта тотчас вцепилась ему в запястье и прошептала:
— Твоя правда... Не нужен он нам, этот бедолага. — Повернувшись, она крикнула вслед уходившему Колену. — Эй, попомни снять сабо, как будешь выходить из леса. Не то всех перебудишь!
— Попомню.
Они послушали, как затихает, удаляясь, звук его по-звериному шумного дыхания. И снова вернулась тишина, плотная, пронизанная холодом, который поднимался снизу, оттуда, где густеющий туман постепенно скрывал из виду зажженные войной пожары.
— Да, — сказала Антуанетта, — этот совсем как стражник: французов боится больше чумы!
9
По мере того как густел туман, молочный свет, в котором купалась ночь, казалось, все прибывал. И излучало его уже не небо, — он поднимался из затопленной туманом долины, просачивался между деревьями и медленно разливался по лесу. Антуанетта по-прежнему шла впереди, спускаясь зигзагами, обходя неустойчивые камни и время от времени останавливаясь, чтобы прислушаться.
Тишина. Светлая белизна обволакивала и точно закупоривала все кругом.
Наконец они достигли дороги, по которой Матье и священник поднимались на Белину, но прежде чем спуститься на нее с откоса, они долго стояли, пригнувшись, с бьющимся сердцем.
Туман здесь был значительно гуще и обладал другим запахом. Матье несколько раз вдохнул его, принюхался и прошептал:
— Видать, мы совсем недалеко от ворот. Пахнет можжевеловым дымом. Соображаешь, где мы?
— Еще бы. Не больше сотни шагов по дороге, и мы — в саду.
— А ежели пойдут караульные, мы их и не увидим.
— Нет, — прошептала она, почти касаясь губами уха Матье, — но зато услышим. Они ведь тоже в десяти шагах нас не разглядят... Давай, пошли. Лучшей погоды и желать нельзя.
Матье пошел за ней следом. Тепло ее дыхания у самой щеки, пока она говорила, взволновало его. Так же, как и прикосновение руки, которая сжала его локоть, и ему невольно подумалось — будто когти хищной птицы. Они шли вровень друг с другом, но чтобы не шуметь, ступали по траве, что росла по кромкам дороги, и поэтому дорога разделяла их всей своей шириной. Иногда Матье поворачивался влево и окидывал взглядом фигуру Антуанетты, преображенную призрачным освещением. Сама тишина, в которой они шли, доступный зрению кусочек пространства, двигавшийся вместе с ними и открывавший то один куст причудливых, пугающих очертаний, то другой, запах тумана, его едва заметное колыхание — все усугубляло таинственность и подстегивало страх.
И всякий раз, как Антуанетта, прислушиваясь, останавливалась и пригибалась к земле, Матье следовал ее примеру.
Мало-помалу в тишине стал нарастать шорох, нечто похожее на шум крыльев множества птиц. Сбитый было с толку, Матье, однако, довольно скоро сообразил, что это шум капель, падающих с деревьев и кустов на землю, покрытую опавшими листьями.
Вскоре Антуанетта знаком показала ему, что надо переходить дорогу. Он нагнал ее в два шага, и еле слышный скрежет его подкованных ботинок по камням дороги показался чудовищно громким. Они застыли на миг, но кругом было тихо, и они стали спускаться на раскинувшийся внизу луг, где корявые, кривые скелеты деревьев словно плыли в каком-то странном тягучем хороводе. Должно быть, где-то совсем неподалеку горел костер, потому что запах тумана стал более едким и порой до них доносилось потрескиванье пламени. Они приблизились к танцующим яблоням, с чьих рук и плечей свешивались огромные темные шары, из которых, чудилось Матье, вот-вот вылетят птицы смерти. Около первого дерева молодая женщина остановилась и, часто дыша, прошептала:
— Ежели сорвешь вон те два шара, и то на всех хватит.
Матье еще мгновенье вглядывался в белесый туман, потом подпрыгнул и зацепился за нижнюю ветку. Антуанетта поддержала ему ноги, помогая подтянуться. Матье перебрался на следующую ветвь, где он мог сесть, вытащил нож и вонзил его в основание шара — тот покачнулся, и на землю дождем полились звонкие капли. В тишине малейший звук отдавался так, что мороз по коже подирал. Матье удалось оторвать шар целиком. Он бросил его вниз, а молодая женщина бесшумно подобрала. Возница почувствовал, как пот струится у него по спине, и в то же время промозглая сырость пробирала до костей. Несколько раз он глубоко вздохнул, стараясь успокоиться, и, сидя верхом на ветке, стал подбираться к другому шару. Ему оставалось лишь достать нож и срезать омелу, как вдруг за спиной у него раздался треск, казалось, заполнивший всю долину, — словно пронесшись над городом, он разбился затем о скалы и дома. Ветка медленно осела, точно поддерживаемая туманом. Прежде чем она обломилась, Матье спрыгнул. Прокатился по земле, вскочил и прошептал:
— Бежим.
Антуанетта вцепилась ему в руку — в этот момент щелкнул мушкетный выстрел, за ним последовал другой. Эхо не успело еще обежать долину, как совсем рядом раздались крики:
— Стой! Стой!
Матье бросился было к дороге, но Антуанетта увлекла его в глубь сада и заставила лечь рядом с нею, прижавшись к изгороди. Теперь он слышал лишь биение крови в висках.
Раздалось еще несколько окриков, потом звук приближающихся по дороге шагов. Потом — испуганный вскрик и тяжелое хлопанье крыльев целой стаи птиц, поднявшихся, должно быть, из леса. Шаги и голоса звучали теперь с дороги, чуть выше тропинки, что вела к фруктовому саду.
И беглецы явственно услышали:
— Да ничего и не было, говорю тебе. Ровным счетом ничего. Тебе просто показалось.
Ответа они не расслышали, но шаги стали удаляться в сторону города. Они продолжали лежать неподвижно, и только тут возница заметил, что Антуанетта тесно прижалась к нему, а он левой рукой крепко ее обнимает.
— Пошли, — прошептала Антуанетта, коснувшись его губами. — Пока по этой стороне. Дорогу перейдем дальше.
Она медленно поднялась и, почувствовав, как рука Матье скользнула по ее телу, взяла эту руку, крепко сжала и уже больше не выпустила. Они сделали несколько шагов в сторону от дороги, затем Антуанетта вдруг опустилась на колени, просунула сквозь дыру в изгороди омелу, которую она все это время продолжала держать, и исчезла. Как только Матье нагнал ее, она снова взяла его за руку.
Они очутились на заболоченной, поросшей камышом пустоши. Земля была как губка, пропитанная водой. Вскоре, однако, поляна начала подниматься, и почва под ногами стала тверже. Камыш исчез, а из тумана постепенно выступили сначала кусты, потом деревья, с которых, шурша, падали капли.
Когда они вошли под защиту деревьев, Антуанетта остановилась.
— Здесь нам уже нечего бояться. А все же лучше чуток обождать, а уж после переходить. Вдруг они оставили кого-нибудь на дороге.
Матье хотел было сказать, что едва ли, но не смог. С той минуты, как он ощутил так близко теплое тело женщины, с ним произошло то же, что и вокруг — его тоже словно затопило призрачным, туманящим светом.
Антуанетта отдала ему шар омелы, и он нес его в правой руке, предоставив Антуанетте выбирать дорогу; левой же он сжимал руку молодой женщины, которая всякий раз, когда какая-нибудь капля шлепалась особенно громко, вонзала ногти ему в ладонь.
Несколько минут она шла так, будто перед ней была хорошо протоптанная тропинка, затем остановилась — внизу тянулась длинная осыпающаяся стена.
— Спускайся первый, — сказала молодая женщина, беря у него омелу.
Матье лег на камни и перебросил ноги. Спуститься оказалось совсем не трудно, так как стена была немногим выше него. Антуанетта, в свою очередь, села на край, и Матье, хоть она его об этом и не просила, встал перед ней и, приняв ее в объятия, не разжал их и после того, как она коснулась земли. А она и не пыталась высвободиться — закинула голову и подставила ему губы, в которые он жадно впился. Когда он наконец отпустил ее, она сказала:
— Пошли.
Она подняла омелу и повела Матье вдоль стены, возле которой они вскоре увидели пастушью хижину — ее каменный свод надежно укрывал от любой непогоды. Они нагнулись, прошли внутрь и легли на землю, покрытую толстым слоем сухих листьев. Торопливо, не говоря ни слова, Матье взял ее.
Никогда еще не обладал он таким нервным, таким ненасытным существом, как эта женщина. Все уже было кончено, а она не отпускала его. Он так и застыл надолго, без движения, потом он любил ее опять с неведомой дотоле страстью, которая принесла ему новое, глубокое наслаждение, в какие-то мгновенья почти болезненное, но наполнившее его ошеломляющим счастьем.
Они долго лежали, не разжимая объятий, слушая, как вокруг их пристанища стучит каплями ночь. Стоило одному слегка шевельнуться, — и потревоженные сухие листья отзывались громким шуршанием, которое в тесном помещении казалось оглушительным. Словно пожар — выбросит вверх огромный язык пламени и замрет, собираясь с силами, отыскивая себе новую жертву.
Матье чувствовал себя как объевшееся животное, которое, однако, готово есть еще и еще — из страха, что больше не будет. Рука его снова принялась ласкать Антуанетту, но та отстранилась.
— Нет, — прошептала она. — Надо идти... Хотя подожди-ка.
Она отломила веточку омелы, подошла ко входу, откуда проникал свет, и насадила ее на шнурок, который висел у нее на шее. Потом она вытащила из-за корсажа кусок тесемки и нанизала на него еще одну веточку.
— Пойди сюда, — позвала она. — Я надену ее тебе на шею.
Она повесила, поцеловала Матье и, впившись в него ногтями, проговорила так пылко, что Матье стало не по себе:
— Теперь чума тебе не страшна. Можешь не сомневаться. И меня ты уже не забудешь... Не забудешь... Никогда.
Она взяла шар омелы и уже без всяких предосторожностей побежала к дороге. Чувствуя, что у него отяжелели ноги и слегка гудит в голове, Матье пошел за ней в ночи, которая становилась все светлее по мере того, как они пробирались лесом все выше.
10
Две трети подъема были уже позади, когда туман вдруг кончился. Они вышли из него, точно из озера, подернутого легкой рябью, протянувшегося до края долины, где скалы и лесистые холмы принимали его в свои объятия. Небо было светлое, и луна стояла высоко в легком ореоле. Сквозь прозрачную дымку проглядывали крупные звезды. Сгустившийся в долине туман застил огни пожарищ. Великое спокойствие легло на мирно спящую страну.
Антуанетта и Матье остановились отдышаться. Взбираться по каменистому склону, продираясь сквозь затейливое переплетенье корней и колючего кустарника, было нелегко. Они задержались на минуту, залюбовавшись этим белым океаном, видневшимся сквозь деревья. Антуанетта прижалась к вознице, и он крепко обнял ее, положив руку ей на грудь и чувствуя, как под его ладонью устало бьется ее сердце. Она повернулась к нему и, глядя прямо в глаза, спросила:
— Ты как думаешь, сколько осталось времени до света?
— Не знаю... Часов пять.
— Ежели пять часов идти, мы будем уже далеко, когда они проснутся.
— Далеко?
Матье не был уверен, что правильно понял.
— Далеко отсюда... Ближе к Савойе или к кантону Во. Ты же — возчик. Небось знаешь все дороги наверху, в горах.
— Ты хочешь уйти?
Она не колебалась ни секунды.
— С тобой, — сказала она, — я б ушла.
Она сжала его запястье, впившись в него ногтями, и когда он заглянул ей в глаза, его вновь охватило уже знакомое тревожное чувство. Теперь, при лунном свете, в их черном омуте замелькали зеленоватые блики, похожие на те, что светятся в кошачьих глазах. Помолчав, Матье спросил:
— И ты думаешь, мы далеко уйдем — ведь мы тут же на солдат напоремся!
— Не могут же они быть всюду — французы и «серые»-то. Сам видел — они все внизу. А наверху одни только местные. Они уж нас никак не съедят, нет!
— Сейчас французы внизу, а завтра могут быть и в другом месте. И нежданно-негаданно нам на голову, глядишь, и свалятся.
— Боишься?
Он вздохнул и сказал:
— Да.
Она недобро ухмыльнулась, и Матье, чтобы не видеть ее глаз, пошел вперед. Перед ним сразу возникли ясные, как родник, глаза отца Буасси. И как будто даже дышать стало легче. Он взбирался первым, ловко и уверенно, несмотря на все каверзы неровного склона. Антуанетте, верно, нелегко было за ним поспевать. Она часто скользила, и камни, сыпавшиеся из-под ее ног, будили эхо по всей долине.
— Осторожней, — сказал возница, — шумишь, как сто чертей.
— Постой, уж больно быстро ты идешь.
Они вышли к редколесью, возле самого гребня. Здесь господствовали грабы и дубы, еще покрытые листьями; возница прошел несколько шагов по гребню и забрался на камень, откуда можно было поглядеть вниз. Его притягивало море тумана. Там, под ним, затаился город, атакуемый войной, чумой и голодом. Город, который завтра может быть осажден, отрезан от мира, сожжен. В ночной тишине в это трудно было поверить.
Антуанетта догнала Матье и села на камень рядом с ним. Провела рукой по его влажному лбу. Он взглянул на нее и почувствовал угрызения совести. Ему захотелось сказать ей что-нибудь нежное, но он не мог ничего придумать. Его удивляло, что он мог ее ненавидеть. Она испугала его, но вот она была здесь, рядом, бесконечно усталая и такая хрупкая, что Матье не понимал, чего же он так испугался, что в ней так насторожило его. После долгого молчания он ласково сказал:
— А я думал, ты не боишься чумы.
Она передернула плечами и, не поворачиваясь к нему, раздраженно заметила:
— Ничего ты не понимаешь... Край этот проклятый. Война, болезнь, есть нечего, работы нет. И хоть бы даже завтра все кончилось, годы пришлось бы ждать, пока жизнь наладится. Так чем здесь подыхать, лучше уж попробовать где в другом месте устроиться.
На этот раз глаза священника не возникли перед Матье, но он сам мысленно обратился к отцу Буасси с вопросом. И этот его ответ Матье швырнул в лицо Антуанетте:
— А больных, выходит, можно бросить!
Она вскочила рывком и направилась к лесу. Матье нагнал ее, не сомневаясь в том, что она решила без разговоров вернуться в бараки, но Антуанетта резко обернулась, заставив остановиться и его. Охваченная приступом ярости, дрожа всем телом, она вцепилась в него и принялась трясти.
— А мы, что же, не в счет? — выкрикнула она. — Сдохнуть хочешь? Жить тебе надоело? Не хочешь больше спать со мной или с другими?.. У меня тут ничего больше нет. И никого. И у тебя тоже. Так что же, жизнь свою класть на людей, которых ты даже не знаешь, и ведь они все равно умрут!.. Нет, чумы я не боюсь. Но здесь только она и есть... А ведь надо жить... В бараках — это не жизнь. И под аркебузными выстрелами — тоже!
Она выпустила Матье и отступила на шаг, наклонив голову, точно собираясь идти, потом передумала и с горящими ненавистью глазами опять устремилась к нему. Она уже не кричала, — она шипела сквозь зубы:
— Это все проклятущий кюре тебя опутал. Признайся, ты ведь его боишься! Думаешь, что ежели уйдешь от него, так он потом отправит тебя в ад... А я-то считала, ты — умный, да, видать, ошиблась. Мозгов у тебя не больше, чем у Колена или у стражника... Ну и подыхайте в своем дерьме. Вместе с вашим дерьмовым кюре и с его благословения!
Она резко захохотала, но смех тут же оборвался. Покачав головой, она еще несколько мгновений смотрела на Матье с презрением и жалостью и вошла под свод леса. Матье последовал за ней. Вся воздушность ее походки исчезла. Она ступала тяжело, шла чуть согнувшись, словно ее пригибала к земле тяжесть омелы, которую она забрала у Матье.
Поначалу возница шел, не отрывая взгляда от этого видения, но мало-помалу в нем опять стал просыпаться страх перед болезнью, к которому теперь примешивалась какая-то новая тревога: «Наверняка она — колдунья, — думал он. — Может, она уже меня скрутила этой своей омелой... А как же то, другое? То, чем мы занимались с ней? Как пить дать, она меня околдовала. Видать, она уже пробовала это с Коленом, а может, и со стражником. Свяжись с ней — тут тебе и крышка. И начнется чертовщина. А рано или поздно обоих схватят и сожгут».
Он просунул руку под рубаху и нащупал веточку омелы, висевшую у него на груди. Он уже сжал ее, собираясь сорвать, но тут рука его дрогнула.
— Как пить дать, — прошептал он, — околдовала она меня.
Он выпустил веточку и машинально трижды торопливо перекрестился. Но тут же у него возникло чувство, что он кощунствует. Вправе ли он креститься рукой, касавшейся омелы, которую надела ему на шею такая женщина? Может ли он осенять себя крестным знамением той самой рукой, у которой не достает силы сорвать и отшвырнуть подальше колдовское растение?
Да разве может он не открыться отцу Буасси, не рассказать ему, куда он отправлялся с этой женщиной?
Глаза отца Буасси опять возникли перед ним, но непривычно суровые, исполненные упрека.
Неужто правда, что этот человек его опутал, как говорила Антуанетта? Ведь когда отец Буасси предложил ему выбор между свободой и черной работой в бараках, разве не хитрил он, прекрасно сознавая власть своих ясных, как родник, глаз? Но если он и вправду посланец господень, воплощение чистоты и любви, само собой, в нем должна быть сила, способная наставлять людей на путь истинный.
Однако на Антуанетту отец Буасси тоже смотрел. И говорил с ней, — только, похоже, он не внушил ей того, что внушил Матье. Так значит Антуанетта сильнее священника?
От всех этих размышлений Матье вконец перепугался. Одно то, что в голове у него зародились такие вопросы, доказывало, что дьявол уже вошел в него. Острое, до боли, наслаждение, какое он познал с этой женщиной, тоже говорит о том, что тут не обошлось без колдовских сил.
Он дошел следом за Антуанеттой до лесной поляны. Там, прежде чем выйти на залитое луной открытое пространство, она остановилась оглядеться, и Матье нагнал ее. Он хотел заглянуть ей в лицо, но она отвернулась, и ему померещилось, что на щеках у нее блестят слезы.
Наконец они добрались до котловины, где стояли бараки, крытые еловой дранкой, которая блестела, словно рыбья чешуя. Здесь было совсем светло, почти как днем, и только слева, под самым откосом, понизу вилась лента тумана, не достигавшая даже кустов. Тени рисовались плотные, четкие. На расстоянии сотни шагов от первых строений они услышали стоны. Звук был глуше, чем днем, но он единственный нарушал безмятежный покой этой ночи, и стоило раз его услышать, как уже казалось, что отголоски его, точно морская зыбь, разносятся далеко-далеко, за грань видимого мира.
Антуанетта, не сказав ни слова, свернула к бараку, где находилась кухня и где она жила вместе с Эрсилией Макло. Матье смотрел, как она удалялась с шаром омелы в руках. Походка ее так и не обрела прежней легкости, но льдистый ночной свет, пустота огромного плоскогорья делали ее хрупкой и беззащитной.
И Матье почувствовал, как переполнявшие его страх и злость уступают место щемящей жалости. Ему захотелось броситься к ней, взять ее за руку и увести туда, в горы, где, как ей мнилось, ее ждет другая жизнь. Он на миг представил себе знакомые тропки, лежащие в стороне от больших дорог, по которым обычно движутся вражеские отряды. Даже прямиком, полями и лесами, Матье добрался бы до Фруадфонтена, а там у него есть знакомый торговец лошадьми, и он помог бы им; правда, в Салене говаривали, что все деревни в Валь-де-Мьеже обращены в пепел солдатами герцога Саксен-Веймарского. Тогда, пожалуй, надо идти в другую сторону, к примеру, через Шапель-д'Юин и попытаться перейти границу близ Сент-Круа. Он раза два-три возил туда грузы, хотя, конечно, те места он знает не так уж хорошо.
Все это мгновенно пролетело перед его мысленным взором, но он не мог и пошевелиться. Он видел, как молодая женщина исчезла в тени барака, и его тут же обступила пустота, яркий свет луны да неумолчные стоны. Эта неподвижность была ему тягостна. Он стоял, точно скованный, и все, казалось, замерло вокруг, — все, кроме страданий больных. Долго еще он видел перед собой ясные, как родник, глаза отца Буасси и глаза Антуанетты, недобрые, то искрящиеся огнем, то льдистые, доводящие до дрожи.
Так он стоял, покуда его не начал прохватывать холод. Он вздрогнул, тыльной стороной ладони отер лоб, на котором еще блестели капельки пота, и пошел в чулан, где храпел Колен. Стараясь не шуметь, возница растянулся рядом с ним. Поначалу он пытался заснуть, затем понял, что слишком взбудоражен, сел, прислонившись спиной к мешку с ячменем, и стал смотреть на блестящий от росы луг, протянувшийся до темной полосы леса.
Безлюдье и тишина царили здесь — лишь невидимые волны стонов то накатывали, то отступали, и все же через какое-то время Матье почудилось, будто перед ним возникла фигура Антуанетты; она шла, но не сдвигалась с места, тщетно пытаясь преодолеть страшную силу, удерживавшую ее.
Матье всхрапнул. Должно быть, задремал. И вспомнил об их разговоре на лесной опушке. Ну, разве не смешно считать Антуанетту дьяволицей? Да разве настоящая колдунья стала бы плакать? И разве может мужчина заниматься любовью с ведьмой и испытывать при этом такое наслаждение?
Конечно, была еще и омела, но кто может похвастать тем, что знает настоящие свойства растений?
Он снова вспомнил, как Антуанетта уходила, неся омелу словно непомерно тяжелое бремя, и подумал, что, быть может, сделал глупость, оттолкнув от себя женщину, которая одарила его вниманием и предложила идти вместе искать новую жизнь. Но, как всегда, когда Матье думал о побеге, взгляд священника вставал перед ним и побеждал.
Чем глубже становилась ночь, тем полнее воцарялся холод. Матье чувствовал, как холод обвивает его, точно гибкий змей; Матье зарылся в солому, и лишь только вытянулся и ощутил вокруг себя тепло, усталость наконец взяла свое и он погрузился в сон.
11
Спал Матье недолго. До рассвета было еще далеко, когда его разбудил Колен Юффель — он тормошил его, приговаривая:
— Гийон... Гийон... Мне плохо.
Матье сел, протер глаза и какую-то секунду соображал, что он тут делает. В проем двери он увидел на лугу белые клубы тумана и сразу вспомнил свое ночное путешествие. Доносились лишь редкие стоны из бараков, да слегка посвистывал ветерок.
— Гийон, позови цирюльника... Знаешь, плохо дело.
Голос Колена был прежним. Жаловался он тем же тоном, каким рассказывал о бедах, свалившихся на его деревню, но в паузах слышно было, как прерывисто он дышит и с каким усилием превозмогает страдания.
— Что у тебя болит-то? — спросил Матье.
— Живот. Внизу. Там уж все вздулось... Вчера голова болела, и озноб все время бил. Но я не хотел верить... И ничего не сказал.
Матье поднялся. Приложил руку ко лбу Рыжего Колена и ощутил под ладонью липкий холодный пот.
— Пойду разыщу его, — сказал он.
— Только сам-то возвращайся... Не оставляй меня одного, слышишь?
Матье успокоил его и вышел.
Луна висела низко над горизонтом, и из-за темной гряды леса, будто возносимый на гигантских ладонях, поднимался туман. Переполнив долину, он пополз прочь — туман стлался по земле, оставлял клочья на голых деревьях. Было холодно, и трава покрылась плотным слоем белого инея. Легкий ветерок донес слабый запах горящих дров, и Матье заметил свет в бараке, где жили две женщины. Не слишком отдавая себе отчет в том, чего он больше хочет — увидеть Антуанетту Брено или дать цирюльнику и священнику подольше поспать, Матье направился к светившемуся окну.
Женщины уже варили желтоцвет и готовили питье для больных — отвар из растений, принесенных цирюльником. Встретившись взглядом с Антуанеттой, Матье ощутил глубокое волнение. Если бы не Эрсилия Макло, он бросился бы, наверное, к ней, схватил ее в объятия и предложил бежать. Первой заговорила толстуха.
— Ага, ты, видать, тоже спал недолго, — усмехнулась она. — Одно скажу: задаст вам святой отец взбучку. Не понравятся ему эти ваши проделки с омелой.
Только тут Матье заметил, что на столе, где громоздились стопки мисок, лежит добрая четверть того, что они добыли во время своей ночной вылазки.
— Чего тебе надо? — довольно резко спросила Антуанетта.
— Колен свалился. Я шел за цирюльником, Да вот увидел у вас свет...
— Сейчас иду, — сказала Эрсилия. — Как раз питье поспело. Иду. Но все же надо и других разбудить... Ах ты, черт возьми, такой крепкий парень... Да чего болтать-то — все там будем. — Она взглянула на молодую женщину и язвительно добавила: — Хоть куда пихай свою омелу, жри ее, если хочешь, — ничего это не изменит, деточка. И шкуру свою тебе не спасти — все сложим косточки, и ты, как все, помяни мое слово!
Матье вышел и, проходя мимо бараков, заметил, что над каждой дверью на куске пеньковой веревки с края крыши свисает веточка омелы. Антуанетта, верно, полночи перетаскивала лестницу от барака к бараку — еще бы: ведь она трудилась одна. Когда же Матье увидел, что она тихонько, даже не разбудив их, прикрепила веточку и к двери чулана, который они делили с Коленом, он растрогался. Конечно, омела не помешала болезни обрушиться на беднягу Колена, но он говорил, что ему неможется со вчерашнего дня. А это значит, что болезнь вошла в него до того, как Антуанетта повесила омелу. Матье машинально поднес руку к груди, проверяя, там ли веточка, что дала ему Антуанетта. Обнаружив ее, он успокоился и в то же время слегка испугался, поняв, как много значит для него эта омела.
Около сторожевого барака Матье застыл в нерешительности. Здесь над дверью тоже висела омела, и он представил себе, как Антуанетта прикрепляла ее, тихонько, стараясь не шуметь. И если, падая от усталости, она все же проделала ночью такую работу, значит, она и вправду верит в таинственную силу омелы. А раз повесила ее и здесь, значит ей не безразличны те, кто тут живет и она хочет оградить их от болезни, пусть даже против их воли. Ибо стражник надеется только на свою силу, цирюльник — на свое искусство, а иезуит верит лишь в бога.
А смерти им Антуанетта желала просто в сердцах, душа-то у нее, верно, добрее, чем Матье поначалу думал.
Он вошел. Луна светила довольно ярко, и он мог не зажигать свечу. Он направился прямо к нарам, где священник и цирюльник спали бок о бок. Когда он был в двух шагах от них, священник шевельнулся и спросил:
— Это вы, Гийон, что вам надо?
— А вы не спите?
— Сплю. Но я почувствовал ваше присутствие. Что случилось?
— Колен Юффель заболел. Надо бы, чтоб пришел цирюльник.
Без всякого волнения священник сказал:
— Хорошо. Идите к нему. Мы сейчас вас догоним.
Выйдя из барака, Матье увидел обеих женщин. Антуанетта несла зажженный фонарь, а толстуха Эрсилия — горшок с отваром и глиняную кружку.
Колен лежал на левом боку, вцепившись руками в низ живота, и с каждым выдохом тихонько стонал. Он посмотрел на них своими добрыми глазами смирной собаки; от света фонаря в глазах его плясали рыжие огоньки.
— Пропал я... — проговорил он. — Слишком много я их возил — и живых, и мертвых, уж я-то знаю, как оно бывает... Пропал...
— Помолчи, — оборвала его Эрсилия. — Такой богатырь, как ты! Ну-ка, выпей... Конечно, это тебе не наливка, зато полезней. Коньяку я не пожалела. Настоящего. Моего, шестилетней выдержки. Такой не каждый день сыщешь.
Колен нашел в себе силы пошутить:
— Жалко, я его раньше не выпил, а то теперь только даром пропадет из-за дряни, что сидит во мне.
Эрсилия вытащила из кармана на животе фартука бутылочку и показала ему.
— Вот, гляди, — сказала она. — Выпьешь, как проглотишь все это.
Колен выпил, объявив, что это ничуть не лучше навозной жижи.
— Благодарю, — сказал цирюльник, переступая порог, — это мой рецепт. — Он взял кружку, принюхался и возвестил: — Мой-то мой, да только сильно улучшенный! Тебе повезло, Колен, — выдержанный коньячок Эрсилии! Неплохо тут к тебе, брат, относятся!
Цирюльник уложил Колена на спину, приоткрыл волосатый живот и осторожно его ощупал. Больной застонал громче.
— Да, вот тут... — подтвердил он. — То самое, а, тут ведь не ошибешься?
Цирюльник выпрямился, подумал с минуту и сказал:
— Ничего не понимаю. Тебя уже два дня должно было лихорадить и голова должна была болеть.
— А ему и было плохо, — сказал Матье. — Он мне сейчас признался.
— Но почему же вы никому об этом не сказали? — спросил священник.
Лицо Колена сморщилось. Он быстро-быстро заморгал, и две слезы скатились на его рыжую бороду. Сдавленным голосом, снова вцепившись руками в живот, он взмолился:
— Я хочу здесь остаться. Не хочу туда, к другим. Не хочу.
Эрсилия дала ему коньяку, и он залпом выпил его.
— Я сделаю тебе надрезы, — сказал цирюльник. — А там посмотрим. Сейчас схожу за инструментами.
Цирюльник вышел. Воцарилось молчание, лишь влажный ветерок, пахнув и чуть поколебав пелену тумана, неспешно полетел в сторону леса. Священник приблизился к больному, чтобы сесть на место, где сидел цирюльник, но тут Колен умоляюще посмотрел на Антуанетту и тихо спросил:
— Ты принесла мне?
В одно мгновение Антуанетта легко скользнула между Коленом и священником, нагнулась и, взяв ладонь больного, раскрыла и закрыла ее. Колен слабо улыбнулся и прошептал:
— Спасибо.
Священник подождал, пока Антуанетта выпрямилась, нагнулся, в свою очередь, и, даже не полюбопытствовав, что зажато в руке больного, предложил помолиться вместе. Матье и Антуанетта стояли чуть поодаль и тоже молились, лишь время от времени поглядывая друг на друга. Эрсилия, вышедшая вслед за цирюльником, теперь вернулась с ним вместе, неся таз с горячей водой.
— Освободите-ка нам место, — грубовато скомандовала она. — Потом вернетесь.
Все трое вышли, и Антуанетта направилась было к кухне, но отец Буасси окликнул ее:
— Подождите минутку!
Она вернулась, опустив голову и глядя исподлобья.
— Что вы вложили ему в руку? — спросил иезуит.
— Ничего.
— Зачем лгать, я же легко могу проверить. Вы ведете себя, как пятилетний ребенок.
— Ветку омелы. Это растение лечит все болезни.
— Да, кое-кто верит в это. Я знаю. И даже знаю, что срезать ее нужно с яблони и в полнолуние. — Он выждал немного, посмотрел на обоих и добавил: — Так вот куда вы ходили сегодня ночью. К самому городу... Значит, это в вас дважды стреляли. И все из-за нелепого суеверия.
Лишь к концу фразы он слегка повысил голос. Умолк, повернулся, точно намереваясь их оставить, но потом вроде переменил решение, вернулся и, вглядываясь в полумраке в их лица, сказал:
— Я не могу порицать вас за то, что вы совершили трудное и опасное путешествие, желая спасти наших больных. Но я хочу вразумить вас и напомнить, что христиане так не поступают. Уповая на бога...
Из чулана донесся хриплый вопль, и иезуит замолчал. Все трое смотрели на небольшое отверстие в стене, откуда теперь доносились приглушенные стоны Рыжего Колена и успокаивающий голос цирюльника. Но первый крик разнесся далеко, до самого леса. Туман не приглушал его, и эхо, возвращаясь, вобрало в себя новые вопли и стоны. Страдания Колена Юффеля словно усилили страдания всех других, тех самых больных, которых он так боялся и которые сейчас будто звали его к себе.
Священник так и не закончил своих слов. Из чулана вышла Эрсилия, выплеснула воду, и маленькое легкое облачко пара тут же смешалось с туманом.
— Можете войти, — сказала она. — А я пойду готовить еду.
Они вошли и тотчас услышали по-детски испуганный голос Колена:
— Оставьте меня тут... Не уносите... Уж больно худо мне.
— Ну-ну, — прервал его цирюльник, — надо же быть разумным. Останешься здесь, тебе станет еще хуже: тут ведь холодно. Мы найдем тебе хорошее место. И можешь не сомневаться, ухаживать за тобой будут, как надо.
Около стены стояли две пары деревянных носилок. Цирюльник опустил одни возле Колена и с помощью Матье и Антуанетты осторожно переложил на них больного, а тот сказал:
— Иди уж, Гийон, копай для меня. Нечего ждать, я не хочу. Не хочу, чтоб меня волки сожрали...
Как только Матье и священник взялись за носилки, Колен опять застонал:
— Оставьте меня тут... Умоляю вас, отец мой, не надо меня к другим... не надо к другим.
Священник шел первым. Когда они выбрались на улицу, он — вместо того, чтобы направиться к одному из бараков, где лежали больные, — повернул направо, к дому для охраны. Антуанетта поняла и побежала вперед отворять дверь; цирюльник же, который поотстал, собирая инструменты, бросился за ними с криком:
— Вы не сделаете этого, святой отец. Это против всех правил... Запрещено... Только не с нами... Я не хочу... Это невозможно.
Голос его перешел в визг и сорвался. Он загородил собою вход, но отец Буасси, не останавливаясь, спокойно приказал:
— Дайте нам пройти, мэтр Гривель, в противном случае я начну думать, что вы боитесь или что вам неведомо истинное милосердие.
12
Свет и шум разбудили стражника, и он спросил, что происходит. Священник в двух словах все ему объяснил, но цирюльник тут же вмешался:
— Так не делают. Больной есть больной. Нельзя такое допускать. Стражник тоже должен сказать свое слово.
Стражник, уже поднявшийся с нар, потянулся, зевнул и подошел к носилкам, на которых лежал Колен. Тот устремил на него умоляющий взгляд и сказал:
— Не хочу я быть с другими... Не хочу.
Цирюльник приблизился вплотную к стражнику и, глядя ему в рот, повторил:
— Ну, так скажи же свое слово!
Наступило гнетущее молчание. Даже Колен сдерживал стоны. Наконец, жирно расхохотавшись, стражник небрежно оттолкнул цирюльника и сказал:
— Цирюльник, меня тошнит от тебя. Ты среди нас самый паршивый трус. Мы в этих паскудных бараках все равно по уши увязли, так что здесь он будет или еще где, да начхать мне на это, лишь бы спать не мешал...
Цирюльник обвел всех своими серыми глазками, веки его часто заморгали, из-под них выкатились две слезы и потекли по ложбинам морщин. Грудь всколыхнулась от рыданья, он опустил голову и закрыл руками лицо.
— Простите меня... — срывающимся голосом произнес он. — Я — подлец... Сил у меня больше нет... Не должен я был... Господи, что из нас делает усталость!
Священник подошел к нему, взял за плечо, подвел к лавке и сел рядом с ним.
— Полноте, мэтр Гривель, — сказал он. — Все мы, бывает, поддаемся минутной слабости. Если бы каждый был таким мужественным, таким преданным делу, как вы, все было бы прекрасно. Всем ясно, что никакой вы не подлец, просто чума и война сказываются даже на тех, кого они пока пощадили. Вот прослушаете мессу да съедите добрую миску горячего супа, — жизнь сразу покажется вам куда лучше... Желание выжить — не преступление. Всегда нужно быть готовым к тому, чтобы предстать перед господом, но это вовсе не значит, что не нужно любить эту землю.
Отец Буасси встал, взял епитрахиль, распятие, молитвенник и разложил по краю стола для совершения евхаристии.
— Завтра воскресенье, — заметил он. — Если кто-нибудь из вас желает причаститься, сегодня вечером я улучу минуту, чтобы выслушать исповедь.
Едва отец Буасси успел закончить обряд, как Колен Юффель впал в беспамятство. Он принялся упрекать свою мать в том, что она занимается больше козами, чем им. Потом кликал по имени коров из своего стада и наконец с хохотом стал рассказывать, как французы заставили кюре плясать вокруг водоема.
— Голышом, как есть голышом. А живот большущий. Этакий мерзавец — взгрел меня, что я мессу пропустил. Они развели костер у него на брюхе. И принялись его коптить, что твою свинью.
Он умолк и посмотрел на всех так, будто видел впервые. В глазах его словно занялся огонь, и они стали такими же рыжими, как волосы и борода. Наконец взгляд больного остановился на Антуанетте. С минуту он смотрел на нее, не узнавая, точно потерянный, потом глаза его расширились, так что, казалось, вот-вот вылезут из орбит. Он приподнялся на локте и взревел:
— Это ты на меня болезнь наслала! Ты. Ты — ведьма. Я тебе отказал. Вот ты и отомстила. Наслала на меня смерть. Как на того немца. Но они сожгут тебя... Сожгут... Как пить дать, сожгут... А, святой отец, ведь правда — сожгут?
Голос его оборвался. Он зарыдал, сотрясаясь всем телом, так что заскрипели носилки.
— Пойдемте, — сказал священник, — оставим его. Ему нужно заснуть. А у нас много работы. Да и вообще нехорошо слушать вздор, который несет человек, когда у него жар... Идемте.
Все вышли следом за ним и направились в барак, отданный под кухню, есть варево из желтоцвета. Никто не произнес ни слова, и мягкая зыбь ветерка, гулявшего по плоскогорью, вливалась своей песней в мучительный стон бараков. Все вокруг было словно пропитано чем-то густым, тяжелым и липким — быть может, незримым присутствием смерти, неустанно подстерегавшей здесь очередную жертву.
Когда они снова оказались под открытым небом, в воздухе по-прежнему чувствовался легкий ветерок, который нес, однако, на своих крыльях плотный слой тумана, чуть подсвеченный слабым проблеском наступающего дня. Голубовато-зеленый свет сменил лунную яркость, но исходил он, казалось, скорее от тронутой морозом земли, чем от невидимого неба. Становилось все холоднее, трава похрустывала под ногами, и бараки проглядывали лишь изредка, когда разрывалось полотнище тумана.
Антуанетта осталась с Эрсилией на кухне, стражник с цирюльником вернулись в сторожку, а Матье задержал священник.
— Идите сейчас копать, — сказал отец Буасси. — У нас уже четыре покойника, и боюсь, как бы до полудня не прибавилось еще. Так что не возвращайтесь. Я приду вместе с Антуанеттой. Мы с ней и повозку пригоним. Нужно же как-то делить работу. А стражник отправится в город за больными.
Голос священника звучал глухо, и Матье показалось, что впервые он говорит как-то неуверенно. Во взгляде тоже не было прежней живости, да и все лицо, покрытое черной щетиной, выражало неизбывную усталость.
Матье остановился и сказал:
— Ежели мне вас там ждать, я, пожалуй что, возьму хлеба да какого-нибудь питья.
— Разумеется, — ответил священник. — При такой скудной еде мы скоро и вовсе без сил останемся. Но у нас сейчас столько всяких бед, что жаловаться на голод никому и в голову не приходит.
Они остановились на полпути между сторожкой и кухней, куда вознице предстояло вернуться.
Туман, все более плотный и медлительный, обтекал их, точно широкая река, глубь которой недоступна глазу. Невидимые вороны каркали где-то высоко-высоко, быть может, у самого солнца. Мужчины некоторое время смотрели друг на друга, потом священник спросил:
— Почему вы пошли с этой женщиной за омелой? Неужто вы верите в эти россказни про чудеса?
Матье смущенно опустил глаза.
— Может быть, дело в другом?
В голосе священника появился металл. Он выждал секунду, которая тянулась для Матье целую вечность, и, не получив в ответ ни слова, ни взгляда, сказал, прежде чем уйти:
— Сегодня вечером я жду вас на исповедь.
И тотчас исчез, поглощенный туманом, оставив за собой лишь серую тающую струю. Матье с минуту колебался, готовый догнать отца Буасси и попросить выслушать его прямо сейчас; потом все же передумал и, взволнованный словами священника, направился к кухне.
Женщины были заняты мытьем мисок, и Эрсилия велела Матье самому отрезать себе хлеба и налить полбутылки вина. Он взял положенное, посмотрел на них, хотел что-то сказать, да не нашел слов и вышел.
Не успел он сделать несколько шагов, как дверь распахнулась и с шумом захлопнулась. Антуанетта догнала его и преградила путь, глаза ее недобро блестели, узкие губы растянулись в подобии желчной улыбки.
— Ты еще пожалеешь, Гийон, что не захотел со мной уйти... Получил свое, а мне помочь не захотел. Ты еще пожалеешь. Думаешь, моя омела тебя защитит? Защитить-то защитит, да только ежели я захочу. Подумай хорошенько, Гийон. Коли туман не рассеется, завтрашней ночью еще сподручней будет бежать. Не забудь про Колена. Сам видишь: не захотел он пойти с нами за омелой, болезнь тут как тут и накинулась на него. Я, правда, дала ему ветку, да слишком поздно.
С минуту она молча смотрела на него. Взгляд ее буравчиком сверлил Матье, глубоко и больно. Видя, что она сейчас повернется и уйдет, Матье сказал:
— Уж больно ты злая.
— Нет, — возразила Антуанетта. — Никакая я не злая, просто я хочу отсюда уйти. И с тобой вместе. Я знаю, ты боишься святого отца. Но он же ничего не может. Ничегошеньки. А я... Мать не успела поделиться со мной всеми секретами врачевания. Но кое-что я знаю и умею наслать болезнь.
— Замолчи, — прервал ее Матье. — Ты богохульствуешь.
Она расхохоталась.
— Да ты не знаешь даже, что это такое.
У Матье перехватило горло. В мире, заполненном белизной, где доступное глазу пространство ограничивалось всего несколькими шагами, ему вдруг почудилось, что он — в тюрьме вместе с этой женщиной. Его будто принудили оставаться с ней, а в нем все больше крепла уверенность, что она совсем не такая, как другие.
Внезапно выражение черных глаз смягчилось, лицо молодой женщины разгладилось, и в голосе зазвучала бесконечная нежность. Она шагнула к Матье, подняла к нему улыбающееся лицо и спросила:
— Разве ты не был счастлив нынче ночью? Скажи, не был счастлив?
Она хотела поцеловать его, но какая-то сила, ему неподвластная, заставила Матье отпрянуть.
— Сгинь, — выкрикнул он... — Сгинь!
И бросился бежать сквозь сгущавшийся туман так быстро, как только мог, не оборачиваясь, не замечая, что старая холщовая сумка, куда он сунул бутылку и краюху хлеба, бьет его по боку.
13
Так мчался он до самого луга, где его ждали заступ и лопата. Туман к тому времени сгустился еще больше. Ветерок совсем стих, и мир, ограниченный видимым пространством, застыл в полной неподвижности. Пока Матье ступал по заиндевевшей траве, каждый шаг его сопровождался похрустыванием, но стоило ему остановиться, как его обступила гнетущая тишина. Только крики воронья да шум невидимых крыльев временами достигал его слуха. Даже лес, который Матье чувствовал где-то рядом, молчал, охваченный холодом, удерживавшим на тысячах ветвей мельчайшие капельки; обрастая инеем, они едва заметно тянули ветви вниз. Но хруста слышно больше не было, и вознице подумалось, что он, быть может, — единственное живое существо на сотни лье кругом. И, однако же, к нему придут живые и привезут повозку с мертвыми. И для этих мертвецов надо копать могилу.
Он снял куртку, повесил ее вместе с сумкой на крест, что поставил накануне, не спеша разметил ров, который надо вырыть, и принялся работать заступом. Холод не задубил еще влажную землю, и дело пойдет споро.
Голова при такой работе остается свободной, и перед мысленным взором Матье возникли глаза иезуита и Антуанетты. В нем словно происходило единоборство между ясными светлыми глазами и глазами женщины, то жестокими, то полными обещанья. Но теперь Матье равно боялся обоих. Разве отец Буасси простит ему грех с такой тварью? Неужто у этой женщины и вправду есть сверхчеловеческая власть вылечивать болезнь или насылать смерть? А может, надо было ему отказаться и не вешать на шею веточку омелы, — совсем как у его матери, которая носила образок с девой Марией? Но ежели теперь снять ее, — глядишь, чума враз и прихватит, как прихватила она беднягу Колена? А ну как ведьма следит за ним издали и, ежели узнает, что он сделал, мигом отомстит?
Здесь, несмотря на близость могил, где покоится столько людей, погребенных вместе со своей болезнью, Матье чувствовал себя далеко от чумы. Да и туман, отделявший его от мира, казалось, тоже был надежной защитой.
— Как холода постоят, тут и конец болезни. Это святой отец так сказал. А уж он-то знает.
Не прерывая работы, стремясь хоть немного рассеять тоскливое безмолвие, Матье заговорил вслух:
— Дело в другом. Если б святой отец знал... Неужто она и впрямь наслала на Колена болезнь в наказание? Что-то он еще расскажет, раз уж бредить начал?.. И что он откроет святому отцу?
И Матье принялся вспоминать истории о колдовстве и разных порчах, которые рассказывала ему мать. А святая женщина ничего не выдумывала. Правдивая, праведная это была душа, на ложь неспособная. Она своими глазами видела, как целые семьи вымирали только потому, что дурные люди их сглазили.
— И ничего тогда не помогает — ни святая вода, ни молитвы, ни даже крестный ход. Отец Буасси, само собой, свое дело знает. И, само собой, он — человек святой, на тяготы свои не жалуется и смерти не боится, но что он может для меня сделать? Да ничего. И ежели она решит наслать на меня болезнь, он никак ей не помешает!
Матье разогнулся, воткнул лопату между двумя комьями земли, чтобы не упала, и снова громко заговорил:
— А ежели я ему все расскажу, даже на исповеди, что он сделает? Священник есть священник. И ежели он узнает, что она в сродстве с дьяволом, он этого не потерпит. А тогда что?.. Ей-богу, отошлет он ее в Сален. А там ее будут судить и сожгут заживо... По нынешним временам они разводить канитель не станут.
Чем дольше он думал об этом, тем больше ощущал себя в ловушке. Либо врать на исповеди, либо послать на костер Антуанетту.
— Понятно, святой отец не станет выдавать тайну исповеди, но, как пить дать, заставит ее говорить. Колдовство тебе не шутки... Нет, так я не могу.
На долю секунды его охватило желание вернуться в бараки за Антуанеттой. В тумане никто бы не заметил его, а он бы подкараулил Антуанетту. В такую погоду даже днем их никто не найдет, стоит только войти в лес.
— И все же, мыслимое ли это дело — уйти с отродьем дьявола?.. Да она одна, может, опасней и чумы и войны. Пока мы с ней в ладу, все хорошо, а ну как поругаемся... А ведь такое всегда может случиться. Тем более с такой строптивой бабой. И тут в отместку она невесть чего со мной сделает... Да, как ни верти, а жить с ведьмой — ой как опасно. Положим, взбредет ей в голову заставить меня летать или людей убивать... Нет, с дьявольским отродьем это не годится...
Матье снова принялся копать, но медленно, точно собирая последние силы, точно с трудом продираясь сквозь липкую вату тумана. Мысль об уходе не покидала его, а стоило ему представить себе, чем еще он может заняться с этой женщиной, — его в жар бросало.
Внезапно мысль, что Антуанетта может и его сделать своим пособником, повергла Матье в ужас; он бросил заступ, вылез из ямы всего в аршин глубиной, огляделся, прислушался и вытер рукавом пот со лба. Все вокруг казалось ему враждебным, тревожным.
Матье поглядел в землю, разрытую у его ног, и ему вдруг почудилось, что она манит его, что туман вот-вот столкнет его в эту яму и некая неведомая сила сомкнет ее над ним. Чувство это было столь явственным, что на какое-то мгновение у него перехватило дух и ноги задрожали.
Он отошел на несколько шагов от ямы и, пытаясь успокоиться, стал вспоминать, как он был возчиком, как шагал по дорогам рядом с великолепными упряжками. Лошади, огромные повозки и дороги — в этом была его жизнь. Эту жизнь разбила сначала война, потом чума, и все же он еще надеялся когда-нибудь вновь обрести ее. Даже в такой туман, даже в еще более скверную погоду надо было идти. Вот он и шел, вместе с лошадьми, и с товарищами, и попутчиками. И шли они так до самого вечера. Ночевали под открытым небом, на постоялых дворах или в ригах, а то и прямо забравшись на повозки, под парусину. Так и катили. Скрип колес да цоканье копыт — в этом и была его жизнь.
Внезапно Матье насторожился и застыл на месте.
— Господи боже мой, — пробормотал он, — никак я рехнулся!
Он столько думал о своей упряжке, что даже услышал скрип колес.
Задержав дыхание, он стал вслушиваться внимательнее.
Нет, он не рехнулся. Где-то поблизости ехала упряжка. И это не лошадь из бараков, что возит мертвецов. Ошибиться Матье не мог: самое малое, три лошади и, верно, крупные, тянули две тяжелых повозки.
— Самое малое, — прошептал возница. — Самое малое, три лошади и две повозки... И совсем рядом.
Он послушал еще и медленно направился к нижнему краю луга, где пролегала дорога. Страх исчез, но какая-то тревога — быть может, порожденная туманом, — еще грызла душу возницы. Непонятная эта тревога не исчезала, точно став неотъемлемой частью той белесой пелены, что окутывала все кругом, временами делая мир нереальным, почти прозрачным. Деревья, покрытые инеем, усугубляли это впечатление нереальности.
Не его ли это упряжка приехала к нему? Не его ли мертвые лошади пришли за ним, чтоб увести его в небытие, откуда они сами явились?
Как хотелось бы ему удрать отсюда, найти край, где видно небо, где все залито светом и где есть жизнь. Как хотелось бы... И, однако же, он стоял не шевелясь на обочине дороги.
Живая изгородь, похожая под слоем инея на сугроб, почти сразу исчезла в плотной вате, откуда доносился шум упряжки. Он несся с этой дороги, не иначе. Матье подумал было, что это обоз с больными из другого города, но каждая городская управа сама занималась своими больными, а бараки Салена и так были переполнены.
Да и вправду, по дороге ли едет эта упряжка? Ведь если она из того, неведомого мира, то может двигаться и без всяких дорог. Шум нарастал — теперь он исходил, казалось, и от земли и от невидимых гор. Им полнилось все белое безмолвие.
— Господи боже, Матье, ты же возчик, чего ж ты упряжки-то испугался!
Он заставил себя рассмеяться, но смех прозвучал неестественно и тут же заглох. Возникшие перед ним неясные очертания вскоре обрели форму. Вот человек, вот передняя лошадь, вот еще лошади, а вон начинает вырисовываться и крытая парусиной повозка. И наконец потянуло запахом лошадей, горячим, живительным, родным, настоящим, без всякого подвоха. Добрым запахом жизни.
Матье пошел им навстречу и услышал окрик возницы:
— Эй! Э-ге-гей!
Перед ним появился молодой крепкий парень в лихо заломленной шапке. С хорошим открытым лицом.
— Привет! — сказал он, рассмеявшись. — А я уж было подумал, не в пустыню ли я попал! Эта дорога ведет в Сернан?
Смех и открытое лицо парня отогрели сердце Матье, и, рассмеявшись, он тоже пошутил в ответ, сказав:
— Само собой, да только ежели ехать по ней в другую сторону!
— Что тут стряслось?
Вдоль упряжки к ним шел другой мужчина. Этот был пониже ростом и посухощавей, чем его товарищ.
— А то, что мы не туда едем, — ответил парень. — Ты только не вылезай из фургона, не то снова кашлять начнешь.
— Хорошие у вас лошади, — заметил Матье. Подошедшему было, вероятно, лет за тридцать; он был худой, с неприметным лицом, на котором выделялись только лихорадочно блестевшие глаза.
— Так куда же мы едем? — спросил он.
Матье помедлил и сказал:
— Никуда. На Белину. Или в Сален, но тогда надо забирать влево и спускаться.
— Говорил я тебе, — сказал тот, что был постарше, — в таком тумане надо было спрашивать, еще когда Клюси проезжали.
— А ты кого-нибудь там видал?
— Надо было в дом постучать.
— Да не беда, — прервал его Матье, — вы ведь не больше лье крюк-то дали. Развернуться можете прямо здесь, на лугу. Тут не завязнете, это я точно знаю.
— Фургоны у нас больно тяжелые, — сказал парень. Матье бросил взгляд на повозки — вторая едва вырисовывалась в тумане.
— Знаю, — сказал он. — Это я еще издали понял. И, видать, не ошибся. Три лошади цугом да две повозки — одна за другой. Но ежели я говорю, что тут можно развернуться, значит можно. Я-то знаю, сам — возчик.
— Я тоже — возчик, — радостно подхватил парень. — Вожу лес для стеклодувных мастерских в Старом Лои. — Глаза его потемнели, и голос зазвучал жестче. — Возил, вернее сказать. Потому как «серые» сожгли и мастерские, и деревню.
Второй, казалось, начинал терять терпение.
— Пора двигаться, — прервал он молодого. — Мы уж вон сколько времени потеряли. А ежели ты — возчик, небось тут все дороги знаешь.
— Куда вы путь-то держите? — спросил Матье.
Те переглянулись, потом который постарше сказал:
— Да хотим попасть в Савойю через кантон Во. Сам понимаешь, кругом война, чума, смерть, чего ж тут ждать. Баба моя там, в фургоне, с двумя малышами... Нечего оставаться в этой проклятущей стране, смерти дожидаться.
Голос его зазвенел. Чувствовалось, что он с трудом сдерживает гнев.
— Что и говорить, — согласился Матье. — Прошлой ночью горело по всей долине.
— Мы заблудились, потому как приходится объезжать большие дороги, — сказал молодой, — не то мигом напорешься на солдат.
Матье объяснил, как им доехать до границы через лес Лажу, потом через Миньовилларские и Нуармонские леса.
— Так оно будет вернее, — сказал он. — Только наверху можете попасть в снегопад. А уж ежели попадете, вам оттуда не выбраться.
— Это точно, — заметил тот, что постарше. — Нечего терять время. Давай, Пьер, разворачивайся.
— Н-но, каурая! — крикнул парень, подбирая поводья.
— Смотри, осторожней, тут яма, — крикнул ему Матье.
Тот, что постарше, стоял с ним рядом, пока упряжка выезжала на луг.
— Какая яма? — спросил он.
— Да я тут копаю, — ответил Матье. — Меня назначили могильщиком в саленские бараки.
Тот отпрянул. Постояв минуту в оцепенении, он бросил на Матье недобрый взгляд и крепко сжал рукоятку кнута.
— Что, чумной могильщик?! — воскликнул он.
Матье кивнул, разведя руками и как бы в знак извинения.
— Ах ты, паскуда, — завопил тот. — И ты ничего не сказал. Убирайся... Убирайся... Подлец ты этакий... Ты нам смерть принесешь.
Он замахнулся кнутом. Матье в страхе бросился бежать вверх по лугу.
— Наддай, чтоб тебя, — кричал тот. — Наддай же, Пьер. Мы в самую чуму влезли. Давай, давай!
Послышалось хлопанье кнутов, лошади взяли резвее, но с двумя гружеными фургонами они не могли долго держать скорость, и Матье, остановившийся возле своей начатой ямы, услышал, как скрип колес и цоканье копыт входят потихоньку в прежний ритм.
<< пред. << >> след. >> |