| << пред. << >> след. >> ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Он оглушен
Был шумом внутренней тревоги.
А. Пушкин
ГЛАВА I
Марию успокаивал предстоящий отъезд в Поворино. Как только подала заявление на отпуск за две положенные недели, ей стало легче, спокойнее — хорошо увидеть мать, родную квартирку, неоднократно снившуюся ей во сне.
Пришли к Марии чувства задумчивые, благостные, какие-то милые сердцу ощущения, воспоминания и смутное желание расстаться с новой жизнью, в которой она не обрела счастья. Чем ближе подходило время отпуска, тем чаще Мария с умилением вспоминала свою квартиру, сарайчик, двор.
Она и не подозревала, что в воспоминаниях можно доходить до самозабвения, до упоения и обыкновенная, ранее не замечаемая простая вещичка может вызвать такую бурю чувств, связанных в единую цепь с прошлой жизнью, и с такой трогательностью касаться сердца, что просто хотелось плакать от радости.
Мария ушла в себя, жила прежней жизнью, простив обиды бывшему мужу Василию, всем, всем. И только на мастера Коровкина поглядывала так, что он боялся подходить к ней и однажды сказал, обращаясь к Шуриной:
— Если вы меня ненавидите, скажите: я уйду и умру.
Мария приняла эти слова на свой счет, молча поглядела на Коровкина и поняла: он страдал. Коровкин бросил курить, до позднего вечера пропадал на стройке, выполняя работу, которую должны делать его подчиненные, и всячески старался показать, что ничего плохого не имеет против любой из них. К Марии вновь вернулась жалость к нему, и в то же время она ничего не могла поделать и, подозревая за собою ненавистное неравнодушие к нему, стала еще сильнее бояться мастера. Мария ждала отпуска, как спасения. За время отпуска должно случиться что-то невероятное, это необычное мерещилось ей.
Однажды она переодевалась, стояла у окна, как-то особенно остро в этот момент ощущая себя всю, до малейшей клеточки, и вот появившееся чувство, когда человек ощущает не только каждую свою клетку, но и в каждой клетке самого себя, оказывается наиболее сильным и всепоглощающим: человек будто видит, как он мал, слаб, и, дойдя до каких-то скрытых, возможно, не подвластных ему пружин своего бытия, с величайшей тоскою начинает понимать, что многое, казавшееся недавно главным и важным, на самом деле — мелочное, наносное, а главное и важное — совсем другое и это, другое, он вот-вот должен понять. Ощущение таинственного мига, когда перед ней что-то должно открыться, наступило для Марии, как прозрение. И в это самое время она, как только угадала тот миг, посмотрела в окно. Солнце низко нависло над пустырем, начинающимся сразу же за домом, лучи ложились на обнаженное тело ласково, шелковистым, паутинным прикосновением. Пустырь порос нежной молодой травкой, кустики ивняка выбросили молодые листочки. И вот за одним из кустиков она что-то увидала — был ли то человек или тень человека, то ли ей вообще показалось, она не могла понять, сколько ни приглядывалась, но, как только увидела, ее словно кольнули в сердце — там, за кустиком, не кто иной, как Алеша Коровкин.
Она увидела мастера, и слезы появились на глазах. Отойдя осторожненько от окна, оделась. Снова вернулась к окну. Разочарованно вздохнула, так как стоявший не был Коровкиным. Но почему же тогда ей показалось и почему мужчина не сводил глаз с окна? Мария обогнула дом — за кустом ивняка стоял Алеша Коровкин. Он держал в руках свою кепчонку и мял из последних сил, как провинившийся школьник, не зная, то ли бежать с глаз долой, то ли сделать вид, что на пустыре оказался случайно, — словом, впору хоть сквозь землю провалиться.
— Ты зачем здесь? — строго спросила Мария, чувствуя, как лицо заливает кровь.
— Я это, я не здесь нахожусь, — промямлил, все более теряясь, Коровкин, и, оттого что он стоял весь убитый и растерянный, Маша жалела его. Она вдруг присела на корточки и спросила:
— Алеша, чего ты от меня хочешь?
— Я? Вы что, Мария Викторовна? Я ничего не хочу, я просто ничего не хочу, я так... — торопливо отвечал он, жалея, что не дал стрекоча, когда увидел Марию, и что пришел сюда в надежде встретить ее и сказать о своих страданиях.
— А что же мы, так и будем? — чуть слышно спросила она.
— Не будем, — твердо отвечал Коровкин. — Не будем. Я ухожу. Все, все. — Коровкин был заранее убежден в своей вине. — Простите меня, я это, я думал, что если бы не то, что, может, если выйдет... Я ухожу. Мне не нужна карета, как Чацкому... не! Карету мне, карету!
— Домой? — спросила Мария, невольно стараясь удержать его.
— Домой, Мария Викторовна. Извините, я ухожу. Я подлец, я думал, если встречу вас, то скажу... Но я ухожу. А если хочешь знать, Машенька, то есть Мария Викторовна, я тебе хочу сказать...
— О чем же?
— Я тебя люблю, Машенька, — тихо проронил мастер Коровкин и радостно заплакал. — Но нам, Машенька, я знаю, не по пути. Я теперь понял. Я уйду без аплодисмента. Что и кто я? Я мысленно только живу, а так существую, как пес.
— А с чего так?
— Я умру, и никто-то по мне не заплачет. Вот. Ты вон какая, а я же вон какой. Ноль без палочки. Ты, Машенька, не поймешь меня никогда, а в самом начале я думал: все просто, все у нас с тобой получится. А теперь понял: нет, не получится, никогда. Я не Наполеон, я всего лишь Коровкин. И я все понял в эту минуту исторической своей жизни. И зачем выдумывать жизнь, когда и так все ясно. Лучше сесть, как обычно, и почитать книгу, там все есть, все красиво, все как надо, только нет там меня, Машенька, а значит, наслаждаться я должен чужим счастьем. Вот, Машенька.
— Что? — испугалась Мария его голоса.
— Все! — крикнул Коровкин и бросил оземь свою кепчонку. — Обманывали меня всю жизнь. Все!
— Кто все? — спросила Мария, чувствуя, сейчас ему расскажет, что она не его обманывала, а себя, о том, как трудно ей было. Но неожиданно, когда он стоял перед ней растерянный и злой, взяла его за руку и проговорила: — Я уеду, Алеша, в отпуск, а потом, Алеша, может, я вернусь, а потом, Алеша, а потом... — от волнения не смогла досказать свою мысль, повернулась и побежала в общежитие, а Коровкин поднял кепку, подул на нее и уставился вслед Марии, пока она не скрылась за углом. Он радостно тыкнул и с такой силой кинул вверх свою кепчонку, что она упала на крышу общежития, и он домой уехал без кепки.
* * *
Надо было прощаться, и Мария заехала к Алене. Топоркова в новейшем американском халатике смотрелась изумительно, но выглядела озабоченной. Посмотрела на подругу, пробормотала:
— Мне б твои заботы.
— Ты отчего такая, Аленка, хмурая? — испугалась Мария за подругу, и напрочь устоявшееся ее чувство в незыблемости Аленкиного счастья покачнулось.
— Знаешь, я тебе скажу сразу, — отвечала Топоркова деловито. — Я не планировала ребенка, но я забеременела. Сообщила по наивности Мишелю, думала, что, знаешь, у них все в этом смысле легко, а он — против! Аборта! Пусть, говорит, будет ребенок, крепче меня любить станешь. Вот я и хожу, набираю веса в пузе. Хотела не послушаться, а он: «Если сделаешь, я разорву отношения».
— Давно?
— Уже третий месяц.
— А вы не расписались?
— В том-то и дело. Уж я чувствую, натерплюсь неприятностей с его происхождением. То его в одно место носит, то в другое, то у них поездки организовывает МИД по стране, то на юг, то на север. Все больше знакомятся с экономикой, ну, знаешь, для заключения торговых сделок с нашей страной. Правда, ему подарки дарят, и он привозит столько из поездок, нам с тобой таких не подарят. Но меня он любит и повторяет: без тебя жить не могу. И не сможет. В общем, нашла я себе про-бле-му! Ты уезжаешь, ты счастливая, дома побудешь. Ты вот так и поедешь?
— А как? — не поняла Мария.
— Слушай, Маня, ты прямо Москву опозоришь. И себя и меня. — Топоркова оглядела ее кофту, юбку, отошла, присмотрелась. — Слушай, ты бы себе поярче чего купила — юбку, с таким разрезом, чтобы твои белые, бледные ноги мелькали в вырезе — привлекают мужские глаза, — или джинсы с высокой талией и строчкой широкой напяль, знаешь, есть такие с ромбическим швом.
— Где их возьмешь, брюки-то?
— Ну, по такому случаю можно разориться, — рассердилась Топоркова, стала выискивать в платяном шкафу свои вещички и подавать подруге. — Бери! Мерь! Чего стоишь, как турок несчастный? Чего лупишь бельмы? Бери и мерь! В твои годы-то можно шевелить не только глазами, но и мозгами в своей коробочке. А то год прожила в таком городе, где все под рукой, и в чем прибыла, в том и домой заявится. Нищета, скажут! Да на тебя в Поворино будут пальцем показывать. Особенно этот твой бывший, шизик, мужем который звался. Ты что? Ты, я вижу, очумела от новой жизни, Маня?
— Да уж очумела не в ту сторону, — тихо отвечала Мария, держа вещи Топорковой в руках, соглашаясь с ней, но в то же время отлично понимая, что брюки, юбки подруги малы ей.
— Напяливай! — приказала Топоркова, победоносно глядя на Марию, и тут же бросилась на раздавшийся в передней звонок — ожидала Мишеля. Увидев Машу, Мишель заулыбался и так — весь сияя, держа торжественно букет белых роз — подошел к ней, галантно поцеловал руку, и глаза его снова заблестели особенным, прозрачным блеском.
— Добрый день, Маша.
Мария ответила, все еще держа в руке Аленкины вещи. От его голоса, взгляда стало приятно.
— О! Что такое у вас в руках, Маша? — спросил он, присматриваясь и узнавая знакомые вещи.
— Видишь, Мишельчик, Маня уезжает в отпуск на родину, в чем приехала, так в том и едет домой, — проговорила озабоченно Аленка, присматриваясь к новому костюму своего Мишеля, — на нем красовался артистически блестящий фрак, белоснежная сорочка с пышным жабо, лакированные туфли на высоком каблуке. — Скажи, ведь засмеют! Особенно будет смеяться бывший муж. Честное пионерское! Мои тряпки ей малы. Попробуй примерь, Маня, их. Попробуй.
— Ты совсем сдурела, при человеке? Куда мне их мерять, когда и так видно: малы.
— Мишельчик, ей американские джинсы пойдут, — обратилась Алена к иностранцу.
— О, я понималь, — оживленно заговорил Мишель, оценивающе оглядывая Марию, как бы стараясь определить размер. — Вам нужен сорок восьмой размер американский джине. Определил! О! Я понималь!
— Сколько будет стоить, я отдам, — схватила Мария сумочку, доставая оттуда кошелек, набитый отпускными деньгами, не веря еще, что и у нее будут свои настоящие джинсы, которые, как все признают, ей очень пойдут.
— О! Деньги потом, деньги завтра, милая Маша. Я вам, милая Маша, маленький сюрприз сделаю.
— Нет, никаких подарков, делайте их Аленке, а мне не надо, — резковатым голосом ответила Мария и посмотрела на подругу. — Сколь они стоят, я отдам все до копейки.
— О да! Понималь я. Джинсы американские со строчкой и фирменными украшениями стоят двести пятьдесят рублей, — отвечал недовольно Мишель сухим, потрескивающим голосом.
Мария не ожидала такой цены, соображая, что маловато будет отпускных. Цена, которую назвал Мишель, конечно, очень завышена, и стоить такую цену джинсы не могут и никогда столько не стоили. И Мария, растерявшись, присела, чтобы не видеть искрящихся, прозрачных глаз иностранца, потому что уже высказала свою явную заинтересованность и готовность купить джинсы, и ее охватил стыд.
— Я подумаю, я завтра скажу, — пробубнила она Аленке с мольбой, медленно опуская свою сумочку. Подруга все поняла, молча приняла Машину просьбу, а Мишелю сказала:
— Мишельчик, ты завтра тащи сорок восьмой и рост четвертый, у нее сейчас денег маловато, в отпуск же едет, там нужны будут большие расходы.
— Нет, — соврала Мария. — Деньги есть, дело не из-за денег. — Она стала рыться в сумочке, чувствуя, как покраснела. — У меня денег-то полно.
— О да! Я понималь. Однажды меня вызывает один очень важный государственный человек и говорит: Мишель, одолжи мне денег, а то я проигрался в пух, как говорят, и прах!
— Нет, нет, — не соглашалась Мария. — У меня деньги есть.
— Не ломай дуру, — цыкнула на нее Топоркова и сделала такие глаза, что Мария запнулась на слове. — А как же, Мишельчик, насчет обещанной работы для Маши? — совершенно другим голосом поинтересовалась Алена с озабоченным видом, который принимала, стоило ей взяться за стоящее дело. — Поездки — хорошо. Конфликты урегулировать — отлично. А вот обещанное как же? Я бы сама сделала, но я уж не могу волноваться, сил нет больше.
— Я сделаю один маленький поездок по нужному региону, и все будет в норме, — отвечал Мишель, спохватившись, что не успел об этом сказать раньше.
— Примем к сведению, — согласилась Аленка, усаживаясь на диван и приглашая Марию. — А о чем ты хотел нам сказать?
— О да! Ты же помнишь, меня внезапно вызвали и сказали: так, мол, так, поезжай уладь конфликт. Время трудное, сложное.
— А крупный конфликт? — с нетерпением спросила Топоркова.
— О да! Это Африка. Там всегда крупные конфликты, люди страстные, темпераментны, как говорят французы! Я сразу прибыль в Марокко.
— То было в Марокко? — спросила Аленка.
— О нет! Я там остановился, — отвечал Мишель торопливо. — Я там остановился, я беседовал с королем Марокко. Он меня принималь роскошно — фрукты много, в халатах ходили длинных восточных. О да! О, то было незабываемо. Он мне сказал: ты, Мишель, Герцог де Саркофаг! Ты единственный, кто может урегулировать разгорающийся конфликт. Конфликт горит, как большой пожар!
— Но это было все же в Марокко? — досадливо поинтересовалась Топоркова, поглядывая раздраженными глазами на него. — Марокко?
— Дипломатический код!
— Что, нельзя сказать?
— Нельзя, Алена, нельзя, Прекрасная, настанет день, и я тебе скажу все, моя Прекрасная.
— Пусть, — отвечала равнодушно Топоркова, перебирая пальцами оборки на своей кофте и делая вид, что дела Мишеля ее совершенно не интересуют. — А я знать не хочу, господин Мишель, Герцог де Саркофаг.
— О да! — воскликнул Мишель и встал, одергивая свой блестящий фрак, так не идущий ему и в то же время так подчеркивающий его фигуру, упругий торс и длинные руки. Он своим видом как бы говорил: посмотрите, какой я мужчина!
* * *
На следующий день Мария пришла к Топорковой с Шуриной и Коновой. Открыла дверь Топоркова, у нее уже находился Мишель. Иностранец щеголял в новом ковбойском костюме из прочной джинсовой ткани, яркой красной рубашке — выглядел юношей; широкополая шляпа, которую он не снимал даже в квартире, делала его похожим на одного из артистов. Девушкам было неловко в присутствии Мишеля, подруги смущались, переговаривались шепотом. Они проявили большую заботу о Маше, с таким вниманием ее одевали, будто речь шла о них самих. А когда Галина Шурина предложила свою гордость — кофту из заячьего меха, Мария со слезами обняла подругу. Всем понравилось у Топорковой, понравился и Мишель, у которого разбегались глаза при виде красивых девушек. Примерили брюки, и подруги ахнули, так они шли Марии, так подчеркивали стройную женственную ее фигуру, так ладно и современно она выглядела в них, что Шурина, считавшая себя неописуемой красавицей, заявила твердым голосом:
— Оказывается, ты не дурнушка, а красивая даже.
На следующий день утром Мария купила билет на поезд, отходивший в четыре часа, и на минутку забежала к Ирине, моля бога, чтобы Ларисы Аполлоновны не было. Но вышло все наоборот: дома сидела тетя, а Ирину срочно вызвали на работу. Лариса Аполлоновна, заметив в глазок племянницу, поспешно отворила дверь и растроганно сказала:
— Милочка моя, я не сомневалась в пробуждении высокой нравственной совести в таком человеке, как ты. Заходи-заходи! Совесть приносит людям только радость, а бездушие приносит несчастья. Очень хорошо, что ты появилась. Получается, что я все-таки права в той высокой части правоты, когда перед человеком открывается настоящая истина. Мой генерал, милочка, говорил, что я всегда права. Это, милочка, от большого знания людей.
— Ирина дома? — спросила Мария, поглядывая на комнату сестры. — Я, тетя Лариса, уезжаю домой в Поворино, пришла проститься. Может, передать что родственникам?
— Передай, передай, что генеральша жива, здорова, продолжает дело мужа. Но ты, надеюсь, вернешься? — спросила Лариса Аполлоновна, приглашая племянницу. — У меня ни на минуточку не было сомнений, что ты, милочка, станешь человеком. Представь себе, ни на минуточку. Я знала. Где ты брюки такие приобрела?
— Где купила, там уже нету, — отвечала Мария с неловкостью, вспомнив, что задолжала Мишелю за эти джинсы столько денег.
— Смотри, грех в глазах у тебя от гордости, — отвечала Сапогова, недовольная ответом племянницы. — А ведь сколько я сделала для тебя, для родственников. Ведь в ответ что? Одна неблагодарность получается. — Тетя Лариса вздохнула, положила руки на стол и откинулась на спинку стула. — Вот ты, милочка моя, небось думаешь: я плохая? Откуда у людей такие мысли? Я знаю, что у хороших людей обо мне плохих мыслей не будет, а у плохих — сколько хочешь. Я для всех столько сделала. Вот что ты, милочка, скажешь на этот счет? О тебе я пеклась? Пеклась. А ведь и ты неблагодарная же. Скажи мне. Я диалектик и материалист, каких еще поискать. Я с земных позиций на все гляжу, милочка, потому все и знаю.
— Пусть будет по-вашему, тетя Лариса, — отвечала Мария, сидя как на иголках и при первой же возможности собираясь бежать. — Вы, тетя, настоящая мещанка, а корчите из себя... Что в таком случае от вас ожидать! Я разочаровалась в вас! Да! Да! Полностью! Вы — потребительница! Мещанка! Вас обуревает эгоизм, тетя Лариса!
— Нет, милочка моя, я хочу от тебя не это услышать, а благодарность.
— За что благодарность? За то, что подозревали меня в краже ваших драгоценностей, на которые мне наплевать? Да я иголку чужую не брала, не то что серьги ваши! — Мария, вспыхнув, вспомнила вмиг то унижение и те страдания, которые претерпела из-за проклятых серег, и выбежала из квартиры.
— И она неблагодарная, — рассудила Лариса Аполлоновна, обращаясь к собачке, единственному живому существу, с большим вниманием выслушивающему свою хозяйку. — Человек, Мики родная, так устроен. Сколько волка ни корми, а он все в лес смотрит. Сколько человеку благ ни приноси, сколько из-за него ни страдай, а он всегда, во все времена неблагодарный. Таким остался и сейчас. Только хитрее стал. Вот возьми, милочка, возьми мою племянницу, устроила ее, деньги наверняка получает, спит с начальником. Брюки купила! Вон какие! Жила в своем захолустье, и кто б ей там такие брюки продал? Нет, какая неблагодарность черная! Какие люди, просто сволочи все. Им все давай, и все мало, Мики. А что я, благороднейшее и добрейшее существо на белом свете, страдаю, им на это наплевать. Нет, уж пусть лучше они пострадают. Почему они должны на моих костях плясать, ничего хорошего я в этом не нахожу, лучше я на их костях попляшу, как говорил один большой мудрец.
<< пред. << >> след. >> |