| << пред. << >> след. >> VI
Нет, никак не хотел Камбот Банов повернуться лицом к колхозу. Что делать ему с этой суетливой голытьбой? Хватит того, что у его покойного отца оказались два сына-олуха. Все, что было нажито их трудом, — а в семье было четыре пары мужских, крепких рук, — они отнесли или отвели в колхоз. Хотят накормить нищую братию. Не захотели жить по-человечески, пусть работают в колхозе, где — как они любят говорить — все равны. Он, Камбот, не побежит за ними, в их коллективную артель, будет жить сам по себе. Он никому ничего не должен, не ворует, не присваивает чужого. Если Советская власть хочет убить хозяина-единоличника, пусть убивает и его: без хозяйства кто он? Голь перекатная.
Так рассуждал старший Банов, а сам ездил на базар, покупал у сельчан сырые кожи коров, волов, выделывал их и продавал. Кто резал скотину, уже были наслышаны о нем и несли ему товар. Он настолько наловчился в этом деле, что с первого взгляда мог определить, сколько пар обуви выйдет из той или иной шкуры. Даже живую скотину оценивал по количеству пар обуви, которая получится из ее шкуры. «Девятнадцать пар да восемь пар подошвы для мягкой обуви выйдет из этой откормленной коровы», — мог сказать он, скрывая от хозяина свое удовлетворение. Или: «Что это за корова? Едва получится одиннадцать пар кожаных гончариков. А шкура тонка, как папиросная бумага, какая ж из нее подошва?» — не скупился он на слова, охаивая товар.
С наступлением лета во дворе Бановых появлялись натянутые, сохнущие шкуры. Они, как огромные диски подсолнухов, были повернуты к солнцу. Вечером Камбот с помощью младшего сынишки Бекмурзы сваливал чуть размякшие от росы шкуры, освобождая их от кольев, на которые они туго натягивались.
— Чтоб у тебя пальцы пообломались, паршивец, испортил мне такую отличную растяжку, — бранил он сына, если тот, вытаскивая кол, случалось, обламывал конец.
— Я режу шкуру чуть отсыревшей, чтоб вытащить колья без поломок. Вот так, смотри сюда! — брался он сам за середину кола и выгибал его, изо всех сил упершись коленом.
Далее, разгоряченный работой Камбот брался за конец кола и выдергивал его из кожи. Деформированный от туго натянутой шкуры кол выпрямлялся, и хозяин клал его на место. Камбот так преуспел в этом, что все проделывал легко, играючи, будто щелкал лесные орехи. Зная размеры своих кольев, он старался иной раз и шкуры купить сообразно им. Но еще больше старался он менять почаще колья-растяжки, потому что долго они не могли служить: хорошо натягивать шкуру. А обувь, выделанная из недостаточно натянутой и плохо высушенной кожи, едва намокнет, сразу же разбухает. А это отпугнуло бы покупателей, — Камбот же рассчитывал продавать кожи не день и не год, вот почему ему было нужно, чтоб его товар прослыл лучшим.
— На тот свет, что ли, торопишься, какой же зрячий не заметит, что края этой кожи искусственно утолщены? — брал он у мальчика квадратный лист кожи.
— А я завяжу глаза покупателям, чтоб они не видели, — бормочет Бекмурза, осторожно проводя тупым ребром ножа по краю кожи, чтобы она казалась толще.
— Ты дождешься, что я с тебя сдеру шкуру и вырежу из нее заготовки для гончариков.
И Камбот проверял и поправлял работу сына, мастерски манипулируя тупым ребром ножа, утолщая края кожи, приводя ее в товарный вид.
— Сукин ты сын, у вырезки ведь четыре угла, почему оставил этот край? Если узнают, что кусок вырезан из тонкой, боковой части шкуры [1], цена ей будет грош! До сих пор не знаю, куда деваются мои советы? — багровел от хозяйственной ярости Камбот. — Чему вас только в школе учат?
[1] Толстая кожа шла за первый сорт, ценилась дороже.
— В школе нас не учат утолщать кожу, обманывать... — бормочет под нос Бекмурза.
— Вы послушайте, что он мелет! Этого еще не хватало, чтобы и ты... Вырученные деньги тают в ваших животах, наше имущество колхоз отнял, — откуда, по-твоему, я должен брать пищу для ваших утроб?
Камбот раздраженно думает, что вот уже и младший сын пытается уличить его в обмане. Где это видано, чтобы яйца учили курицу, ну и времена настали!
— А разве все живут выделкой кожи? Мой дядя Мурат, Хаджи-Мурат и другие...
— Разве они живут? Существуют впроголодь. Может ли кто-нибудь из них дать тебе мешок муки, скажи? — уже не кричит, а убеждает сына Камбот.
— Мешок?! Ты тоже вчера не дал нищему, что заходил к нам, ничего. А вот дети дяди Мурата говорили в школе...
— Что ты несешь, на кого равняешься, не подходи к ним! Увижу с ними — отрежу голову вот этим ножом, — опять кричит на сына Камбот.
— Отрежь, если хочешь. Только кто тебе тогда будет заострять колья и утолщать края кож, — всхлипывая, Бекмурза чешет то место, куда отец ударил его ручкой ножа.
— Чума вас забери, у вас слезы льются, как слетает шерсть с заквашенной шкуры. Замолчи, а хочешь плакать — заставлю по-настоящему. Говорят, если покрутить коню ус, он забудет о своей спине. И я заставлю тебя забыть, что ты напрасно чешешь. Иди отнеси в сарай колья, — кричит он на мальчика.
Выдавая очередной урок сыну, Камбот сортирует отрезки кож сообразно цене. Если покупательницей завтра окажется неопытная женщина, он будет неистово божиться ей: «Клянусь аллахом, красавица, настоящая кожа вола. Получатся из нее гончарики — заглядение, что надо. Посмотри, чтобы ты была счастлива, какая толщина, — с палец».
Камбот переворачивает, мнет кожу, тужится, делая вид, что из-за ее толщины не может согнуть. Если к нему подойдет покупатель, который месяц назад уже брал у него товар: «Для тебя я отложил вот это, — и будто не хочет другим показывать, достает из мешка первый попавшийся кусок. — Видишь, из шкуры огромной жирной коровы. Плюнь мне в лицо, если эта кожа тебя подведет».
— Да кусок-то немного маловат, Камбот. Почему ты вырезаешь впритык, жалко тебе, что ли? — укоряет его какой-нибудь проницательный покупатель. Но напрасно: у Камбота на все готов ответ.
— Да что ты, братец, смотри. Примерь к своей ноге. Трудно найти ногу крупнее моей — и та свободно помещается, — Камбот становится на кусок кожи.
Бекмурза стоит поодаль, глядя на это, и ругает про себя отца: «Мнет кожу, будто не знает, что она от этого сокращается и делается толще, хитрюга». Или: «Говорил же тебе — до аршина не хватает одного пальца».
Отец тем временем упорствует, стоит на своем.
— Аллах мне враг, если моя мерка на два пальца не больше аршина. Сам ты не видишь, что ли, чтоб умножилась твоя семья, не впервые покупаешь кожу для обуви? — наступает Камбот на покупателя.
Сбитый с толку, тот сует под мышку свернутую в трубку кожу и уходит. Отец доволен, а Бекмурза все так же стоит в сторонке, понуро опустив голову. Ему не хочется ничего ни видеть, ни слышать.
А к Камботу уже подходит женщина:
— Шкуру купишь, почтенный?
— Что за шкура, миленькая?
— Коровья. Поминки устроила своему покойному супругу, — женщина с трудом вываливает из мешка огромную шкуру.
— Пусть могила ему будет светлым раем, — так же притворно-сочувственно продолжает, осматривая тем временем сырую шкуру Камбот: — Видно, у тебя многодетная семья, бедняжка, раз вы смогли зарезать для поминок только телку.
— Что ты, что ты? Зарезали единственную нашу кормилицу, дойную корову, — приходит в замешательство женщина. — О какой телке ты толкуешь?
— Стало быть, была первотелкой, — стоит на своем спекулянт, крепко держась правила: «Не обманешь — не продашь, продающий — отдающий».
Так он снижает цену. «В следующее воскресенье он перепродаст шкуру втридорога, уверяя всех, что она принадлежала огромному быку».
«Как понимать нашего дада? [1] Лучше ничего не иметь и жить, как дядя Мурат и другие. Они хотя бы никого не надувают», — Бекмурза сидит на мешке и наблюдает за отцом. Он думает также о том, что ему придется тащить эту шкуру, которую купит отец. Вдруг мальчик встрепенулся:
— Ой, дада, вон подвода дяди Мурата! Он довезет нам шкуру, — и подбегает к еще не купленной шкуре, намереваясь поднять ее.
— Куда, паршивец, я еще думаю, купить или нет эту телячью шкуру, — гневается на сына Камбот.
«Я до сих пор мариную женщину, а он чуть не поломал все, холера тебя забери. При такой поспешности, с какой хватаешь ты, не снизят цену», — ругает он про себя сына. Наконец, чуть прибавив к ничтожной цене, дешево выманивает товар.
— Ну, дада, пожалуйста, позволь отвезти шкуру домой на подводе Мурата, — мальчик умоляюще глядит на отца. Он заботится о том, чтобы не тащить на своих плечах эту ношу. — Позволь...
— Тот, о ком ты говоришь, лежит больней. Откуда здесь возьмется его подвода, где она теперь у него? — злится Камбот, почувствовав, как наступили на его больную мозоль. — Бедный гяур, говорят, всегда фанатик: сами готовы умереть с голоду, а все отдали в колхоз...
— Дядю Мурата к доктору привезли, мне еще вчера Мухарби сказал, что поедет с отцом... Только я тебе не говорил, боялся...
— Так я и поверил, что ты побоялся, чтоб ты умер со страху. Сколько раз тебе говорил, не якшайся с этими баламутами.
— Он сам ко мне в школе подошел, — загнусавил Бекмурза жалобно. — Он старается сейчас не сердить отца и во что бы то ни стало воспользоваться оказией. — Пожалуйста, дада, если ты сам не хочешь садиться на их подводу, позволь мне уехать с ними. Ладно? Мурат посадит меня... — упрашивает малец елейным голосом.
[1] Дада - отец, дед.
— Иди, черт с тобой! Езжай хоть на край света. Но гляди, если упрут у тебя эту огромную шкуру — с тебя сдеру три! — наконец нехотя соглашается Камбот.
Мальчик подпрыгнул на месте, схватил мешок, пытаясь взвалить его себе на плечи, но не мог поднять. Тогда Камбот поднял и положил этот груз на худенькую спину сына. Бекмурза тронулся с места, шатаясь из стороны в сторону, подгоняемый сзади тяжелым грузом.
— Постой. Сидеть будешь с ними на подводе, не завидуй тем, кто что-то жует. На, купи себе бубликов и ешь, — спохватывается Камбот и опускает руку в карман. Мелочи оказалось мало. Он обшаривает все карманы и, не найдя ничего, продолжает: — Ладно, не надо тебе бубликов, купи вот на эту мелочишку хлеба, хватит с тебя, — и торопливо кладет мелочь в ладонь сына.
А тот и ничего не хочет, боится одного, — только бы отец не передумал и отпустил его. Не глядя на мелочь в руке, спешит уйти.
— Эй, не подползай близко к коням, — ударят. Шкуру...
Мальчик уже не слышит, что кричат ему вдогонку. Он растворился среди подвод и торопится к подводе дяди. Его наполняет радость: он поедет домой вместе с ним и его сыном Мухарби, своим двоюродным братом, которых он, несмотря на все запреты отца, почему-то любит.
— Дада! Дада!..
Камбот еще не кончил продавать кожи, когда прибежал Бекмурза с расширенными от ужаса глазами.
— Что случилось? Где шкура? — Мужчина вздрагивает, предчувствуя неладное.
— Шкуру... шкуру...
Запыхавшийся испуганный мальчуган не может перевести дух.
— Ну, ну, что случилось со шкурой, стервец? — схватился за сердце Камбот.
— Мурата взяли в милицию... и шкуру... — растерянно залепетал напуганный мальчишка.
Камбот сокрушенно качает головой, опустившись прямо на мешок с кожами.
— Это все Виковы подстроили, они давно охотились за нами. Вот, Гулез, твоя юбка погубила мужика. — Камбот встрепенулся, быстро поднялся. — Возьми этот мешок и — айда к кунаку, деловому человеку. Я побегу в милицию, — и Камбот, сделав было шаг, остановился, протянул сыну сверток — деньги, перевязанные платком: — И это отдай ему, пусть спрячет.
Камбот побежал прямо в милицию, но увидеться ему с братом категорически отказали.
— Шкура эта моя. Он тут ни при чем. Его, больного, привезли к доктору. Если кого хотите посадить, сажайте меня, он невиновен...
Но его не стали слушать и вытолкали за дверь.
— Здесь сажают не по просьбе, а нарушителей закона. Поймаем тебя с поличным, как его, — свое получишь. Ступай, не мешайся тут.
Вернувшись домой без отца, Мухарби рассказал матери о случившемся.
— Это я погубила его. — И, схватившись за голову, Гулез села на лавку. — Негодяи, хотят украсть у пророка то, чего не дал им аллах.
Ее тринадцатилетний сын не понял, конечно, смысла ее слов.
Повязав голову платком, Гулез вместе с Мухарби отправилась искать Исмела. Она не сомневалась в том, что, как только они отыщут бригадира, он прибежит в правление, руководители колхоза поедут в город и ее оклеветанного супруга отпустят. Только так представляет себе Гулез: если невиновен, прав — ты силен. А что ее муж невиновен, она готова поручиться чем угодно. Да разве только она? Все село, весь колхоз! Разве люди не знают Банова Мурата?!
Но, оказалось, Гулез ошибалась. Правда, бригадир побежал в правление: произошло какое-то недоразумение. Руководители колхоза отправились в город. Мы верим вам, сказали там, он был в рядах тех, кто боролся за новую власть, — хорошо. Но сколько потом среди них оказалось перерожденцев? «Замечательный труженик», — а может, он только прикрывался? «С честной душой», — пока не развяжешь мешок, не узнаешь, что там: ячмень или просо. Вместо того чтобы вымести кулаков из села, родственника купца — врагов... «Бановы — не кулаки, свое имущество сдали в колхоз, Мурат своими руками...» Почему же его брат не вступает в колхоз? Покупает-продает шкуры? Спекулянты — те же враги Советской власти. «Мурат не из них...» Но нашли же шкуру у него на подводе? А может, часть дохода брата-спекулянта попадала и ему? Тем более известно, что последнее время он не работает, может, хочет прикинуться колхозным инвалидом и начать жизнь нетрудовую? А мы, выходит, при первой же попытке поймали его в наш капкан, — говорили работники милиции.
«Тот капкан был игрушечный по сравнению с этим, — думает человек, зажатый в пасти безжалостной чинары. — Такого конца нельзя пожелать ни человеку, ни зверю.
Я всегда любил тебя, мой старый лес, и какую ужасную смерть нашел здесь, в лесу. Если я виноват перед тобой, почему ты не убил меня раньше, тогда, когда я ездил за прутьями для бригады? Сказали бы? «Погиб, отправившись за материалом для бригадного стана». Такая смерть была бы счастьем».
Сердце готово разорваться...
— Гулез... — Человек бредит. — Мальчики мои дорогие... — зовет он, но вместо голоса слышен только слабый хрип. Никто не откликается на него, даже эхо. Даже лес, слышавший от него столько песен, отвечавший ему эхом и пением птиц, теперь безмолвствует. Лишь тихонько раскачиваются верхушки деревьев...
<< пред. << >> след. >> |