| << пред. << >> след. >> VII
Его осудили тогда на пять лет. Но Гулез и руководители колхоза не сидели сложа руки, они обжаловали решение суда. Жалоба их проделала длинный путь. Но еще больший путь проделал тем временем Мурат.
Пока пришел ответ из Москвы, его уже отправили на Дальний Восток. И все-таки Гулез не переставала надеяться и верить: коль ты прав — ты силен. Так смотрела на мир эта честная женщина.
И она не ошиблась. Мурата освободили, признав его невиновным. Правда, пока пришел ответ из Москвы, пока Мурат вернулся домой, прошло почти полтора года.
Однажды на железнодорожной станции города Нальчика сошел с поезда уже не смуглый молодой мужчина с уверенными движениями и гордым взглядом блестящих черных глаз, а с ввалившимися глазами, впалыми щеками, немолодой человек и усталой походкой направился туда, где стояли одноконки с извозчиками в ожидании пассажиров. Он торопился: хотел засветло добраться до Ямшоко.
Итак, Мурат ехал домой. Ему понравилось, что к гриве большой вороной лошади были привязаны бубенцы. «Радующиеся моему возвращению выйдут встретить меня», — подумал он.
Едва выехали на большак, пассажир вдруг тихо попросил возницу:
— Дай, дружище, подержать мне вожжи и кнут. Очень я истосковался по лошадям.
Скоро показалось село. Мурат нетерпеливо подхлестывал лошадь. Когда приблизились к дому Виковых, поехал еще быстрее. Бубенцы зазвенели громче.
Миновав их ворота, он резко остановил коня: «Черт побери, выронил кнут», — и повернул назад. Еще раз прозвенели бубенцы у дома Виковых. Доехав до того места, где лежал кнут, Мурат спрыгнул, подобрал его и, повернув к селу, пустил вороного наметом.
Вся семья Виковых, привлеченная звоном бубенцов, высыпала к воротам. Не было только хозяина. Однако, узнав Мурата, все мгновенно исчезли, словно их ветром сдуло.
Это были единственные в селе ворота, возле которых он не останавливался, не поздоровался, где его не встретили добрыми словами, радостными улыбками.
Поднятый детворой переполох заглушил торжествующий звон бубенцов. Ребятня запрудила улицу и вихрем неслась наперегонки к дому Бановых, чтобы первыми сообщить Гулез и сыновьям радостную весть о возвращении Мурата. На детей посыпались гостинцы в благодарность за счастливое известие. Они же привели Мурата к самому порогу его дома.
Целую неделю не было отбоя от людей. С утра и до самого вечера шли и шли родные, знакомые и малознакомые. Во дворе не смолкали радостные голоса, поздравления, сыпались шутки-прибаутки. Гулез, сыновья, оба брата, Хаджи-Мурат и Камбот, казалось, с ног сбились, чтобы, как положено, встретить всех приходивших к ним.
Но прошла неделя, люди отхлынули, и жизнь семьи начала входить в обыденную колею.
— Пусть аллах осыплет их своими благодеяниями, — какую помощь оказали нам все, все село, — рассказывала мужу Гулез. — Не было дня, чтобы не заботились о нас Исмел и все остальные. Правильно говорят: друзья познаются в беде, не узнаешь — пока не столкнешься. Как они все помогли нам! И твои братья не забывали: то дровами, то плетнями, да мало ли... Камбот ведь теперь в колхозной бригаде работает. Пусть только аллах даст нам отплатить всем добром за то, что люди сделали для нас.
— А насчет моих вороных, это правда? — с грустью спросил Мурат о наболевшем.
— К сожалению, правда. Исмел плакал, видел, как они погибли. Ребята наши неделю ревели... Во время уборки это случилось.
— Вы мне писали, они обогнали машину?
— Да, пыль, поднятая вороными, успела рассеяться, когда машина подъехала к току. Сколько хороших слов там было сказано о тебе, — и Гулез с нежностью и гордостью смотрит на мужа.
— Лучше бы мне их видеть живыми, чем слышать хорошие слова о них.
Но Гулез, понимая его, хочет отвлечь мужа и рассказывает о том, как во время уборки хлеба все подводы и колхозная машина-полуторка возили хлеб в город. На обратном пути машина обогнала пару вороных Мурата и обдала густой пылью. Парень, управлявший лошадьми, не стерпел: «Ошибаешься, Тамаша, — прокричал он шоферу, — этих коней еще никто не обгонял. Их хозяин знал бы — обиделся. Так что не взыщи! И, привстав на ноги, протянул раз по ним кнутом, отпустил поводья — ив мгновение догнал полуторку. Тогда на току только и разговору было, что о твоих лошадях. «Сразу видать, выучка Мурата», — говорили люди. А Тамаша, приехав на ток, снял со своей машины красный флажок и прицепил к оглобле: «Вот кто заслужил его. Сколько ни выжимал я из машины, все же не смог догнать этих красавцев!»
Распрягли их. Мы, женщины, принялись снова за веялку, мужчины были далеко, на жнивье... Кони, разгоряченные, напились холодной воды вдоволь и погубили себя... А Тамаша...
— Тамаша ваш ни черта не смыслит в лошадях, всю жизнь провел в городе с машинами, испачканный мазутом...
— Ничего уже не поделаешь. Пусть с ними уйдут наши печали, — старается Гулез успокоить мужа. — Главное — ты вернулся, ты с нами.
И она кладет голову ему на грудь, затем поднимает его рубашку, глядит на старую рану, оставившую грубые шрамы, и осторожно гладит их рукой. Женские слезы, — когда они от радости теплы и приятны, — падают Мурату на грудь.
— Ну, хватит, хватит, бедная моя, сколько слез ты пролила из-за меня...
Мурат гладит Гулез по голове, перебирает пальцами ее волосы, гладит шею, сжимает в своих ладонях ее лицо.
— Ты стала величиной с ладошку, пережила не меньше того, кто был там, — неопределенно указывает головой в сторону. — Видно, уж так нам на роду написано с тобой, не захотела б, вышла бы за Викова... — грустно улыбается Мурат.
Гулез сразу же вся напряглась.
— Не говори так. — В голосе ее негодование.
— Что ж, убрав меня, он получил доступ к вдове, — глаза Мурата смеются, но, видя, что шутка не по душе Гулез, продолжает серьезно: — Это я просто болтаю, не слушай меня. Да у него и прыти-то нет, может только проглотить то, что само в рот ему лезет. Ну, а у меня, слава аллаху, не такая жена, чтоб сама к нему... правда?
Мужчина приподнимается на постели и неотрывно, влюбленными глазами смотрит на жену, словно еще не веря, что они снова вместе, рядом. Она плачет беззвучно, с трудом сдерживая рыдания. Не поймешь этих женщин, похоже, что от радости плачут сильнее, чем от горя.
Не желая и не замечая того, Мурат затронул ее больное место. Кто может сейчас измерить глубину ее страданий? На сердце ее легли и горе, и радость. Правда, горе уже позади, но что-то примешивается к сегодняшней радости. И усугубляется это тем, что она не может ни с кем поделиться, рассказать, облегчить душу...
Сейчас муж в шутку сказал про Асхада Викова, у него, мол, впрочем, не хватит прыти... Откуда знать Мурату, каким оказался тот. Об этом знают только она, Гулез, и Виков. Но она никогда не решится рассказать мужу, хотя ни в чем не виновата перед ним...
— Почему ты молчишь, Гулез, или тебе больше нечего мне сказать? — виноватым голосом спрашивает Мурат.
— Да что же еще? Не верю своему счастью, — улыбается жена.
— Мне кажется, ты скрываешь от меня что-то, какую-то обиду.
— Ну что ты, что ты, кому ж мне сказать, если не тебе... — Она с любовью смотрит на мужа и думает: «Чтоб исчезли твои болезни и горести, ты заглянул в мою душу...» Сердце ее трепещет, будто она совершила что-то постыдное. Память о той страшной ночи обжигает душу. «Перед аллахом и перед тобой моя совесть чиста», — говорит про себя Гулез и отодвигает давящую ее тяжесть.
В селе считали Асхада виновником ареста Мурата, помня уже состарившуюся историю неудавшейся женитьбы Викова. Хотя прямой вины Асхада, возможно, в этом аресте не было, на него смотрели косо. В самом деле, не мог же он знать, что в тот день Мурата повезут к доктору, что Камбот купит шкуру, а его сынишка Бекмурза положит ее на подводу Мурата и его схватят «с поличным». Как говорят, стечение обстоятельств, случай. Но вражда Викова к Мурату была очевидна, и люди понимали, что Асхад рад был такому случаю и мог им воспользоваться.
— Ну что ж, спекуляция одного погубила другого, при чем тут я? — не в первый раз говорил Асхад. И видно было, что ему трудно оправдываться, особенно перед Исмелом.
— У кого что болит, тот о том и говорит. Зачем столько раз затеваешь этот разговор? Коли совесть у тебя чиста, чего ты так беспокоишься? — у Исмела не было охоты снова касаться этой темы.
— Здоровому не дают лекарство, — все-таки продолжал Асхад, не в силах примириться с павшим на него подозрением. — Я не хочу сказать, что Мурат пытался начать жить как его брат, — спекуляцией. Но ведь они враждовали, не бывали друг у друга. Как же шкура, купленная одним, оказалась у другого? Мальчишку можно научить, он что хочешь скажет. Пусть даже шкура принадлежала Камботу, зачем же на колхозной подводе оказывать услуги спекулянту? Правильно ли поступил коммунист... бывший коммунист Банов? Вот все это и ударило по нему, — сам виноват. А что касается моего родственника из милиции, да, он участвовал в задержании Банова, но что из того? Кто же виноват: овчарки, поймавшие волка, или волк, напавший на овчарню? — И, как последний, решительный довод, спешил добавить: — А все-таки Камбот вступил в колхоз сразу после ареста брата.
— Да, так мы далеко пойдем, если будем сажать одного в тюрьму, а другого под страхом загонять в колхоз.
— Чего ж ты хотел? Когда просеивают кукурузу, ветер уносит шелуху, — самодовольно и непримиримо изрекает Виков.
— В данном случае-то наоборот получилось: кукурузу ветер унес, нам шелуха осталась, — с холодком усмехнулся бригадир.
— Конечно, хоть они и братья — они разные. Какой смысл, Исмел, надевать бурку теперь, после дождя [1], — примиренчески продолжал Виков. — Если был допущен какой произвол, Москва отменит. Мы должны сейчас позаботиться о его семье. Послать бы, к примеру, Гулез на лучшую работу. Исмел удивленно вскинул брови:
— Куда ты предлагаешь ее направить?
[1] Соответствует русскому: после драки махать кулаками.
— Не знаю... Может, в пионерлагерь поваром. Сыновья будут при ней, — им хорошо и ей спокойней. А главное — политически правильно. Люди увидят, что Советская власть не винит детей, семью, они не в ответе за отца.
— Не знаю, — с сомнением отвечает бригадир, — заколотить двери родного дома? Нет, Гулез не пойдет на это.
— Зачем заколачивать? — возражает Асхад. — Лагерь поблизости, ребята там будут круглосуточно, а сноха Бановых вечером может возвращаться домой.
— В твоих словах есть доля правды, — еще не без сомнения соглашается Исмел. — Конечно, я бы не хотел, чтоб из моей бригады ушла такая работница, как Гулез, но...
— Вот и поговори с ней сам, чтоб она согласилась. Я не хочу, она может не поверить мне, усмотрит в этом что-то, — бодро продолжает Виков. — Теперь ты видишь, что я забочусь о семье того, кто, по мнению людей, — грех им на душу, — пропал по моей вине? — Он выходит из бригадного дома на полевом стане. Упершись руками в бедра, смотрит на пахарей: — Жарко, Исмел. Лучше б они не мучили себя и скотину. Утренняя прохлада ушла, вечерняя тень еще не наступила. В такое время выгоднее, чтоб люди отдыхали, правильно, Исмел?
Он медленно влез на коня, Исмел отпустил уздцы и стремя и отошел.
«Может, действительно переменился Виков, — думает Исмел, глядя вслед удаляющемуся всаднику. — Чтоб он переживал за детей Мурата, заботился о пахарях?! Как говорят, дай бог, чтоб это было к добру... А насчет Гулез он прав: она будет вместе с ребятами, лишний раз приглядит за ними, поругает. Как же — без отца сейчас! Вот тебе и Асхад... А что, если он натягивает на себя лисью шкуру?.. Нет, так нельзя, — решительно возражает себе Исмел, — мы уже словам перестаем верить: нам протягивают мед, а мы думаем, это пчелиные отходы. Нельзя жить, не видя ничего, кроме подлости, даже в дурном человеке».
Он снимает войлочную шляпу, обмахивает ею свою бритую голову и широкими шагами идет по свежей пахоте, где работают люди, спеша объявить им, что полевод Виков приказал распрячь скотину и отдыхать, пока не спадет жара.
Гулез работала в поле на прополке, когда ее забрали из бригады и послали поваром в пионерский лагерь. Сама она не боялась никакой работы, но ради детей не могла не обрадоваться такому внезапному перемещению и благодарила за это Исмела. Тот молчал, боясь признаться, что это исходило от другого, знал: Гулез не примет никакого благодеяния от Викова. Асхад тоже молчал, но с таким видом, будто говорил всем: вы не знаете, но я делаю много хороших дел, пусть они и не видны людям. Да и велика ли заслуга, подумаешь, перевели женщину из бригады в повара.
Старший сын Гулез Мухарби участвовал в художественной самодеятельности в школе. В тот день они поехали с концертом в город, где проводился смотр, отбирали лучших. День выдался пасмурный, хмурый, в лесу потемнело, и Гулез беспокоилась, что ребят на обратном пути застанет дождь. Взяла ведра, пошла на реку. Сняв чувяки, вошла в воду. Река стала более медлительной, глухой и теплой, что Гулез посчитала тоже предвестником надвигающегося дождя.
«Летний дождь — хорошо, он приносит урожай осенью, — думала она. — Но если он застанет детей в дороге, земля разбухнет, подвода может застрять... Ой, да что сегодня со мной, почему на сердце так тревожно?» — Гулез помылась, взяла ведра и вернулась в лагерь.
Дети еще не возвращались. Случается, говорят, то, чего опасаешься. К вечеру пошел ливень, сопровождаемый громовыми раскатами. На улицу не выйти, поэтому после ужина, вместо обычных игр на воздухе, младших уложили раньше спать. Наступило время возвращения коров с пастбища, пора было позаботиться и о теленке, курах. А Гулез все ждала...
Каждый вечер она брала с собой домой старшего сына Мухарби, чтобы не оставаться на ночь одной в доме. А сегодня его все нет да нет. Как же ночевать одной в пустом доме? Если б не уложили уже младших школьников, она бы взяла с собой младшего сына. А разбудить ребенка матери жаль. Наконец она решает идти в село одна.
— Если дети вернутся до наступления темноты, пусть Мухарби придет домой, — наказала Гулез и отправилась в сторону села через широкое пшеничное поле по заросшей викой тропинке.
Полем идти легко, чуть затронешь рукой колоски, они звенят, как бубенчики. Солнце вот-вот нырнет за горизонт, радуга рассеивается на небосклоне, на поля густо опускаются летние сумерки.
Гулез управилась со скотиной и домашней птицей. Пока была занята делами — не знала ни отдыха, ни страха, время летело быстро. Но едва вошла в дом, тревога снова овладела ею, сжала сердце.
«Пропади пропадом все, лучше б нам было оставаться здесь, дома. Много ли нам надо? Вскипятить молоко и сделать круглый сыр. А так — наш очаг забудет запах дыма. Испеку я сдобную булку. Мухарби приедет — съест теплую, нет — возьму завтра с собой. Дети съедят с удовольствием», — с привычной заботливостью думает Гулез и разводит в воде сахар.
Принесла сметану, яйца. Развела огонь в очаге, сходила за кизяком, старательно уложила его на огонь и, пока не образовались угли, начала месить тесто. Она опять в делах, в заботах, — забылась.
Но всякий раз, когда залает собака, Гулез выбегает из дому, с порога всматривается и вслушивается в темноту. Небо, словно освобождаясь от последней влаги, посылает на землю редкие капли дождя. Сквозь зыбкую решетку его просвечивают белые, как снежинки, звезды.
Кизяк горит лениво, располагая ко сну. Гулез щипцами разгребает угли и, точно будит уснувшего, поворачивает кизяк, но не торопит: хлеб может опалиться, а не пропечься. Потом — ведь ей некуда торопиться: она ждет сына.
Уже и хлеб отлично испекся, она завернула его в чистое полотенце, чтоб остудить и сделать каравай мягче. А чтоб не выпустить из него пар, обернула еще холстом и положила на полку. Затем сгребла угли, положила сверху полено потолще, — огонь в очаге теперь долго не погаснет. Побрызгав пол водой, тщательно прошлась по нему метлой.
Что же дальше делать? Как ночевать здесь, в пустом доме? Теперь полночь, Мухарби уже не вернется. Если б знать это, могла бы позвать к себе кого-нибудь из мальчиков Хаджи-Мурата. А теперь уже поздно...
Мысль ее прерывает шум шагов. Кто-то поднимается на террасу. Ожидая сына, она забыла запереть калитку. Женщина чувствует, как волосы зашевелились на голове.
Распахивается дверь, на пороге появляется Асхад. Гулез обмерла, кровь отхлынула от ее лица.
— Не пугайся, Гулез. Я к тебе не с плохой вестью. Все блага мира отдал бы за то, чтоб вспомнила меня добрым словом. Только не получилось в молодости так, как я хотел...
— Что ты мелешь, что тебе нужно, зачем пришел?
— Твой покойный дядя, Гулез, был очень хороший человек.
Он умел пригласить к себе в дом, угостить, как положено, а ты... — глухо, с нагловатой веселинкой сказал Асхад.
— Я тоже знаю, что нужно оказать гостеприимство пришедшему в твой дом, даже если это будет твой кровный враг... — сурово и неприязненно ответила хозяйка.
— Значит, я хуже и со мной можно не считаться? Чтоб женщина так разговаривала — это противоречит адыгским обычаям, Гулез. Разве бедный дядя этому учил тебя? — Асхад направился к столу и уселся на почетное место, не обращая внимания на то, что испуганная женщина в оцепенении наблюдает за ним.
— Если б ты уважал адыгские обычаи, ты бы не пришел в полночь к одинокой женщине в дом. Говори скорей, что надо, по какому делу... Скоро вернется сын, что он подумает... — уже пугаясь наглого, неподвижного взгляда гостя, заявила Гулез.
— Он сегодня не вернется, — перебил ее Асхад. — Нет, с ним ничего не случилось, — поспешно добавил он, видя, как снова побледнела Гулез. — Я был сегодня в городе, зашел в клуб, где выступали наши дети. Лучших оставили до завтра, они будут участвовать в заключительном концерте. Говорят, твой сын может стать знаменитым канатоходцем. Вот и пришел сообщить тебе, чтобы не волновалась. А ты готова невесть за что съесть меня.
— Ладно, сообщил. Дай аллах отплатить тебе за это. Но как ты мог прийти в этот дом, не испытывая стыда... — сдерживаясь, говорила Гулез, уже понимая, что поздний гость так просто не отвяжется, не уйдет.
— Кто из нас должен стыдиться? Тот, кто утащил, как бандит, чужую невесту и был таков? Нет больше того времени, прошло оно. А новое — всем воздаст по заслугам...
— Хоть бы на день вернулось оно, чтоб воздать тебе по заслугам.
— Думай, что говоришь. Ты что, недовольна тем, что сделала революция? — с наглой, издевательской строгостью изрекал Асхад.
— Ты-то тут при чем? Тебя не было с революцией, ты на печке лежал. А теперь тронул нас ледяной рукой. Смотри, покатишь впереди себя круглый камень, — об него же и споткнешься...
От прежнего, деланно-доброжелательного тона Асхада и следа не осталось, он перешел на крик.
— Тронул? И буду вас трогать! Пока я жив, не дам ему спокойно смотреть на белый свет. Это он покатил впереди себя круглый камень... Да, я отомстил! Гулез, любовь моя, ради тебя я готов на все, пусть с тобой будет сто люлек! Давай уедем в город...
— Бесстыжий пес, негодяй, ты подошвы не стоишь того, кого я жду. Что ты городишь?
Женщина в ярости сорвалась с места и ринулась на того, кто сидел за столом.
— Жди, жди, он никогда не вернется. Я сделаю так, чтобы его упрятали еще дальше.
— Типун тебе на язык! — она бросилась к двери, схватила дубовый засов.
В тот момент, когда она замахнулась, Асхад схватил ее за обе руки и силой прижал к себе, пытаясь поцеловать Гулез в лицо. Она увернулась, чувствуя его губы у себя на шее. Увидев приближающиеся губы Асхада, женщина представила двух прижатых друг к другу пиявок, подползающих к ней. К горлу ее подступила тошнота. А пиявки ползли по подбородку, по щеке, извиваясь лезли к губам...
Гулез громко закричала, собрала все свои силы и вырвалась, толкнув мужчину так, что он отлетел в сторону. Глаза ее застлал какой-то липкий туман, она ничего не видела, — только горящая керосиновая лампа качалась перед глазами. Она схватила ее и швырнула в Асхада. Стекло разбилось о его голову, лампа погасла и со звоном упала на пол.
— Ты задумала убить меня, проклятая рысь, — взревел он, оставаясь, однако, неподвижным. Не ожидал он такого от тихой Гулез. Стряхивал с головы, с лица осколки стекла.
— Не только убью, расцарапаю десятью когтями и сожгу, как мусор, тебя, негодяй! — Она больше не чувствовала перед ним страха и яростно теснила его к двери. — Убирайся вон! Или сама пойду и расскажу деверям. Не знаю, дадут ли они тебе увидеть рассвет.
— Погоди, Гулез, — Асхад наконец уясняет смысл сказанного и поспешно отнимает руки от лица, становится спиной к двери. — Погоди, Гулез, если это не останется между нами, ты будешь опозорена! Пойми,- на тебя все будут пальцем показывать, отвернутся с презрением, — он назидательно, в такт своим словам трясет перед ней указательным пальцем. — Расскажешь братьям Бановым, они убьют меня, — да. А их убьет закон, — все погибнем по твоей вине. Простит ли тебе твой муж, если вернется. Нет, дам сбрить свои усы, что у вас не будет после этого счастья.
— Да разве ты похож на мужчину с усами, грязная свинья? Чтоб тебя поразила молния, что же мне делать? — Гулез растерянно глядела по сторонам. И так плохо, и этак. Действительно, что скажут люди?
Она опустилась на лавку и бессильно разрыдалась.
— Представь, что ничего не было, просто тебе приснился сон, — вкрадчиво начал Асхад. — Видно, аллаху так было угодно, не дал он мне тебя, хотя твой дядя обещал. Но ведь человек надеется, вот и я... — видя, что его слова подействовали, продолжал Асхад.
— Ты надеялся получить то, что останется от моего дяди. Пусть истратят это на твои поминки, — вот на это надейся и не переходи мне дорогу, слышишь! — И вытолкнула его за дверь.
Не раздеваясь, легла она на кровать и долго не могла успокоиться, точно после страшного бредового сна.
Этот кошмарный сон Гулез никому не могла поведать, он камнем лежал у нее на сердце. И вот теперь, ничего не подозревая, муж напомнил ей о нем, затронул старую рану. Она почувствовала щемящую боль, но вынуждена была перенести ее молча: бывает, что и память болит нестерпимо. Разве могла она сейчас рассказать об этом Мурату?! Нет, нет, ни за что!
— Ты о чем-то думаешь, Гулез, что-то скрываешь, — опять спрашивает Мурат, явно обеспокоенный странным волнением жены, ее молчанием.
— Что я могу скрывать от тебя? Думаю, как отплатить людям за то, что они сделали доброго для нас, — лжет честная женщина. — Что ты думаешь делать? — Она глядит в его глаза и видит теперь только его. «Может, действительно не было той ужасной ночи...»
— Ну-у, что за вопрос, работать буду, — раздумчиво отвечает Мурат.
— Я знаю, работать, а где?
— Где работать? — удивляется Мурат. — Там, где я был, меня не обучили новой профессии. С рождения и поныне мы — крестьяне, хлебопашцы, скотоводы, лесорубы.
— Под начальством Викова?
— А что, для меня изберут другого начальника? Как другие, так и я...
— А почему бы тебе не пойти на кирпичный завод? — скорее не спрашивала, а предлагала Гулез.
— Уйти из колхоза, который вытащил меня из тюрьмы, позаботился о вас? Как можно, что ты говоришь?!
— Наш старший сын уехал осенью в Нальчик, хочет стать учителем. Ему помогать надо, а у нас сейчас ничего нет.
— Будет, заработаем.
— Что сейчас заработаешь в колхозе? — стоит на своем Гулез. — Скоро снег выпадет, значит, ждать будущей осени, чтоб получить на трудодни? Один раз в жизни послушай меня — ступай на завод.
Гулез просящими глазами смотрит на мужа. Тот начинает терять терпение.
— Ну, с какими глазами я уйду из колхоза? Подумай, что люди...
— Люди не глупые, поймут. Посмотри на себя. От тебя же ничего не осталось. Тебе надо окрепнуть. А потом — ты ведь уже не коммунист, что тебе? Куда хочу...
— Слушай, не втыкай мне нож... — задетый за живое, вспыхивает Мурат.
Она поняла, что сказала лишнее, притихла. Оба некоторое время молчали.
— Если и мне придется работать под начальством Викова, я тоже уйду. Лучше в школе буду колоть дрова, носить воду... — наконец через силу произносит Гулез. Голос у нее решительный, злой. Губы плотно сжаты.
— Считай, что я предал людей, если ты сделаешь это, — твердо сказал Мурат. — Ты что думаешь, колхоз, развалится без нас с тобой? Подобно тому, кто сжег свою рубашку, разозлившись на блоху, — уходить из колхоза из-за Викова?.. Не он его создал; ни его имущества там нет, ни пота, — не уработался. Не вынимая рук из карманов, пришел и сел на готовый воз сена.
— Вот и я это говорю, — подхватила Гулез. — И горсти семян не посеял у себя в огороде, а теперь учит других, руководит.
Она приподнялась на локте и, широко расставив руки, надув щеки, пыталась изобразить Асхада.
— Поставили его, думали, из бедняков, грамотный, будет стараться вовсю, — усмехнулся Мурат. — А он из захребетников оказался, потому теперь и снимают.
— Очень хорошо, что Исмела делают полеводом! Он заслужил, работящий. А того пришлют к нам.
— Ну что ж, увидят — не справляется, и с бригадирства снимут. Теперь должности занимают знающие.
— Не снимешь его, говорят, его родственник в городе идет в гору.
— Не то ты говоришь... Не волнуйся, зло не остается безнаказанным. Вот выучим своих парней, поставим их на ноги...
— Так я ж об этом и говорю, а ты не слушаешь. Младший наш тоже хорошо учится. Чтоб обеспечить их...
— Для этого нам обоим надо уйти из колхоза? Нет, Гулез, так не пойдет. Оставайся там, где работаешь. Я поговорю в правлении, посмотрим, — соглашается Мурат. — Силенок у меня, правда, сейчас не ахти. Может, на какое-то время...
— Ну вот и хорошо, конечно, на время, — подхватила Гулез и, довольная, что ей удалось уговорить мужа, потушила лампу.
<< пред. << >> след. >> |