| << пред. << >> след. >> V
После смерти родителей старший брат Камбот пользовался у братьев непререкаемым авторитетом. Его слово было законом в доме. Хозяйственные обязанности между братьями делились таким образом. Камбот не очень утруждал себя тяжелой крестьянской работой. Он отправлялся обычно с обозом, что-то менял, покупал, продавал, непременно с прибылью. Мурат заготавливал на весь год дрова, сено, ухаживал за лошадьми, не расставался с ними. Кроме того, вместе с Хаджи-Муратом они вдвоем управлялись и с пахотой и с севом. Днем поэтому Мурат пропадал в поле или в лесу, лишь вечером возвращался домой. Но и тогда не расставался с седлом.
«Пуля быстрее достает стоящего, чем лежащего. А теперь много шальных пуль», — как-то невзначай обронил Камбот. Мурат не пререкался с ним.
Хаджи-Мурат заботился о скотине; выбирая для нее пастбища, перегонял с одного места на другое, более травянистое.
Младшие братья были связаны крепкой дружбой, и это, похоже, не очень нравилось старшему. «Едущие сзади всадники, того и гляди, норовят свернуть в сторону. Лучше уж сразу бы отделились и осели в другом месте, — было бы спокойней. А так от них больше вреда, чем пользы», — любил повторять Камбот.
Но никто не покидал дом отца, никто не хотел быть причиной раскола семьи Бановых.
Шли годы, а трое братьев жили вместе во внешнем согласии, хотя все были уже женаты, имели детей. Жили в отцовском доме с просторной, длинной террасой. Каждый был занят своими обязанностями, виделись не каждый день, все вместе собирались редко.
Истинную радость испытывали их дети. Вот они-то были неразлучны и шумно заполняли большой двор. При виде их в первую минуту сердце старшего в семье, Камбота, радовалось: нет, не заглохнет их род! Но тотчас лицо его становилось хмурым, угнетала мысль: «Нужно прокормить столько ртов, и все я! И я! Кто же еще? Брат, дурак, ушел с красными, — на что ему сдался этот поход? Или его новые друзья-товарищи помогут насытить эту многочисленную саранчу? — Камбот тяжело, из-под бровей поглядел на стайку детворы, кувыркавшуюся в траве. — Держи карман шире. И разве ему, дураку, втолкуешь это? Он и понимать не хочет, все твердит про какую-то новую жизнь, за которую он ушел бороться. На что она нам?.. Э-эх, бедный наш отец, избаловал, избаловал ты его. И что он только с нами сделал?! Перешагнул все наши законы и обычаи, плюнул в лицо. А кто однажды мог себе это позволить, тот может и повторить... И разве он не повторяет, разве он слушается меня, боится, испытывает стыд? Нет, нет и нет! Вместо того чтобы заботиться о пропитании семьи, детей, очертя голову носится по свету, нацепив на голову красную звезду...»
Так, начав с детей, Камбот всю злость, желчь, недовольство изливает на Мурата. В его гневе была доля правды. Мурат действительно носился по всей округе очертя голову. Его плечи, поникшие после смерти родителей, теперь распрямились, он снова гордо носил голову, и как-то по-новому, даже для самого себя, блестели его глаза. Ведь он принимал участие в деле, которое было выше понимания Камбота.
«В телячьем восторге», — говорил Камбот или: «Словно его собака поймала в лесу», — видя на губах брата постоянную, плохо сдерживаемую улыбку, кипел старший.
«Нацепил на себя все имевшееся в доме оружие и совершенно зря мучает коня, — угрюмо думал он. — Посмотрим, какими благами осыпят тебя эти новоявленные товарищи в остроконечных шапках, что двинулись весь мир проглотить. Черта с два они тебя осчастливят! Сами кое-как одеты, сами пухнут от голода. А еще называют себя властью, какая это власть, — голодня босая!..
Но зачем этот-то с ними пошел?! Что ему — нечего кушать, нечего делать? — продолжает недоумевать Камбот. — А ведь вина одного падает на всех в доме. Как бы нам всем не поплатиться за его мальчишечью дурь. Он нашкодит, а с родни спросят: вы, мол, все такие?!
О аллах, только бы все стало на свои места. Ни дня не буду жить с ним под одной крышей. Погоди, только вернись...»
Когда красный отряд вынужден был оставить село, Мурат ушел вместе с ним. Вернувшиеся белые начали просеивать всех через сито. Бановых причислили к своим заклятым врагам, ведь средний их брат воюет у красных.
— Вот что бывает, когда переступают закон. Сам-то взял да ускакал, а мы как? Тебе тоже надо скрыться, — говорил Камбот младшему брату.
— А ты-то как? — с тревогой спросил Хаджи-Мурат.
— Если все сбежим, что будет с домом, с имуществом? Всем нельзя. Давай спасайся от пожара, куда бросил нас родной брат, — втолковывал он младшему.
Хаджи-Мурат ничего не мог возразить, наспех попрощался, оседлал коня и, не оборачиваясь на родной дом, уехал. Сам Камбот решил отсидеться и выбрал убежищем родственников матери, Шардановых, у которых с обозом ездил Виков Асхад.
Вскоре в село вернулись красные. И с ними вместе Мурат, довольный своим участием в победе над беляками, с большим армейским маузером на боку.
И опять беда — откуда никак не ждал Камбот. Как только на селе утвердилась новая власть, на семью Бановых упала тень, что они связаны с богачом Шардановым, в родственной связи с ним. По нынешним обстоятельствам, как их успел уразуметь Камбот, — это опасно.
— Какие родственники — десятая вода на киселе, — отзывался о своей родне Камбот, ничего не желая слышать об этом родстве. — Разве наш Мурат не сражался за новую власть? Что же, мы зря проливали кровь? — горделиво оправдывался он и был готов сам надеть красноармейский шлем брата и пройти в нем по селу.
Теперь Камбот прятался за спину брата, которого недавно называл дураком. Но в душе он был недоволен и братом, и новой властью. Он привык заниматься только своими личными делами, жить для себя. Не решаясь отделить своих братьев, терзаясь воображаемой жертвой, будто бы он кормит их детей, постоянно злясь на всех в доме, Камбот сделался невыносимым скрягой.
— Месяц не будем молотить пшеницу, два месяца не будем рушить просо, две недели не резать скотину. Экономить все, что у нас есть, — сообщала женщинам волю старшего в доме жена Камбота.
— Мы согласны, тха, что ж делать, раз надо экономить, — отвечали те. — Но как же дети?.. Они ведь есть просят.
— Молочные продукты, мамалыга, чурек. Так решил ваш деверь.
Женщины — это жены братьев, конечно, были недовольны, но ничего не могли поделать. Лишь вечером в своих комнатах отводили душу, изливая свои жалобы мужьям. Но и те ничего не могли изменить. Действительно, Камбот — старший в доме, глава.
— Потерпите пока. Вот разделимся скоро, — утешал Гулез Мурат, и без того озабоченный аульскими делами.
— Не верится мне что-то, чтоб деверь согласился на раздел имущества, — отвечала Гулез. — Он уже стал локтями мерить пшеничную муку в амбаре.
— А его не спросят, — твердо отвечал Мурат. — Имущество всех аульчан сложат и объединятся в колхоз. Для этого к нам люди приехали из города...
— Ну, хорошо, сложатся те, у кого что есть. А неимущие как же? — не понимает Гулез.
— А что с них взять? Отдадут свои имена и фамилии, — улыбается Мурат. — Где же им что взять?
Этого именно и не могут понять ни Камбот, ни Гулез. В горах такого еще не бывало. А может, Мурат чего-то недопонял...
— Каким бы скрягой ни был твой брат, сейчас он правду говорит. Мы, значит, отдадим свои амбары, скот, а Виковы, например, — ничего?! — упорствует Гулез.
— Они бы тоже вложили, если б что имели. С них взятки гладки. Подними и брось на землю, что упадет с них — твое. Не зря же они боролись за новую власть.
— Стало быть, Виковы вложат то, что упадет с них?
— Ты что-то взъелась на Виковых, дочь Пхамишевых, — лукаво подтрунивает над женой Мурат. — Не из-за того ли, что они не сумели взять тебя в свой дом?
— Да, меня это до сих пор очень огорчает, — в тон мужу отвечает Гулез, — что не стала женой толстого Аслада.
— Но ведь действительно чуть было не стала.
— Не по доброй воле и не от хорошей жизни. Я должна была подчиниться. Покойный дядя Тебот — пусть земля ему будет пухом — был такой же жадный, как наш деверь, хотя у него не было детей. Не понимаю, почему его преследовал кошмар стяжательства.
— Ну и нашел себе богатого зятя, нечего сказать, у Виковых.
— Он же не говорил дяде, что у него ничего нет. Заходил к нам в дом, важно держась за рукоять черного кинжала, что лежал у него на животе. Заглядывал в каждый закоулок. А губы толстые, как пиявки...
— Как у тебя язык поворачивается, — морщится Мурат и серьезно добавляет: — Плохо не то, что бедные, а что больше всего в жизни мечтали разбогатеть за чужой счет. — И опять с лукавой усмешкой глядя на жену: — Может, привыкла бы и говорила: его красивые большие губы. — Мурат смеется.
— Да сохрани меня аллах, — с чувством, совершенно серьезно возражает Гулез. — Разве слепая не заметит, что душа его еще отвратительнее, чем лицо. Почему, ты думаешь, он так внимательно осматривал наш дом?
— Почему же?
— Думал, что ему все достанется, провались он в тартарары.
— Да нет, он теперь лезет в гору, на виду любит быть, первым, говорит, запишусь в колхоз.
— Еще бы, ему терять нечего! Что он принесет-то с собой? Половину своей бедности отдаст нам? Они думают, что в колхозе они тоже не будут работать, — расходится Гулез. — Ты сам говорил, что сроду он ни пахал, ни сеял.
— В колхозе все будем одинаковы, — пытается объяснить Мурат.
— Одинаково бедные и одинаково богатые? — наступает жена.
— Я еще не знаю, как все получится. Одно ясно: не будет больше так, чтобы один адыг имел девять шуб, а девять других не имели ни одной.
— Как бы не обернулось это по-другому... — сомневается жена.
— Что ты так волнуешься? Будут же законы. А потом, у меня руки-ноги целы, заработаю на хлеб и нам и нашим детям, — хочет успокоить ее Мурат и обнимает за плечи. Так они сидят рядом на тахте. Руки Гулез сложены на коленях. Мурат гладит ее волосы. — Однажды наше счастье одержало верх над всем, и теперь мы вместе. Дети наши здоровы, сами не собираемся сидеть сложа руки. Чего же нам тревожиться? Смотри, уже светает... Давай спать.
Скоро в селе Ямшоко был организован колхоз. Одним из тех, на кого это пало тяжелым ударом, был родной брат Мурата Камбот. Стоявшие на большом дворе Бановых длинные сапетки и полные амбары были свезены на колхозный двор. В пыли остались лежать только огромные серые камни, на которых прежде стояли эти постройки. Теперь они напоминали надгробия древних погребений.
Камбот, мрачный, подавленный, словно его придавила гора, стоял среди этих камней и длинными двузубыми вилами ворошил оставшуюся мякину и кукурузные рыльца, которыми были забиты мышиные норки.
«Вот сразу и избавились от мышей под нашими закромами, которых мы всю жизнь не могли уничтожить. А она уничтожила разом и мышей, и нас теперь губит эта власть. Эх-эх-эх...» — Сердце мужчины обливается кровью, вот-вот выпрыгнет из груди. Обидно ему и за себя, и за свою жизнь. И во всем виновата власть, с которой Мурат дружит.
Повсюду копошатся озабоченные куры, им пока с избытком хватает корма, они лапами разгребают пыльную, рыхлую землю, на которой недавно стояли сапетки и амбары, разгребают большие ямки и ложатся в них, как на гнезда, чтобы сладко подремать.
Камбот не может видеть, как куры довершают разгром того, что еще вчера принадлежало ему, разбой, который ведут люди, во главе с его братом.
— Кыш-кыш! Чтоб вас поразила молния! — изрыгает он проклятия на кур, запуская в них вилы.
Вилы попали в большую красную курицу, на лапке которой Гулез сделала метку в честь старшего сына, заканчивающего четвертый класс.
— Уху-ху! — воскликнул Камбот. — Аллах точно направил, куда я хотел. Все вы одним миром мазаны: кто метил, для кого пометили — все роете мне яму. Слава аллаху, что разлучил вас. — Он подошел к еще трепыхавшейся курице и наступил ей на горло. — Пусть твоя участь постигнет и тех, кто болтает о разных колхозах-молхозах, разинувших рот на чужой каравай, и тех, кто взялся их насытить.
— Верно говорят, собака вымещает свою злобу на свинье. Зачем ты это сделал, Камбот? И аллаха не побоялся, эх ты, человек!
С налившимися кровью глазами Камбот, повернувшись, увидел подошедшего к нему бесшумно сзади Мурата.
— Кто это говорит?! А вы разве помните об аллахе или о человеке?! Прочь от меня, негодяй, не хочу об дерьмо руки пачкать, а то бы я тебя... — Он выдернул вилы из шеи курицы и грозно посмотрел на брата. — Прочь отсюда, из обители, которую ты разграбил и разорил, если не хочешь расстаться с жизнью.
Размахивая вилами, Камбот ринулся вперед, готовый сокрушить всякого, кто окажется на его пути. Понимая, что может случиться непоправимое, Мурат сначала пятится, потом пускается бежать.
— Стой, красный храбрец! Разве может устоять власть, которую установили такие трусы? — прокричал в ярости Камбот.
При этих словах Мурат резко остановился, выхватил кол, служивший подпоркой к плетню, и возвратился во двор.
— Если даже мать поборется с тобой, говорят, не давай ей себя сбить. Будь ты мне трижды родным братом, не смей так говорить.
— Остановись, Мурат! — закричала сбегавшая к ним с крыльца Гулез. — Стой, стой!
Мурат бросил кол, плюнул, что-то процедив сквозь зубы, и вошел в дом.
— Большевик! Прячется за женскую юбку! — Камбот бросил вслед ему вилы.
Через минуту Мурат стремительно вышел из дома, его симпатичное, смуглое лицо бледно, будто в нем нет ни кровинки, искажено болезненной гримасой, зубы стиснуты. Он так же быстро вышел со двора, не обращая внимания на сидевшего на перевернутом ящике-мерке старшего брата.
Вскоре Мурат вернулся на подводе, подогнал ее к крыльцу, бросил туда узел с постелью, посадил Гулез и тронул лошадь.
— Да будет во благо вам мой уход, — зло бросил он от ворот.
Сидевший на ящике Камбот исподлобья глянул на брата, на сноху и отвернулся. «Подумать только! Бесстыдница, уселась рядом с мужем, будто на праздник ее везут, и слезинки нет в срамных ее глазах. Это ли еще не пример, что мир рушится?!» — Камбот с трудом поднял свое размякшее тело и, волоча ноги, направился к дому.
Говорят, когда братья расходятся, делят даже ярмо. Мурат, кроме постели, не взял из отчего дома даже деревянной ложки. Ушел гол, как сокол.
— Куда мы теперь? Как бродячие цыгане... — не обращаясь к мужу, в раздумье сказала Гулез.
Мурат молчал, похоже, он даже не слышал жену. Потом, очнувшись, как бы про себя:
— Что же, на свете добрых людей нет? — голос его был спокоен. — Но сперва заберем детей.
Подвода остановилась у бывшего большого хозяйского магазина. Теперь здесь размещалась школа. Ничего не зная о случившемся, дети отправились бы после уроков в свой бывший дом. Двое мальчуганов, один постарше, другой первоклашка, увидев родителей, радостно забрались на телегу, что-то рассказывая и перебивая друг друга.
— Вижу, вижу, Мурат, жилье твое еще недостроено... Да нам тоже без тебя не обойтись... — чуть виновато говорил мужчина, оглядывая работу Мурата.
— Добро пожаловать, Исмел. И врагу не пожелаю, чтоб был забыт людьми. Заходи в дом.
Мурат делал стенку из плетня для кухни и теперь, отряхиваясь, шел навстречу бригадиру.
— Нет, в доме нам нечего делать. — Бригадир вошел в недостроенную кухню. — Были б колья и прутья, докончили бы твою кухню в один воскресник.
— И на том спасибо, в один день бригадой поставили дом, на второй — обмазали. Одни-то мы не скоро бы управились.
Самое главное это дом, с кухней можно не торопиться, сам управлюсь. Как дела в бригаде? Что с домом на полевом стане?
— Вот из-за этого дома я и пришел к тебе. — Бригадир вынул из расщелины плетня топор, постругал корявый прут и положил топор обратно. — Ты ведь привозил колья, теперь дело за потолком, за покрытием. И дом для бригады будет готов. Тебе лучше знать, какие прутья и сколько понадобится туда... Да и воз твой двух стоит.
— О чем говорить? Конечно, привезу материал, хоть делай из него рогожу. Будь спокоен, Исмел, — улыбнулся Мурат, — дом для работающих в поле будет отличный.
— Я и не сомневался, поэтому — прямо к тебе. Еще вот что... — Он не решался начать о другом.
— Что, говори, — в тоне Мурата готовность сделать все, что требуется для бригады.
— Вчера было правление. Виков опять прилип к Камботу, тебя цеплял.
— В чем моя-то вина, что работаю за двоих?
— Да говорили ему, а он свое, как репей... Поедешь в лес, зайди в правление, поговори с ним. Только не очень там, не расходись. Ты ж понимаешь, откуда ветер дует.
— Как не понять. Когда-то царапнули его по сердцу, — усмехнулся печально Мурат. — Не знает, как отомстить. Не волнуйся, Исмел, драки не будет.
— Ну, счастливого пути. Успеешь ли сегодня заготовить и привезти материал на полевой стан?
— Немного опоздали, но постараюсь, сделаю.
Мурат проводил бригадира, вернулся к стенке, где только что работал, взял топор, веревки и пошел запрягать лошадей на колхозную конюшню.
...Лоснящееся лицо мужчины, сидевшего за столом правления, было самодовольным и важным. Он не спешил.
— Я же сказал тебе, имей терпение. Мир, говорят, вертится как колесо — все меняется. Настал и наш черед, — Асхад пригладил усы пухлой ладонью. — Довольно своим богатством отнимать наших невест...
— Не богатством, сын Виковых, — мужеством. Не путай, это разные вещи. Правда, тебя всегда больше интересовало богатство.
— А чем еще там было интересоваться? — губы Асхада стали еще толще, сложившись в брезгливую усмешку. — Той, которая могла ночью убежать в лес с мужчиной?
— Негодяй! — Мурат подбежал к мужчине-коротышке, поднял его за ремень и держал так, прижав к стене, некоторое время. Потом посадил его на стул. — Не смей и слова произнести о ней. Слышишь?
Асхад быстро выдвинул ящик стола, пошарил там рукой.
— Бандит, ты забыл, где находишься, — и бросился к Мурату, потрясая маузером.
Тот сидел неподвижно. Он уже успел остыть и был готов корить себя, что не сдержался. Сила мужчины в хладнокровии.
— Оставь ребячество. Пугать меня вздумал.
— Я тебе покажу, как пугают! — закричал Асхад визгливо. — Ты еще пожалеешь... Банов Камбот — твой брат, погоди, ответишь. От работы уклоняется, в колхоз не идет, спекулянт...
— Заставьте его работать, не давайте заниматься спекуляцией, — продолжал спокойно Мурат.
— Нет, разве он не твой брат, разве не прикрывается тобой?
— Слушай, брось эту железяку на место. Неудобно, кто войдет,..
— Я покажу тебе «железяка», это — наган.
— Вижу, вижу, только ведь это зависит от того, в чьих руках он, — говорит Мурат. — Так что общего у меня и Камбота, хоть он мне и родной брат? Обувь одинаковая из сыромятной кожи. Я работаю в ней в поле и в лесу. Не могу я больше с тобой задерживаться, ехать мне надо, лес ждут, да и лошади застоялись, — Мурат резко поворачивается, чтобы уйти.
— Тебе важнее лошади или человек, что с тобой разговаривает, — повышает голос Асхад. — Сделаешь так, чтоб завтра же твой брат вступил в колхоз или...
— Клянусь, и послезавтра не смогу это сделать. Чего молотить зря на пустом току, ты же знаешь, что с ним у меня нет ничего общего.
— Когда было добро — было общее, а теперь, конечно... — на лице Асхада довольная усмешка.
— Зря скалишь зубы, пусть ничего у меня нет, я и сейчас, пока ты дрыхнешь без задних ног да растишь пузо, вывезу ив леса столько, сколько всему вашему роду не снилось. Мы работяги. Трудом выросли, а не подачками. Давай бери свой топор, поехали в лес. — Мурат быстро шагает к выходу.
Лицо Асхада стало багровым.
— Конечно, зачем вам были подачки! Ваши родственники, кровопийцы Шардановы...
— Тебе лучше знать, что пили Шардановы, — я не бывал у них. Это ты предпочел пойти к ним в услужение и прихлебатели, вместо того чтоб обрабатывать свою землю до седьмого пота. Кстати, у них ты научился писать и считать и теперь вот сидишь тут, в правлении, потому что грамотный. Если б я знал, что в моей партии будут такие, как ты...
— Что, жалеешь, что вступил в партию? — прищурил свои щелочки Асхад. — И за Шардановых ты, конечно, будешь заступаться: горе близких всегда трогает, — притворно сочувственным тоном сказал он и потом сразу закричал. — За это и за брата посадим тебя! — вскочил со стула и бросил вслед уходящему: — Тебя посадим, учти!
Он облегченно вздохнул, словно закончил важное дело, сел грузно на стул, рукавом вытирая потное лицо.
То ли подготавливая застоявшихся лошадей к дороге, то ли в ответ кричавшему Мурат резко взмахнул кнутом, рассекая со свистом воздух, прыгнул на подводу. Вороные, точно вспугнутые выстрелом птицы, рванулись и понеслись.
«Здесь должны быть хорошие прутья», — подумал Мурат, заворачивая лошадей направо, к солнечному склону.
Он освободил их от постромок и попоны, привязал к телеге и дал корм. Сам быстро сбросил с себя верхнюю рубашку, — Мурат никогда не работал в лесу в шапке и верхней одежде. «Это то же, что спать одетым, с затянутым поясом», — не раз говорил он.
Точно стрепет, резво бегающий в траве, Мурат стремительно вошел в лес. Он знал, где найти отличные, гибкие прутья. Как волокна конопли, стояли они под солнечными лучами. В руках его вверх-вниз, вверх-вниз ходит топор, кажется, что Мурат косит траву, а не рубит хворост.
Окинув примеряющим взглядом снопы срубленных прутьев, решил про себя: для одной подводы довольно. Вернулся к подводе, положил топор, пододвинул корм лошадям и взял старый прадедов кинжал.
«Когда-то тебя предназначали для кровавой работы, — теперь давай потрудись, старый кинжал, обстругивая прутья. Они сейчас нам очень нужны», — думает Мурат, приступая к новой работе.
Прутья выскальзывают из его ладони очищенные, без единой царапины. Видеть его за этим занятием — одно заглядение. Кажется, в руке у него нет никакого кинжала, просто он сжимает в ладони прутья и они выходят оттуда без веток и сучьев.
Вот он уже закончил и с этим, возле него целый ворох прутьев.
Кажется, бери и клади на подводу. Но такой знаток лесных дел, как Мурат, знает, что перетаскивать их сейчас лишний труд. Он срубил две-три жерди, положил на дно повозки и тогда начал нагружать подводу. Чтобы уместить больше, надо класть длиннее, да так, чтобы прутья не свисали, не тащились по земле. Словно воз конопли уложил, оглядел со всех сторон и остался доволен.
— До конца дней своих не вывезти тебе, Виков, такой воз из леса, — сказал Мурат вслух, увязывая воз. Он радовался так, словно ему выпала большая удача.
Мурат увязал воз сначала короткими ремнями, — они вырезаны из буйволиной кожи и хорошо пропитаны маслом, — затем начал разматывать веревки. Глянул вверх, чтобы определить по солнцу время. «Еще высоко. Успею на бригадный стан, — с надеждой подумал он, и с досадой: — Если бы не этот толстошеий, я бы уже был там. Ишь какой, хочет напугать меня. Жалеешь, мол, что вступил в партию. Чтоб тебя чума поразила. Разве меня силком там держат. Не боюсь я тебя, мелкий ты человек, интересами партии, новой власти прикрываешь свою месть и ничтожество. Верно и то, что я немного погорячился. Если всякий раз, когда слышишь что-нибудь неприятное, ты будешь распускать руки, сын Банова... Но ведь он тоже за наган схватился. Будто у него хватит мужества выстрелить. Нет, он не может убить своей рукой, доносом своим — да. Но мне нечего бояться. Да ну его!..»
Так рассуждая сам с собой, Мурат бросил веревку наверх подводы с прутьями и, чтобы обойтись без закрутки и скорее кончить дело, продел веревку через деревянное кольцо-бляху и обвязал ее вокруг пояса. Упершись плечом в воз, раскачал подводу, чтобы крепче затянуть воз и завернул конец веревки в кольцо. То же делает второй веревкой, чтобы затянуть сзади. Снова обвязался вокруг пояса и, ударяя в подводу двумя ногами, утрамбовал поклажу. «Еще разок — и хватит», — думает Мурат, еще сильнее оттягивая веревку...
В это мгновение свет вдруг меркнет для него. Небо треснуло и раскололось, а солнце, разбившись вдребезги, исчезло. Земля опрокинулась...
Когда он открыл глаза, солнца на небе действительно не было. «Неужели оно и вправду разбилось вдребезги и просыпалось осколками на землю или зашло? Сколько я здесь пролежал?»
Он попытался приподняться, но острая боль пронзила его тело насквозь. Когда он с величайшим трудом протянул руку, чтобы ощупать свой бок, она погрузилась во что-то липкое. Мужчина вздрогнул от испуга, позабыв о боли. Помедлив, он осторожно дотронулся другой рукой и понял: это были внутренности, его кишки. Что же делать? И, приходя в себя, ответил сам себе: надо вложить обратно. А что там? Он занес руку назад, — нательная рубашка была в засохшей крови. Пытался взглянуть, но боль остановила его.
«Останусь лежать так, делу не поможешь. Вся надежда сейчас на себя, сын Банова, на свою силу, выдержку», — он вправляет свои кишки, поддерживая их одной рукой. Другой — шарит вокруг себя и нащупывает какой-то пень. «На мое счастье здесь оказалась опора, иначе мне бы не подняться», — подумал он, не подозревая, что именно этот пень оказался причиной его увечья. Когда он решил в последний раз затянуть воз, кольцо не выдержало и сломалось, он упал на этот острый пень, поломав несколько ребер и распоров живот.
Сперва Мурат стал на колени. Огляделся. Верхняя рубашка, фуфайка и пояс лежали по ту сторону подводы. Он стоял на коленях, не решаясь подняться на ноги, кружилась голова и подташнивало.
— Другого ничего не остается, — сказал он вслух и, поддерживая бок обеими руками, поднялся и поковылял к одежде. Там же лежали топор и кинжал.
Корчась от боли, он поднял кинжал, разрубил фуфайку, осторожно положил ее на свой бок, перевязав верхней рубахой. Веревка, которой он увязывал воз, лежала тут же, как растянувшаяся змея. Он насилу собрал ее и положил в подводу.
Лошади стояли в сбруе, но он не мог взнуздать их, так как не мог дотянуться до их голов. Подвода в общем была готова, но ведь еще нужно было залезть наверх...
«Ступица, ход телеги, прутья — вот тебе и лестница, — соображал Мурат, стоя на земле и глядя наверх, где лежат прутья. — Взбирайся, если, конечно, ты мужчина, — говорил он сам себе. И еще твердил: — Я должен добраться, должен, должен».
Эта мысль заставляла его даже забыть о боли, слабости, вернее, они отодвинулись от него, — забыть о них было нельзя.
Кое-как наконец взобрался. Короткой веревкой привязал себя к возу. «Ну, раз мы на подводе, значит, поедем, — подумал Мурат. — Не подкачайте, дорогие, сегодня, выручайте». И тронул вожжи.
Он знал: впереди крутой, опасный спуск, а лошади не взнузданы. У него не было сил вложить им удила. Но и лошадей он знал, их повадки: сам обучал. Это те лошади, которых они с младшим братом отдали колхозу при вступлении. Кони лихие, сильные, берут с места, как только шевельнешь вожжами. Но сейчас они не трогались, удивленно переглядывались, видимо, считая себя только наполовину впряженными и готовыми в дорогу. Мурат снова дернул вожжи.
Лошади оглянулись, словно хотели сказать: «Лучше взнуздай нас, тогда покатим и воз, и тебя без всяких усилий».
— Трогайте. Долго еще будем стоять? — в третий раз дернул вожжи Мурат.
Лошади тронулись, будто говоря: «Воля твоя». Прядая ушами и часто встряхивая головы, — слишком назойливы оводы, — они быстро шли по узкой лесной дороге к широкому большаку.
«Пока все идет ничего, вот крутой спуск впереди», — это сильнее всего беспокоило возницу, который лежал на животе, привязанный веревкой к возу. Он почти не видел дороги, глаза ему застилало нестерпимой, слепой болью...
Хотя лошади и хорошо знали дорогу назад, Мурат напоминал им о себе на поворотах, трогал вожжи, указывал направление. Вот и спуск, самое трудное и опасное место. Здесь гляди в оба. Мурат обычно никогда не оставался в повозке, тут он обыкновенно сходил с нее и спускался с холма, шагая впереди лошадей, помогал им, держа за дышло или осторожно ведя под уздцы. Заранее определял, где как лучше.
Теперь он не мог двигаться, он доверял себя и свою жизнь вороным. Остановил их, дал немного отдышаться, успокоиться.
— До сих пор вы тянули изо всех сил. Теперь готовьтесь тормозить что есть силы, — еле шевеля губами, произнес он, словно наставляя лошадей.
Сам тоже, насколько позволяла боль, крепко взял вожжи в ватные, бессильные руки. Сдержать силой лошадей без удил трудно. Мурат знал это, а сейчас у него и сил не было. «Лишь бы не потерять сознание. Лишь бы не потерять... там будет легче», — твердил он себе как заклинание.
— Ну, двинулись, — сказал он тихо, будто не желая, чтобы лошади услышали его голос, выдававший волнение их хозяина, и легонько тронул вожжи.
Лошади не двигались.
— Ну-у! — сказал он громче, и это сразу отдалось в животе нестерпимой болью. — Сегодня все заставляете меня повторять, упрашивать вас. Решайтесь, решайтесь — иначе никак не получится, сегодня я вам не помощник. Ну-у! — мужчина поднимает вожжи выше. — Уж что будет... — Мурат думал, что он кричит, но лошади не услышали его, и все же, чуть помедлив, они тронулись вперед.
Мурат бессильно положил голову на локти, и все. Больше он ничего не помнил.
«Вот почему я с детства любил лошадей. Любил и верил в них. А еще говорят: «Не доверяй своей жене и коню». Да чтобы я поверил в эту дурацкую поговорку? Никогда! Да их мало просто любить, — с ними надо делиться последним куском. Хороший конь — это твой друг, в беде не бросит, спасет. Разве не вороные спасли меня в тот день?!»
Даже теперь, снова глядя в глаза смерти, Мурат вспомнил тот день, когда лошади привезли его в село и остановились у дома. Он был без сознания. Даже теперь горячая волна благодарности обдала его холодеющее тело.
Так Мурат Банов оставил в лесу еще один свой незабываемый след, в верховьях Большого Бзууко [1].
[1] Буквально: в верхнем лесу Большой птичьей долины.
«Я был там, откуда раненый Мурат привез прутья, привязав себя к возу», — говорили потом сельчане.
В селе много говорили тогда о случившемся, и между собой дома, и в бригаде, и даже на собрании в правлении колхоза, восхищаясь силой и мужеством Мурата.
... — Вот это колхозник! Что сказать еще? Достоин всякой похвалы и благодарности!
Так заключил свое выступление бригадир. Со всех сторон раздавались дружные, одобрительные голоса колхозников. И только один вкрадчивый голос наперекор всем сомневался.
— Пока ты, Исмел, продолжаешь расхваливать Банова, — засохло дерево, что ты посадил в его честь. Просто ему ничего не оставалось делать. Разгрузить подводу он не мог. Поэтому залез наверх, привязал себя и приехал. Вот и все мужество!
Это говорил Асхад, ни на кого не глядя, не в силах унять своей непримиримой вражды.
— Э-э, все мы говорить умеем, пока беда не грянула. Кому не довелось испытать себя в серьезном деле, тот не имеет представления о мужестве. А тот, кто сумел привязать себя к возу и доставить прутья бригаде, тот наверняка смог бы сесть на одну из лошадей и прикатить домой, бросив и воз, и лошадь в лесу. А Мурат не такой, он думал не о себе! — продолжал настаивать бригадир.
— До этого еще надо додуматься, — ухмыльнулся Асхад.
— Ну, когда ты столкнешься с подобным — поступи так, как говоришь.
— Типун тебе на язык, что ты мне пророчишь? — Асхад в неподдельном испуге округлил глаза и пробежал по лицам, ища сочувствия.
— Не волнуйся. Если тебя не свяжут и не отвезут насильно в лес, ты до второго пришествия не окажешься там, — жестко говорит Исмел под общий смех присутствующих на собрании колхозников.
— Ну хватит, у нас еще много вопросов, которые надо сегодня обсудить, — вмешался председатель колхоза. — Лично я считаю предложение бригадира правильным. Объявим Банову Мурату благодарность от лица колхоза и подарим ему бурку.
Все одобрительно кивают, слышны возгласы: «Правильно!», «Стоит!», «Заслужил!». Исмел слышит эти голоса и радуется: поняли аульчане, оценили — растроганно подумал он.
— Это пример для всех нас и для тех, кто заблуждается, надеясь на провал колхозных дел, — продолжал председатель. — Пусть они видят, на что способны колхозники, и знают, что колхоз, в котором есть такие честные, самоотверженные труженики, как Банов Мурат, не может развалиться. Так, товарищи? — обратился он ко всем присутствующим.
— Но как согласовать нашу колхозную политику с тем, что Банов едва ли не стал жертвой собственной беспечности, не рассчитав, сколько может выдержать деревянное кольцо? — поднялся было со стула Асхад, не в силах смириться с возвышением своего врага. — Не проявим ли легкомыслие, не совершим ли беззаконие?..
Люди начали переговариваться: что, мол, он сказал и где так непонятно говорить выучился, в чем беззаконие-то?
— Садись, садись Асхад, — опять водворяет тишину и ясность председатель. — Решено. Бурку Банову получше.
— Я знаю, где можно сделать такую бурку: поставишь ее, — будет стоять, как кинжал, воткнутый в землю, — восхищенно говорит один из аксакалов.
— Ну вот, когда бурка будет готова и Банов поправится, торжественно вручим ему подарок колхоза, — подводит итог председатель. — Дальше у нас на повестке дня...
Заседание правления колхоза продолжалось дотемна. Люди не спешили расходиться, ведь речь шла о них самих, об их сегодня и завтра.
К Мурату приходили домой люди, поздравляли, желали быстрее поправиться. «Ты у нас первый, кому вручают премию колхоза, премию Советской власти», — говорили ему.
По аулу ходили преувеличенные слухи, что ему, мол, подарили не только бурку, а решили также в награду дать коня с седлом, по личному указанию руководителя всей Советской Кабарды Бетала Калмыкова.
Ко всему этому старший брат Мурата Камбот относился как к недоразумению, даже глупости. Лицо его хмурилось, брови насупливались, когда он слышал о Мурате.
«Вот так дурачат глупцов, — думал он. — Как-то у хозяина украли прекрасного жеребца. Пострадавший пошел к конокраду и, поймав у его дома петуха, воскликнул: «Валлаги, такова жизнь, у одного крадут жеребца, у другого — откормленного, как жеребец, породистого петуха!» Глупец считал, что отомстил вору, поквитался с ним. Наш дурак отдал колхозу все, что отец наш Магомет и мы заработали своим горбом и потом. Забрали коней, скот, хозяйство, а взамен на него накинули паршивую бурку и в честь этого устраивают праздник, и он рад...»
Так ворчал Камбот. Мурат же, действительно, был рад бурке. «Не подарок важен, — внимание людей. Кто не оценит малого, не сумеет оценить и большое».
— Зачем кривить душой, здорово вы обрадовали меня, — говорил он другу Исмелу, часто заходившему навестить больного. — Но ведь бурка одна...
— Тебе мало? — удивилась Гулез, подошедшая к постели, чтобы поправить одеяло и дать мужу очередную порцию какого-то настоя из различных трав.
— Мало, потому что со мной были две лошади, — усмехнулся Мурат. — По одной — каждой было бы справедливо, Исмел. Ведь это они, мои вороные, достойны подарка. Выручили меня! — И, погрустнев, добавляет: — Врачи говорят, не скоро вновь сяду на лошадей, а может, и вовсе...
Голос его сорвался, и он, смущенно одернув ворот рубахи, замолк.
— Да что ты... — пытался успокоить его Исмел.
Но Мурат не дал ему договорить и, словно отогнав от себя мрачные мысли, продолжал уже спокойно, по-деловому:
— Кому же вручить вожжи? Говорят, о чужом коне душа не болит. Кому передать, чтоб любил и понимал лошадей?
Он, конечно, подумал о Хаджи-Мурате. Тот не подвел бы, да как его теперь заполучить, — пасет табун колхозного молодняка под Эльбрусом. И вдруг лицо его прояснилось: нашел!
— Я думал об этом уже, не хотелось разговор начинать первым. Конечно, нам твоей подводы вот как не хватает, — он провел большим пальцем по горлу. — Но вот кого посадить, — в недоумении развел руками бригадир. Заметив повеселевшее лицо собеседника, выжидательно посмотрел на него.
— Ах, бригадир, бригадир, — лукаво улыбнулся Мурат, — а твой брат Мурид! Я с ним работал вместе на вывозке хлеба и когда сено убирали. Он любит скотину, особенно лошадей. Вот кто действительно подойдет.
— Так мы его с детства звали «жеребенок», — тоже улыбнулся Исмел. — Как увидит, бывало... Ладно, посадим его на твоих вороных.
— Пусти зайдет ко мне, я скажу...
— Хочешь накрутить хвост? Правильно, осторожность не помешает. Чем тебе можем помочь, Мурат? Может...
— Спасибо, — перебил его хозяин. — Жена говорит, ни в чем не нуждаемся, не дают нам голодать. Хаджи-Мурат, когда спускается вниз, всегда заходит.
— А старший так и не был? — Быстро взглянул Исмел.
— Один раз, когда это стряслось со мной. Видно, перед людьми было неудобно. Больше нет, не заходил, — Мурат незаметно вздыхает и, понизив голос, добавляет: — Все-таки мы рождены с ним одной матерью, и я не могу не тревожиться о нем. Он не слушает меня. Ну, вразуми ты его как-нибудь. Если бы тебе удалось привлечь его к сеноуборке...
Мурат с надеждой посмотрел на бригадира. «И откуда у него это упорство, эта жадность. Видно, права пословица: «Матка одна, а жеребята у нее разные». Как переубедить его, как доказать, что жизнь пошла по новому руслу и смысл жизни теперь иной», — думает он о брате.
— Тут у меня тоже никак не выходит, Мурат. И по-хорошему и по-плохому пробовал. Как говорят знахарки: это выше моего ремесла. Меня тоже это беспокоит, — за тебя боюсь. Виков точит на тебя зуб и согласен убить курицу, хотя метит в петуха. Что случится с Камботом, переживать будешь ты...
— Да, семья там, дети. Если б не Камбот, что бы с меня взял Виков, мою головную боль разве? — горько усмехнулся Мурат.
— Знаешь родственника Виковых, косого Мицу? В милиции в районе работает. А Камбот там стоит на базаре, торгует шкурами...
— Да если бы и не было родственника в милиции. Камботу не простят его жизни. Да и нельзя простить. Просто руки еще не доходят до него у Советской власти, есть дела поважнее. И это тогда, когда все, почти все село вступило в колхоз. Он один занимается базаром. — Мурат уже не может сдерживать злобу, накопившуюся против брата. — Пусть Виков негодяй, но сейчас он бригадиром полеводов поставлен, там рабочих рук не хватает. Будь ты на его месте или я, стали бы мы терпеть его фокусы? Не позволю ему такое, дай только встать на ноги! — потеряв терпение, Мурат совсем вышел из себя.
— Ладно, ладно, не терзай себя хоть сейчас. Вот встанешь, соберем с тобой стариков квартала и — к нему! Неужели никого не послушает? — пытается успокоить его Исмел и переводит разговор на здоровье Мурата.
— Внутри у меня все зажило, — старался как можно бодрее говорить Мурат и хотел приподняться. Лицо его бледнеет, видимо, это движение причиняет ему боль. — Только вот ребра не отпускает, — переводя дыхание, говорит он. Ему будто неловко за свою слабость.
— Заживут, только нельзя тебе торопиться. Болезнь приходит легко, уходит с трудом. Не волнуйся ни о чем, — бригадир прощается и уходит.
<< пред. << >> след. >> |