| << пред. << >> след. >> XI
Война еще не кончилась, но теперь она полыхала далеко от родной земли. Посуровевший и постаревший, Исмел вернулся с фронта без руки. Он стал теперь более медлительным, отяжелевшим.
Там, на фронте, и потом в госпитале Исмел часто думал, с чего начать, как наладить снова жизнь на селе.
Здесь, дома, он понял, что сделать это труднее, чем представлялось ему раньше. Надо было и фронту помогать, и хозяйство восстанавливать.
Его поставили во главе вновь организованной строительной бригады. Дел у бригады было хоть отбавляй. В негодность пришли многие общественные постройки, не хватало помещений для хранения урожая, для содержания скота, особенно тяглового — лошадей и волов.
Надо было строить и строить. А для этого требовался строительный материал.
Где взять его? Конечно, в лесу. Ежедневно надо заготавливать и вывозить несколько подвод.
В такую бригаду включили и Мурата Банова. Дали ему подводу с лошадьми.
— Ты не против, если лошади будут стоять у тебя во дворе? — спросил бригадир. — Конюшни-то видишь какие, лошадей жаль. А будут у тебя во дворе, все присмотришь за ними.
— Для меня это не труд, только, сам знаешь, с кормом плохо. Кроме кукурузных стеблей, что припасли для единственной коровы, у нас ведь ничего нет. Если бы знать наперед, хотя бы воз сена...
— Да уж, твоего воза на всю зиму хватило бы, — улыбнулся Исмел, отлично знавший воз Банова.
Впрочем, воз Банова знали все в Ямшоко. Его всегда находили те, кто продавал сено, и те, кто его покупал.
Когда смотрят обычно на копну и стог, говорят: будет столько-то базарных возов. Для Мурата не существовало такого понятия. Говорят, цыган, желая получить побольше за свою клячу, надул ее, а она — лопнула. То же и базарный воз. Если класть сено, как пушистую мягкую шерсть, не утрамбовать, не стянуть крепко-накрепко веревками, оно будет падать с воза. А что с воза упало, то пропало, не соберешь... Пока довезешь... словом, одни убытки, да еще и сам упадешь с такого воза, шею сломаешь. Поэтому воз для базара надо накладывать как для себя. Он должен напоминать огромную подушку, туго перетянутую веревками и разделенную на четыре равные части, с поднятыми слегка вверх углами. Вот такой воз называли возом Банова, его нельзя было перепутать с другими.
— Где теперь найдешь такой воз, во всей округе не сыщешь. Немцы ничего не оставили, — Исмел поднял вверх глаза, — чтоб им пусто было... — И, помедлив, добавил: — Но скотина не виновата, ее надо кормить. А думать нам надо.
Мурат некоторое время глядел на бригадира молча.
— Конечно, надо искать. Может... может, еще бы пару человек заполучить в нашу бригаду, тогда могли бы заготовить и для себя, и отправить несколько подвод в степной район. Там лес — только дай. Вот тебе и сено на обмен, у них его больше.
— Это ты хорошо придумал, Мурат, — облегченно вздохнул бригадир. — Ну, а пока мне обещали вчера в городе выделить для нас немного отрубей. Съезди за ними. Будем добавлять в солому. Иди на склад, получи штук десять-пятнадцать мешков и езжай в город.
— Если вернусь поздно и склад будет закрыт, что мне с ними делать?
— Отвезешь на ночь к себе, а завтра сдашь. Разделим меж теми, кто держит на дворе колхозную скотину. — Исмел видит нерешительность Мурата. — В чем ты сомневаешься, не пойму?
— Да я не сомневаюсь, только везти к себе домой корм в такое время... Не заподозрили бы чего.
— Что же, мне к тебе лазутчика приставить? Что ты говоришь несуразное... Если у нас не будет доверия друг к другу, не справиться нам ни с разрухой, ни с бедностью.
— Я и сам понимаю, что несуразное, — с готовностью соглашается Мурат. — Но ты же знаешь, есть люди, которые за мной всегда следят, неусыпно, — горько усмехается он. — Когда началась война и немцы подходили к нам, мне отказали в восстановлении в партию, так как я недавно вернулся из заключения. Теперь же — из-за того, верно, что немцы не расстреляли...
— Мурат, мы об этом уже говорили в правлении. Мы знаем тебя и тех, кто умышленно мутит воду. Подожди еще немного, кончится война, вернутся люди наши, все станет на свои места и каждому воздадим по заслугам! — заключил бригадир.
— Коль тебе под шестьдесят, смерть, говорят, ближе порога твоего дома. Не хочу я радовать своих недругов...
— Конечно, не оставим так, пока правда дорогу не найдет, но сейчас видишь сам.
— Понимаю, не до меня... — Мурат трогает вожжи, лошади легко берут с места.
Так он впервые попал в город после того, как его освободили от немцев. Повсюду следы голода, разрухи. Бродят ободранные, жалкие люди. Больше всего их у ворот элеватора. Они просят у тех, кто выезжает со двора элеватора. Заполучив немного отрубей, тут же бросают их в рот. То же делают и те, кому удается выпросить четверть кукурузного початка.
Сразу за элеватором начинается маслобойный завод. И там ходят толпы голодающих, подбирая с земли все, что кажется им съестным. Но что можно найти, если за каждой подводой следят десятки пар голодных глаз, разве они дадут чему-нибудь упасть?
«Как оскудел мир. Все выскребла война. Несчастные мечтают получить кусок жмыха. А сколько тут детей, и все без родителей?!»
Мурат подзывает к себе мальчика в истертой заячьей шапчонке.
— Ты, ты, иди-ка сюда.
Мурат заметил, что особенно дружно и отчаянно весело окружают дети подводы, на которых что-нибудь лежит. Он еще не побывал на элеваторе и пока деловито ожидал своей очереди, и подвода его была пуста.
Настроение у Мурата было легкое, беспечное — светил белый, прошитый тонкой паутиной дымки день.
Мальчик видел, что Мурат в добром настроении, и посему безбоязненно подошел к нему, небрежно поковырял носком в земле, стеснительно улыбнулся. Улыбнулся и Мурат и почему-то сказал:
— У тебя, малец, родители есть? — Нет, он уже тогда приметил по каким-то неуловимым признакам горькое сиротстве мальчика.
— Ты для этого меня позвал? — нарочито бесстрастно ответил тот, собираясь уйти, и плечи его дерзко обострились под рубашкой.
— Нет, нет, да подожди ты, — заторопился смущенный этой недетской прямотой Мурат.
— Если у тебя ничего нет, так чего же мне ждать? — с какой-то радостной дерзостью, глядя прямо в глаза Мурата, ответил мальчик.
— Откуда тебе знать, что у меня есть и чего нет, — удивился Мурат. — Сядь-ка сюда, — и он указал головой на подводу.
Мальчишка с трудом вскарабкался и сел, свесив ноги с мешков. Мурат с жалостью смотрел на него, в его не по возрасту серьезные, даже сердитые глаза. Но ребенку нужна была не жалость — от нее он давно отвык — жалость самая худшая подачка, и все же мальчик нетерпеливо ждет, глядя на пожилого мужчину.
— Ты хочешь есть? — участливо спросил Мурат, тут же поняв, что спросил глупость. Мальчик, судя по всему, гордый. Нужно не спрашивать, а давать — тогда легче согласиться, а так вроде подаяния.
— Нет, мой желудок лопается от еды, — с жесткой иронией ответил мальчик и приготовился спрыгнуть с подводы.
Мурат положил руку на его плечо, другой достал мешочек с едой. Там лежали одна хатлама и кусок сыра. Отломив половину хатламы, Мурат протянул ее парнишке.
Однако тот, откусив поспешно от хатламы, перестал жевать и хитровато посмотрел исподлобья на Мурата:
— А сыр где? Дашь?
— Откуда ты знаешь, что у меня есть сыр? — улыбнулся довольный Мурат.
— Мы до войны тоже ели хатламу с сыром, вижу на ней сыворотку и запах...
— У, какой ты смышленый. — Мурат извлек из мешочка сыр, разломил его пополам. — Подойдет?..
Мальчик протянул руку и, уже не спеша, стал есть хатламу, понемногу откусывая сыр, как это делают за трапезой в горах.
А Мурат, вспомнив и свое детство, в чем-то похожее на эту беспризорщину, вспомнив свою детскую отзывчивость на все доброе, беззащитное, смотрит, как ест мальчишка. И вдруг, решившись, понимая, что этим может ранить мальчишку, спросил:
— Родители-то у тебя есть?
Мальчишка, не переставая жевать, что-то промычал и отрицательно покачал головой.
— Отец твой на войне? Жив? Или? — глухим, сдавленным голосом снова спросил Мурат.
Мальчик утвердительно кивнул и отвернулся, давая понять, что ему не нравится разговор. Но Мурат опять спросил:
— А мать?
Этот вопрос требует ответа, поэтому сперва он проглотил кусочек хатламы и с медленной угрюмостью произнес:
— Бомбой убило.
— А братья, сестры есть у тебя? — продолжает расспрашивать Мурат. — Не один же ты?.. — Теперь уже Мурат не сомневается в горькой своей догадке о сиротстве мальчика.
— Моего маленького брата Сарбия вместе с матерью убило бомбой. — Мальчик оставил еду и сидит с низко опущенной головой, руки у него бессильно сложены на коленях.
— Ешь, милый, ешь, — Мурат почувствовал, как у него сжалось сердце. — Больше у тебя никого нет? — Он почувствовал, что нашел нужную, правильную интонацию и теперь спрашивал без внутренней стеснительности, а по-родительски доверчиво.
— Харабин и Тату забрали соседи, они теперь у них живут, а я не хочу...
— Как тебя зовут?..
— Жилябий. А дразнят меня старой шапкой, — мальчишка усмехнулся — видать, прозвище не очень было ему по душе.
— Ну, ты парень хоть куда. А ко мне поедешь?
— В гости?
— Нет, насовсем. Будешь у меня жить. — Последнюю фразу Мурат произнес даже неожиданно для себя.
— Не хочу. Не хочу, чтобы ваши мальчишки меня дразнили, обзывали безотцовщиной... — мальчишка старательно собрал в горсть крошки от сыра и хатламы — видать, бережливый.
— Что ты, у нас нет мальчишек, — мягко сказал Мурат. — Они выросли и ушли на войну... Все выросли и ушли... И мы со старухой одни теперь, без детей, без завтрашнего дня, — не то жаловался на свою жизнь, не то оправдывался перед мальчиком старик.
— А соседские, думаешь, не будут дразнить? А взрослые будут жалеть: сиротка. Нет, не надо мне...
— А разве скитаться по улицам лучше, попрошайничать? — напомнил о врожденном горском достоинстве Мурат.
— Зато надо мной никто не насмехается... — неуверенно произнес мальчишка.
— У нас над тобой никто не станет смеяться, не беспокойся об этом. Я всем скажу, что ты мой сын.
— Так тебе и поверили, я же большой... Ладно, ты меня накормил, спасибо тебе. — Жилябий неторопливо слез с повозки. — А что будешь получать на элеваторе? — заинтересованно спросил он, уже стоя на земле.
— Отруби. Вместе бы повезли их домой, ну, идет?
— Береги мешки, гляди в оба, — совсем как взрослый, предупредил мальчик, — а то и везти будет нечего.
— Как так? — несказанно удивился этому Мурат.
— Видишь вон тех здоровенных парней, — ворюги. Будут приставать: «Дай закурить, продай мешок...» Чуть зазеваешься — и останешься ни с чем. У них все это дело на мази. — И, помедлив, добавил: — Ушлые они, парняги. Так что берегись.
— Молодец, что предупредил, — спасибо. Буду смотреть в оба, — быстро отозвался Мурат и тут же добавил: — Так как же, Жилябий, поедем?
— Когда в следующий раз приедешь, — повеселев, ответил тот.
— А как тебя найду? Где живешь? Фамилия? — вслух раздумывает о мальчишке Мурат.
— Здесь я буду, тут и встретимся. Я сын Батыра Бомашева.
— А вдруг не встретимся, мало ли что бывает. Ты, Жилябий, сам приезжай в Ямшоко. Спросишь Мурата Банова — любой тебе покажет. Запомнил — Мурат Банов. Договорились?
Мурат долго смотрел вослед мальчику, пока тот совсем не исчез в толпе.
Передние подводы тронулись, следом за ними въехал и Мурат в ворота элеватора. Пока дожидался своей очереди, наполнял мешки, взвешивал их, пока грузил на подводу, короткий зимний день кончился, и пришлось ему выезжать из элеватора, когда уже сгущались сумерки.
Люди еще толпились у ворот. Мурат глазами искал Жилябия, но его не было. Зато те самые здоровенные парни, о которых тот говорил, стояли тут, держась за ворота. Когда подвода Мурата поравнялась с парнями, двое из них схватили было лошадей Мурата под уздцы, но он так огрел лошадей кнутом, что те понеслись стремительно в ворота. Париям пришлось поспешно посторониться. Правда, один успел уцепиться за повозку и на ходу распороть мешок. Оттуда посыпались отруби, как из живота разделываемого животного вываливаются внутренности. Осерчавши, Мурат замахнулся было кнутом на злоумышленника, но тот успел спрыгнуть.
Чтобы пересыпать отруби из распоротого мешка, Мурат остановился.
К нему тотчас подбежали трое мальчишек, прося дать немного муки, и как он ни объяснял, что это отруби кукурузные и что из них не испечешь хлеба, они все повторяли: «Дяденька, ну пожалуйста, немножко». И в глазах их беспомощных стояли слезы.
Убедившись, что мальчишки не отстанут, каждому из них отсыпал отрубей, одному в шапку, другому — в мешочек, третьему — прямо в полу старого, мешковатого пальто, видать, с чужого плеча. Не успели мальчишки отойти, как перед ним встала женщина, держа на руках двух малолетних детей.
— И вашей и своей верой прошу, помоги нам. Одна осталась с ними, — кивает головой на детей, — да еще двое стариков дома. Будь добр, — жалобно причитала женщина.
— Чем же я могу вам помочь, несчастные? — Мурат опустил руку в мешочек, извлек оттуда остатки еды, которой поделился с Жилябием, и протянул их женщине.
Дети жадно следили за его руками. Женщина разделила пополам сыр и хатламу и с просветлевшим лицом протянула их своим детям. Зажав по куску хатламы под мышкой, они начали есть сыр.
— Их надо есть вместе, — сказал Мурат и тут же вспомнил Жилябия.
— Что же я принесу старикам? — мрачно спросила женщина и посмотрела на отруби, которые Мурат пересыпал в целый мешок.
— Ни стар, ни млад не хотят понять, что это отруби, и не мои. Куда тебе насыпать? — он хотел повысить голос, но осекся. Женщина протянула ему совсем маленький мешочек. — Да что это, для лекарства?..
Она оживилась, моментально сняла юбку с себя и вытащила ее из-под пальто, затем связала в узел и получилось что-то вроде мешка.
Мурат перевязал распоротый мешок с отрубями и отдал ей, понимая, что у женщины последняя юбка. И вот, благодаря аллаха, судьбу и его, Мурата, женщина с детьми направилась домой, к окраине, где стоят с самого начала войны развалюшки.
Ну и повидал он сегодня... Как говорится, дал людям — жди беды, не дал — гори в аду. Не дать нельзя и дать — плохо. Туда-сюда — полмешка нет. Что он скажет Исмелу? Как посмотрит в глаза колхозникам? Придется набирать эти полмешка дома, иначе нельзя никак. Скажут, кто дал право раздавать колхозные отруби, это тебе не наследство отца...
Скорее выбраться отсюда, думает он, проверяя повозку, и садится на облучок...
Миновав несколько улочек, лошади быстро вынесли его из города.
Он опять подумал о Жилябии. Каким радостным мальчишка ушел от меня, будто я накормил его мясом ягненка с пастой из пшена нового урожая и дал оседланного коня в дорогу. Надо было сегодня же забрать его с собой, уговорить, настоять. Непременно приеду и разыщу его. Смышленый мальчишка, из таких выходят настоящие мужчины. Сразу расскажу о нем Гулез, вот обрадуется... Нет? Не может она не обрадоваться. А вдруг скажет нет? Не может она так сказать, я знаю. Рада же была, когда узнала о Мусе, только Виков не разрешил, говорит, на старости лет Банов кормильца ищет, помощник ему нужен. Нет, Виков, человек мне нужен. На месте Банова должен стать, вырасти Банов. Мальчик надеется, ждет конца войны, а там, хочешь ты, Виков, или нет... Пусть бы я этого мальчика никогда не увидел, лишь бы отец его вернулся. Вернулись бы наши сыновья, разве не приняли бы они Мусу и Жилябия как младших братьев, а младшие в семье — самые любимые...
А каков Жилябий! По тому, что хатлама побелела и стала чуть соленой, догадался, что в мешочке у меня сыр. Будут дразнить, говорит, мальчишки. Что, если нам взять их обоих: Мусу и Жилябия. Прокормим. Да разве я позволю кому-нибудь насмехаться над моим ребенком? Сумеем одеть-обуть, с Гулез все сделаем, чтоб мальчикам у нас жилось не хуже, чем другим ребятам на селе. Гулез согласится взять, я знаю.
Так, споря и подбадривая себя, он не заметил, как вернулся в село.
Был поздний вечер, и завскладом, как и предполагал Мурат, на месте не оказалось. Проезжая мимо правления, Мурат решил заглянуть туда: не встретит ли случайно там. Остановил лошадей, над ними клубился пар и стоял запах пота. Мурат погладил лошадей и, взяв с подводы немного сена, положил его на переднюю часть дышла для них, а сам вошел в правление.
При тусклом свете, пробивавшемся сквозь закопченное стекло керосиновой лампы, сидели пять-шесть мужчин, окутанные клубами махорочного дыма. Мурат поздоровался, все разом поднялись. Виков тут же исчез. Остальные стояли молча, мрачные, опустив головы.
— Что это вы? Что-нибудь случилось? — спросил Мурат, а про себя подумал: «Верно, опять шел разговор о моем восстановлении, поднимали мое партийное дело и не договорились, поэтому Виков так поспешно испарился».
Но Банов ошибался.
— Дело плохо, Мурат, — раздался из темноты голос Исмела. — Война каждый день приносит несчастья, ей нужны все новые жертвы...
— Да, несчастье видишь кругом. Я насмотрелся сегодня. Скорей бы конец этой бойне... Хотел отруби выгрузить, думал, может, здесь застану завскладом. — Мурат собирался уйти, но его остановил голос Исмела.
— Мы получили печальную весть, Мурат: погиб Хаджи-Мурат... — он подошел к Мурату, обнял его своей единственной рукой.
Мурат ничего не чувствует, не вспоминает, не видит подходящих к нему людей, не слышит, что говорят ему. Его сильные руки безжизненно повисли, голова, плечи опущены, всегда прямая спина согнулась.
Он видит перед собой младшего брата, своего дорогого Хаджи, вспоминает, как перед отправкой эшелона они стояли на станции и в последнюю минуту сказал Хаджи: «Если я не вернусь, замени моим детям отца». — «Разве на войне всех убивают? Будь мужественным. А за детей не тревожься. Пока я жив, с ними ничего худого не будет. Вернешься — построим с тобой общий дом. Мы всегда хотели жить вместе», — сказал тогда брату Мурат.
— И на войне по-разному, Мурат, гибнут люди. Твой брат погиб как герой...
Исмел распорядился, чтобы подводу Мурата отвели к амбару и разгрузили. Сам же с другом под руку вошел в дом.
На поминки брата Мурат отдал единственную корову и овцу, которых они с Гулез держали на случай, когда вернется кто-нибудь из сыновей. Невестка хотела продать свою корову, но Мурат решительно этому воспротивился:
— Ничего не поделаешь: кто умер — умер, а живым нужно думать о жизни. Разве можно отнять у детей последнее — корову-кормилицу!
— Хорошо, послушаюсь тебя. Впереди еще сорок дней: их нужно как следует отметить. Продам свой золотой наряд — нагрудник с поясом. Правда, он подпортился немного в земле, когда прятала от немцев. Не знаю, сколько дадут. Еще есть кольцо и браслет, подаренный тобою. — И, помолчав, она робко добавила: — А еще... кинжал и серебряный пояс твоего брата...
— Нет, их не трогай. Мало ли что... — Мурат не может закончить, у него дрожит подбородок, и, чтобы скрыть свою слабость от невестки, он замолкает.
На том они и порешили.
Горе свалило Мурата, он не мог подняться с постели, не ел, не пил, ни с кем не разговаривал и целыми днями лежал, уставясь в одну точку.
Гулез с тревогой наблюдала за мужем, уговаривала, сидя у его постели:
— Позволь, я помогу тебе встать. Надо обязательно подняться, пойти к людям, развлечься, встряхнуться. Что же делать! Раз один умер, и другому лечь заживо?
Наконец он однажды поднялся и, еле-еле переступая ногами, направился в сад, где был сложен строительный материал, который Мурат еще до войны приготовил для будущего большого дома. Они же хотели жить вместе, под одной крышей... Мурат плачет...
Подходят Гулез с невесткой. Они думают о том же.
— Весной начнем строить дом, — печально, но твердо сказал Мурат подошедшей жене. — Обе наши семьи будут жить вместе на усадьбе нашего отца. Вырастим детей.
— Прости меня, Дотанох, но я не могу покинуть дом, из которого ушел твой брат. Я буду ждать, вдруг вернется, подойдет к своему дому и не найдет никого...
Мурат молчит, потом в раздумье смотрит на невестку.
— Хорошо. Сделаем, как говоришь. Лишь бы жили дети наши, а дом в нашем дворе поставим, — размечтался Мурат и через сад направляется на конюшню.
Женщины идут за ним. Мурат выводит лошадей. «Слава аллаху», — радуется про себя Гулез и выносит во двор сбрую.
— Ссыпьте в мешок оставшийся корм и несите сюда, — говорит он женщинам, запрягая лошадей.
Те не спрашивают, зачем ему понадобились отруби, выносят мешок и кладут на повозку.
— Поел бы, — лишь успела вставить слово Гулез.
Но Мурат молча садится на повозку, берет вожжи в руки и выезжает со двора.
У колхозного амбара Мурат круто завернул лошадей.
— Должок привез, — обратился он к кладовщику, протягивая ему полмешка отрубей. — Не смог тогда, когда извещение пришло о брате.
— Да что ты, посчитали — на корм ушло, полмешка-то.
— Этой половиной мешка я многих обрадовал в тот вечер, много заслужил добрых слов. Но что поделаешь, если доброе пожелание одной женщины не пошло впрок, а проклятие другой — пало на мою голову... что нам сегодня-то делать? — старательно расспрашивал он кладовщика.
Мужчины договорились, что завтра утром Мурат прямо поедет в город на станцию, где получают доски.
А теперь он вернулся домой, снял коробку с повозки, положил на переднюю часть мягкое переносное сиденье и отправился в лес.
На следующий день рано утром, в предрассветных сумерках он печально вспоминал о младшем брате, о том, какой это был душевный, преданный человек и какой короткой оказалась его жизнь. Мурат ехал в город, высоко сидя на дровах, и думал: будь проклят тот, кто зажег этот пожар. Сколько человеческих жизней унес он! Столько пуль, снарядов сыплется не на пустое поле; кто поднимает винтовку, наводит орудие, тот целится в человека. Он погибает — близкие хоронят его, вернее, устраивают поминки.
Вот и сам он везет продать дрова, чтоб вырученные деньги раздать на помин, когда исполнится сорок дней со дня гибели брата.
«Сколько стоит сейчас воз дров, — подумал Мурат, — а, сколько дадут, — и быстрей на станцию. Неудобно, если приеду туда последним».
Воз Банова не заставил долго ждать покупателя. Состоящий в основном из бучины, ровный, с концами, так аккуратно обрезанными, воз, что называется, взяли с ходу. Так что на станцию ему было ехать рано, но Мурат весело пошевеливал вожжами, поторапливал лошадей.
Еще по дороге в город он решил подъехать к элеватору, чтобы разыскать возле него маленького Жилябия. Надо все сделать, все, чтоб только увезти его с собой. Только бы найти его. Теперь он найдет для мальчика такие слова, которые бы дошли до его сердца, убедили бы его в том, что он нужен Мурату и Гулез, что Муратове сердце открыто отныне для заботливой нежности.
У элеватора стояло несколько подвод, но ни взрослых, ни детей не было. «В такую рань да еще в такой собачий холод кто придет? Должно, соберутся к тому времени, когда подводы начнут выезжать со двора элеватора, — успокаивал сам себя Мурат. — Вот погрузим доски и будем возвращаться, тогда еще раз заверну сюда, — решил он и повернул в сторону станции, — только бы найти мальчишку».
Подъехав к складу, Мурат увидел, что там еще закрыто. На углу стояла группа закутанных по самые глаза женщин. Они переминались с ноги на ногу, над их головами поднимался морозный пар.
Взяв с телеги холщовый мешочек, в который Гулез обычно клала ему съестное, он направился к ним.
— Чай горячий, хлебнешь глоток — согреешься!
— Мой жаркий и сладкий — пей, будешь гладкий!
— Пирожки, пирожки горячие с картошкой! — перебивая друг друга, обступили его женщины.
— Будьте вы неладны, набросились на меня, как оводы на болоте. Не надо ваших пирожков, дайте чаю погорячее.
Женщины торопливо извлекли из лохмотьев тщательно укутанные чайники и кружки. Мурат взял первый готовый стакан, достал из мешочка чурек и отошел в сторону.
«Если бы я сейчас нашел Жилябия, напоил бы его горячим чаем», — внезапно подумал Мурат, и сердце его сжалось от тоски, и он положил обратно в мешочек чурек с сыром, поскорее допил чай и, не глядя на бойко торгующих женщин, направился обратно к лошадям.
Ожидание всегда тягостно, особенно для такого неспокойного, нетерпеливого человека, как Банов. К складу уже начали съезжаться подводы. «Где же наши-то? — начал беспокоиться он, не видя никого из своих. — Выехал рано, вот может и не хватить корма лошадям», — думает он, зная, что в торбах осталось отрубей совсем немного, и смотрит туда, откуда должны появиться колхозные подводы.
К обеду все их подводы были погружены и тронулись в обратный путь. Мурат же снова завернул к элеватору.
Людей здесь, как и утром, было мало. Он слез с повозки, надел на лошадей торбы, сам подошел к мужчинам, стоявшим у подвод и ожидавшим очереди на элеватор.
— В тот раз я видел здесь много детей. Что-то сегодня никого...
— С неделю назад подъехали на двух машинах люди с милиционерами, собрали всех детей и куда-то увезли.
— Говорят, собирают всех детей, родители которых погибли на войне, будут их кормить, учить, словом, воспитывать. Не верится, чтоб можно было собрать столько детей и содержать, — неторопливо заметил какой-то незнакомец внушительного конторского вида.
— Как же не верится?! Наше государство может это. Если б у него не было силы, разве могли б побить немцев, прогнать с нашей территории да еще освободить Польшу, Болгарию, другие страны, — говорит кто-то. — Если смогли сделать такое, сумеем воспитать и сирот Кабарды. Можно не сомневаться.
— Я спросил потому, — наконец сумел объяснить Мурат, — что хотел одного взять с собой.
— А что, у тебя нет детей? — спросил парень в солдатской ношеной-переношеной шинели с двумя нашивками за ранения.
— Как же, двое, только они там, — махнул Мурат рукой в сторону гор.
— Это ты хорошо надумал, отец, сейчас многие так делают, — отозвался словоохотливый парень. — У наших соседей двое, мальчик и девочка из Ленинграда. Любят их как родных детей. Да разве я бы сейчас разговаривал здесь с вами! Меня самого спасли двое стариков с Украины от врага, и от ран, и от голода. До конца дней своих буду почитать их как отца и мать. Ты сам из какого села будешь? — спрашивает он Мурата.
— Из Ямшоко.
— Из Ямшоко? Из вашего села со мной был один славный парень, — он кивает головой в сторону.
— Кто же, как фамилия? — предчувствуя недоброе, спрашивает Мурат. И в глазах у него поплыли круги.
— После возвращения из госпиталя я приезжал в ваше село, к его родителям, спрашиваю их дома, а мне говорят, что там оплакивают смерть брата, дяди, значит, моего друга Каральбия, и я уехал...
— Как ты сказал? — Мурат смертельно побледнел и голос у него дрогнул.
— Сын Банова, Каральбием звали его, — тихо ответил демобилизованный, глядя себе под ноги, понимая, что этот мужчина неспроста расспрашивает так подробно его.
— О, какое несчастье ты мне принес... Мой Каральбий!.. — Мурат, ничего не видя, как слепой, шатаясь, ухватился за чью-то подводу.
— Значит, вы его отец? Мурат? — парень бросился к нему и в спешке уронил костыль.
Все вокруг с сочувствием смотрят на Банова, на парня, привезшего такую страшную весть. Но они бессильны чем-нибудь помочь. Ни свое, ни чужое горе не лечится.
— Как это случилось? Где?.. — Мурат не поднимает головы, он не хочет, чтобы люди видели его слезы.
— Я расскажу, отец. Возьмите кто-нибудь мою подводу, — обратился парень к своим спутникам. — Я отвезу его домой, — кивнул он в сторону Мурата. — Твой сын был настоящий парень, человек большой храбрости, мужества. Как жаль, что так неожиданно я оказался вестником печали. Что поделать... Давай-ка поедем домой, а то нехорошо получается: на дороге сообщил тебе о... Что говорить, твой Каральбий был мне как брат родной.
— А как твоя фамилия? — спрашивает Мурат.
— Темиров. Асланбек Темиров. Наверно, он писал обо мне. — И парень, с трудом взобравшись на подводу, взял в руки старые, во многих местах заново связанные, вожжи.
— Да, писал... — И, боясь своего вопроса, помолчав, продолжает: — Ты был с ним в последнюю минуту, закрыл ему глаза, сложил руки?
— Врать не стану, складывать было нечего, отец. Снаряд угодил прямо в его окоп.
Оба долго и тягостно молчали — слова бессильны перед горем.
Они выехали из города, и лошади, зная дорогу, сами бежали без понукания. Теперь никто не может видеть, как лежит ничком убитый горем отец, вытянувшись на досках, рыдая сердцем, без слез. Он знает, мужчине не подобает плакать, но не может сдержаться. Асланбек смотрит и молчит: не хочет мешать ему, пытающемуся растворить свое горе в тайных слезах...
И прошли дни, и вот настало утро настолько морозное, что пальцы мгновенно примерзали к металлу.
Сверкает снег. Сыромятные чувяки, словно чувствуют мороз, плотно обтянули теплые в носках ноги, чтобы самим не замерзнуть. Мурат отряхивает рукой иней, которым покрылись гривы лошадей, затем расчесывает их суровой щеткой.
Если бы дома была Гулез, обязательно вынесла бы мешочек с едой и сказала бы: «Ради аллаха, возьми немного и только не привози обратно, съешь». И стояла бы у ворот, пока не скроется его подвода. Но сейчас ее нет дома. Он садится в сани и выезжает со двора.
Хотя Мурат намеревался не спешить, уговаривая себя ехать медленно, разве такое было в его характере? Нет, скоро он дал волю резвым лошадям. И долго ли на таких лошадях добраться до леса!
Сани Мурата уже вкатились в лес. Тишина, ни души. Деревья еще не успели выпрямиться от лежащего на них тяжелого ночного инея. Из лошадиных ноздрей вылетают струи горячего пара, и когда их головы задевали ветки, под полозья падали снежные шапки.
На теневой стороне деревья более сырые, тяжелые, поэтому Мурат подался туда, где чаще бывает солнце.
Односельчане знали воз Банова, знали и те места, куда он обычно ездил за дровами. «Я поначалу немного обидел Хангуашу, потом надо постараться. Трудно ей, а ведь не женщина она — просто золото. И работница замечательная, и человек душевный», — подумал он, въезжая в девственный лес. Он знал тысячу способов, чтобы затратить в лесу меньше сил, не расходовать их впустую, и пользовался для этого прежде всего помощью самого леса.
Когда ехал за дровами, подъезжал к пням, на которых красивым веером располагались длинные и тонкие деревья-побеги. Сани или подводу оставлял недалеко и рубил так, чтобы при падении верхушки деревьев оказывались возле них, оставалось лишь подтащить другой, срубленный конец.
И зимой, и летом, прежде чем приступить к работе, он снимал шапку, поясной ремень, сбрасывал телогрейку и брал в руки видавший виды топор. Срубив деревца, спрыгивал с пня и начинал быстро очищать их от веток. Скоро возле него вырастали штабеля.
Очищая деревья, Мурат никогда не оставлял их слишком гладкими — такие дрова быстрее выводятся, обрубал ветки не у самого основания, а с отступом. Немного оставленные ветки — своеобразная добавка к дровам. От суковатых дров больше жару и тепла. К тому же, оставленные в лесу, ветки пропадают без пользы. Да и воз смотрится лучше, если концы уложенных деревьев образуют веер, красивый «хвост».
В лесу Мурата словно подменили, — он забыл о болезни, о тяжелом, безрадостном, безысходном состоянии своем в последнее время, он словно забыл о своем горе.
Он не собирался сегодня выезжать в лес, и, если бы не Хангуаша, оставался бы в том же состоянии, и еще больше томился бы, мучительно считал часы и минуты, ожидая Гулез, ее возвращения из города.
Мурат с благодарностью думает о своей соседке: «Чтоб ты и твои дети были здоровы, Хангуаша. Дети... Где они, его дети?.. — и он старается перебить свою мысль. — А вдруг Гулез привезет с собой Жилябия? Надо поторапливаться, а то вернутся раньше меня».
Он быстро отстегнул постромки, дал лошадям корм и вскочил на огромный пень. «Если свалить эту половину сюда, а ту — по другую сторону, считай воз дров готовым».
Мурат быстро орудует топором, удар — и деревце на бок. Падая, оно становится концом вниз, затем опрокидывается и скатывается рядом с санями. Такому умельцу, кажется, сам бог помогает. Работу двоих — один рубит, другой таскает — Мурат выполнил довольно быстро. А топор его все в деле.
Кажется, он не топором рубит деревья, а прутиком сбивает макушки полевых цветов. А вокруг него все трещит, все валится. Сам он разгорячен, увлечен работой, потерял счет времени. Кто скажет, глядя на него, что ему давно за пятьдесят?
И на душе становится хорошо при мысли, что Хангуаша с детьми будут в тепле. От этих сырых дров ему сейчас, наверно, жарче, чем тем, кто будет сидеть у печки, когда запылают эти дрова. От его все время движущейся фигуры идет горячий пар. Снова удар по дереву и...
Шум. Лошади ржут, мечутся... И как молния пронзает его догадка — волки. Эх, пропадут...
— Уо-уо! Уо-уо... — пытается кричать Мурат, но у него нет голоса.
<< пред. << >> след. >> |