| << пред. << >> след. >> Восемь часов три минуты
Егор Ильич любит ездить в переполненных автобусах.
Странное дело приключается с пассажирами автобуса — на остановке они сидели молча, хмурые, словно чем-то недовольные, а вот сели в автобус и переменились: стали разговорчивые, радушные и даже ласковые. Наверное, оттого, что очередь позади и не надо беспокоиться — попадешь или нет. Каждый сидит на своем месте, каждый может оглядеться и устроиться по своему вкусу, каждый может поглядеть в окно и видеть, что автобус не стоит на месте, а, наоборот, везет туда, куда следует. Значит, можно поговорить, посудачить с соседом.
Не знакомых меж собой людей в автобусе «Глебово — Песчанка» мало — здесь все рабочий люд со строек, и потому в автобусе разговоры обычно вертятся вокруг цемента и бетона, леса на стропила и какого-то Петьки Говоркова, который не то сбежал со стройки, не то его выдвинули в бригадиры — не поймешь.
Егор Ильич внимательно прислушивается к разговорам. А месяца два назад он пришел в горком партии и внес предложение отобрать у всех строительных начальников автомашины. Предложил он это на полном серьезе и как дважды два доказал, что если бы начальники ездили не в персональных машинах, а на автобусах, то мы были бы значительно ближе к коммунизму, чем теперь. А как же! Лично он, Егор Ильич, в автобусе узнал такие вещи, которых бы не узнал еще сто лет, если бы продолжал ездить в персональной машине.
Как бы, например, узнал Егор Ильич о том, что тишайший и милейший прораб объекта номер 85 в укромном уголке города возводит грандиозный особняк в сто сорок метров жилой площади? Особняк этот, оказывается, записан на имя троюродной племянницы, сам тишайший прораб бывает на стройке только темным вечером, дела оформляет так, словно и не он строит. Даже в автобусе точно не знали, кто заправляет строительством особняка. А разве можно было подумать, что бригадир бетонщиков на строительстве асфальтового завода каждодневно пьет, а главный инженер треста — умный и хороший мужик, тогда как в некоторых вышестоящих инстанциях считали, что главный инженер не слишком умный и не слишком хороший?
Сегодня в автобусе обсуждают преимущества крупноблочного строительства перед некрупноблочным. Сначала это мирный, так сказать, технический разговор, — вот, дескать, если бы строили дома из крупных блоков, то объекты бы не уходили в зиму, и не приходилось бы отделывать в крещенские морозы. Потом в разговоре начинают мелькать имена и титулы, в голосах появляются ирония и критическая злость.
— Смех один с этими крупными блоками, — широко ухмыляясь, говорит длинноносый мужчина в брезентовой спецовке. — Как сейчас помню, прошлый год, в мае, собирают нас на собрание. Все чин чином: президиум, красная скатерть, графин с водой, трибуну приволокли. Глядь, сам начальник строительства! Влез на трибуну и пошел: крупные блоки, крупные блоки! Мы, говорит, товарищи, берем обязательство внедрить крупноблочное строительство до ноябрьских праздников. Хорошо! Ныне у нас июль, больше года прошло, а где они, крупные блоки?..
— Нет их, крупных блоков! — подтверждает сосед.
— Разговорчики одни!
— Во! Во! — радуется мужчина в брезентовом. — Наш начальник обязательства брать горазд! — Он вдруг ехидно ухмыляется и продолжает: — В том месяце опять начальник выбирается на трибуну. Мы, говорит, товарищи, берем обязательство... Тут я не стерпел да как крикну с места! Берем, кричу, обязательство без лестницы на Луну залезть! Тут, конечно, меня стали из собрания просить...
— Неужто попросили? — поражается сосед.
— Народ меня в обиду не дал... «Выходи, кричат, на трибуну и говори по форме...» Ну, вышел, ну, сказал. А где они, эти блоки? Месяц прошел, где блоки?..
— Интересно! — вмешивается в разговор молодой парень с рейсшиной в руках, по виду не то техник, не то бригадир. — Думаешь, крупные блоки в один день можно внедрить? Дело это длительное, кропотливое, требующее большой и всесторонней подготовки. А ты не понимаешь и вот тут орешь: обязательство, начальник... Демагогия!
В автобусе сначала притихают, потом все разом поворачиваются к молодому парню с рейсшиной. Пожилой рабочий огорченно покачивает головой, мужчина в брезентовом укоризненно усмехается, молодые парни досадливо крякают, а старуха молочница ехидно поджимает губы. Несколько мгновений в автобусе стоит полная тишина, но потом начинается...
— Сам-то и есть демагог...
— Молодой, да ранний... Вот из-за таких век кирпич будем класть...
— Я его, товарищи, знаю! Это техник с бетонного завода.
— Каждое утро у меня литр молока берет. Холостой, один в квартире проживает. Водопровод, это, у него, канализация...
— Слушайте, товарищи, что я такого сказал!.. Разве не понятно, что крупноблочное строительство...
— Ты бы, техник, сел. Какой мне интерес, когда ты перед глазами маячишь? Я, может, хочу в окно смотреть...
— Учат их, дипломы выдают, а как до дела, так сразу — всесторонняя подготовка, длительно, кропотливо. Вот, товарищи, из-за таких у нас и нет крупноблочного строительства. Я тебя, техник, запомнил. Выступаешь, значит, против нового, передового? А? Как твоя фамилия? Товарищи, как его фамилия?
— Скворцов его фамилия.
— Ладно! Хорошо! Запомним... А лучше мы его в книжечку!
— Ты блокнот убери. Ишь, бюрократ нашелся! Сам ты кто? А ну, зачеркни фамилию! Техник, может не подумав, ляпнул, а ты... Нашел врага крупноблочного строительства!..
— Товарищи, товарищи, да разве я против крупноблочного строительства!..
— Вы, товарищ техник, не переживайте! Мы этого, с книжечкой, знаем — он снабженцем у нас работал.
— А теперь у нас складом заведует. Леднев его фамилия...
Сидя у окошка, Егор Ильич похохатывает. Ему нравится все, что происходит в автобусе, и он испытывает крайнюю досаду оттого, что никто, кроме него, не слышит этих разговоров. Егор Ильич много бы дал, чтобы рядом с ним сидел начальник строительства Борис Наумов. Пусть бы послушал, что говорят о нем! Эх, жалко! Очень жалко! Не слышит Борис всего этого.
Егор Ильич предвкушает большое удовольствие от того, как он явится в контору, зайдет к начальнику и с невинным видом расскажет о разговоре в автобусе. Излагать события Егор Ильич будет с гневом и горячим сочувствием — подумайте, товарищи, до чего дошли критиканство, нигилизм и распущенность рабочего люда! Подумать только, критикуют, да кого — самого начальника, да где — в автобусе! И этаким манером выложит все, передаст каждое словечко, а потом будет молча и сочувственно наблюдать, как на Борисовы щеки набежит густой румянец. А что! Так и надо! Не болтай! Не лезь без нужды на трибуну! Не стели попусту красных скатертей!..
А автобус бежит себе вдоль городских окраин. Мимо плывут маленькие деревянные домишки, густо-зеленые палисадники. Кажется, что деревня плывет мимо. Такая деревня есть на окраине каждого города, и Егор Ильич любит это внезапное превращение города в деревню, ему порой жалко, что город постепенно сметает свои окраинные деревенские домишки. Если бы его воля, он бы не тронул их — пусть себе стоят, пусть живут в них древние старушки с самоварами и гнутыми стульями старинных венских и лодзинских фабрик. Егор Ильич считает, что полезно сохранять старое. Недавно он изложил Зинаиде Ивановне интересный проект.
— По субботам нужно ставить на площади городового! — сказал он и прищурился. — Кроме того, в воскресенье надо в определенные часы устраивать въезд в город губернатора... Нечего качать головой и смотреть страдальчески — я в своем уме... Так вот и говорю, пусть на площади стоит городовой. Въезд губернатора в город полагается устраивать со всеми онёрами. Пусть, подлец этакий, катит на извозчике посередь города, пусть городовые разгоняют народ, пусть поработают плетками... Для показа, конечно... Для чего все это? Для того, чтобы молодые люди не забывали, что такое городовой и губернатор.
Деревенские домики на окраине Егор Ильич хочет сохранить по другой причине — он родился и вырос в таком домике. Иногда он приходит на край города, садится на скамеечку возле дома 26 по улице Цветной и сидит часами. Слушает, как шумит старый тополь, как посвистывают скворцы, как журчит за домом тоненький веселый ручей. Сначала он спокоен, раздумчив, но потом его охватывает острая тоска. О чем думает в эти часы Егор Ильич, не знает никто, даже Зинаида Ивановна. Она и не подозревает, что Егор ходит к маленькому домику, сидит под старым тополем и тоскует. Вспоминает себя мальчишкой, подростком, юношей. Сердце сжимается, словно его берут холодными пальцами, в горле сохнет. А однажды случилось совсем плохое — Егор Ильич почувствовал тепло в глазах, пожмурился, но это не помогло, и тогда он ладонью провел по глазам. Оказалось — слезы... Егор Ильич ожесточенно крякнул и огляделся — кругом, слава богу, никого не было.
Сейчас он смотрит на домики и думает о том, что они доживают последние дни и что он, Егор Ильич, сам приближает кончину деревенской окраины города. И будет приближать, так как всю жизнь только и занимается тем, что сносит с лица земли деревянные маленькие домики. Пока он размышляет об этом, домики пропадают и открывается глазу пустырь, на котором высятся яркие и пока пустоглазые корпуса недостроенных зданий.
Это и есть Песчанка.
Автобус разворачивается, тормозит, и Егор Ильич вдруг торопливо приникает к окну — среди ожидающих автобуса пассажиров он видит знакомую светлую кепку, широкие плечи и лицо с веселыми, как бы весенними, безмятежными глазами. «Ах, щенок! Ах, бестия!» — шепчет Егор Ильич, еще плотнее приникая к стеклу и огорченно покачивая головой. Дело в том, что в толпе он узнает каменщика Лорку Пшеницына, которому сейчас полагается не стоять среди ожидающих, а класть кирпичи на стене четырехэтажного дома. Но Лорка Пшеницын не только стоит среди ожидающих автобус, он незаметно и ловко пробивается вперед, и именно за это Егор Ильич ругает его бестией и называет щенком.
Попыхивая сигаретой, улыбаясь весенней безмятежной улыбкой, Лорка протискивается сквозь толпу. Развернув плечи, он расталкивает двух женщин, оттеснив их, упирается локтем в спину мужчине, тот охает от боли, подвигается, Лорка сразу оказывается впереди него и пробирается дальше. Все это было бы не так страшно, если бы на лице у парня не цвела эта безмятежная весенняя улыбка, если бы он не делал вид, будто бы и не подозревает о том, что нахально ведет себя. Но он улыбается, даже посмеивается, у него такое выражение лица, словно ему можно наступать на ноги соседей и расталкивать их.
— Конечная остановка автобуса! — певуче произносит кондукторша, и Егор Ильич обнаруживает, что все уже вышли и только он сидит у окна. Торопливо поднявшись, он идет к выходу и сталкивается с Лоркой, который таки пробился к самым дверям. Увидев Егора Ильича, Лорка хочет юркнуть в сторону, но толпа прижимает его к Егору Ильичу, и Егор Ильич видит, как меняется розовое и красивое Лоркино лицо: вместо нетерпеливого желания улизнуть на нем появляется та же весенняя безмятежная улыбка, губы вздрагивают, словно Лорка хочет рассмеяться, но не решается.
— Егору Ильичу привет! — как ни в чем не бывало здоровается он.
— Иди за мной! — сердито приказывает ему Егор Ильич. Выбравшись из автобуса, он, не оборачиваясь, уходит под навес, прекрасно зная, что Лорка идет за ним. Зато Егор Ильич не знает другого — как Лорка поведет себя в дальнейшем. О, это такой человек, который сам не знает, что будет делать и говорить через три минуты! Под навесом Егор Ильич осматривается — нет ли лишних слушателей, затем глядит на Лорку гневными глазами.
— Локти! — зло произносит он. — И плечи! Видел, как ты расшвыривал людей! Это что же за штучки-дрючки?
Подбоченившись, попыхивая сигареткой, Лорка внимательно разглядывает Егора Ильича. Юноша спокоен, на лице опять цветет ласковая, доброжелательная улыбка. Видно, что Лорка хорошо относится к Егору Ильичу, не сердится на злые слова старика, а, напротив, сосредоточенно слушает их и обдумывает ответ. Он только не торопится отвечать — вот и все дело.
— Ну? — дергает ногой Егор Ильич. — Локти! Плечи! Было?
— Конечно! — мягко соглашается Лорка. — А вы бы хотели, чтобы люди наступали на меня, а не я на людей? Вы бы хотели, чтобы я остался на остановке, когда другие поехали бы?
Сказав это, юноша склоняет голову к плечу, улыбается еще мягче и душевнее. Выражение лица у него удивленное. «Неужели непонятно? — говорит его лицо. — Неужели вам, старому человеку, надо объяснять такие простые вещи? Ведь вы столько лет прожили на земле, пора бы понимать — человек должен лезть вперед, чтобы не остаться на остановке!»
— Егор Ильич, — дружеским голосом продолжает Лорка. — Ведь вы не знаете самого главного! — Он тычет пальцем себе в грудь. — Я ведь дезертир! В данный момент я сбегаю с трудового фронта.
— Не болтай! Ты мне отвечай про локти!
— Что локти, Егор Ильич! Вы не знаете, куда я дезертирую? Но я скажу вам... Маленький кир с друзьями в центральном ресторане города...
— Кир? — кричит Егор Ильич.
— Ну, выпивка! — весело объясняет Лорка, щелкая себя пальцами по шее. — «Кир» от слова «кирять», что означает: выпить, нализаться, налимониться, назюзюкаться...
Лорка перечисляет еще несколько синонимов к слову «выпить», но Егор Ильич уже не слушает его — где-то глубоко в зрачках юноши он читает не то, что хочет сказать Лорка, и не то, что он хочет прикрыть шуточками и смехом. В глубине Лоркиных глаз бьются тревога, недоумение и еще что-то очень важное в Лорке и дорогое для Егора Ильича.
— Что, опять нет раствора? — тихо спрашивает Егор Ильич.
— И до обеда не будет! — так же тихо отвечает Лорка, но затем приходит в гнев. — Надоело! К чертям! Каждый день нет раствора, вы... А вы... говорите...
— Сегодня твой кир не состоится! — просто и дружески говорит Егор Ильич. — Пошли на стройку!
Они идут к дому, который строит Лорка. Под желтым солнцем на желтой развороченной земле стоит вся пронизанная воздухом, сквозная кирпичная коробка. Ссутулившись, над ней поник неподвижный, ко всему безучастный башенный кран; кажется, что он подошел к дому, чтобы заглянуть внутрь, а заглянув, увидел пустоту, мешево досок и кирпичей, и загрустил, и до сих пор грустит, не в силах отойти. А солнце над ним желтое, и земля вокруг желтая, и даже река, текущая в полукилометре от стройки, тоже катит желтые, как бы песчаные волны.
«Нет раствора!» — со вздохом думает Егор Ильич, и ему вспоминается утренний сон. Опять стоит перед глазами дурацкий семафор, опять на него нельзя оглянуться, и думается, что семафор закрыт. Наверное, в тот самый момент, когда Егор Ильич проходил под ним, потянулся витой трос, заскрипев, опустил клюв — и нет теперь ходу поездам, и стынут длинные стальные рельсы, и что из того, что Лорка Пшеницын шагает за Егором Ильичом, а разноцветный автобус «Глебово — Песчанка» уже скрылся за поворотом? Опоздай Егор Ильич на пять минут, Лорка уехал бы этим автобусом.
Надо считать, что Лорка Пшеницын уехал. Да, это его везет рейсовый автобус «Глебово — Песчанка». Пройдет полчаса, и Лорка будет дома. Он наденет черный тесный костюм, накрахмаленную рубашку, нацепит галстук-бабочку и, вихлянувшись в последний раз перед зеркалом, развинченной походкой выйдет из дому, кинув на прощанье матери: «Рано не жди, родительница!»
О, Егор Ильич знает Лоркину походку!
Лорка идет так, словно у него нет ни одного сустава, точно он весь резиновый. Лоб у Лорки глубокомысленно наморщен, левая рука в кармане, а глаза... Глаза у Лорки страшноватые, хотя сам Лорка не знает об этом, — когда на Лорке черный костюм и галстук-бабочка, глаза у него делаются пустыми. Они ощупывают йоги проходящих женщин, с ленивой небрежностью скользят по встречным мужчинам, в них загорается огонек, когда мимо проносятся бесшумные лакированные автомобили.
Вынув руки из карманов, изогнувшись, держа тело колеблющимся пламенем свечки, Лорка поднимается по ступеням в ресторан. Он небрежно кивает швейцару, проходит в зал и останавливается в дверях, опершись на косяк. Пристальным, несмущающимся взглядом Лорка окидывает публику — рано загулявшие компании девушек, одиноко сидящих за столиками; глаза у него опять пустые. Но вот Лорка замечает знакомых, улыбнувшись уголками губ, вихляя, идет меж столиками. «Привет, синьоры!» — здоровается он с приятелями. «Привет мордашкам!» — кланяется он девушкам в раздутых юбках. И нет уже крана, кирпичной коробки дома на желтой земле. Нет того Лорки, что умеет по невидимой ниточке класть кирпичи, ласковые шершавой тяжестью.
А фамилия Лорки — Пшеницын! Полазив по закоулкам памяти, Егор Ильич вынимает на свет божий несколько человек с фамилией Пшеницын, расставив их по годам и яркости воспоминаний, представляет лица, фигуры.
Первый из Пшеницыных носил красноармейский шлем и командовал вторым взводом; раненный в руку, он неистово матерился, поминая бога и всех его святых. Командовавший тогда ротой Егор Ильич свирепо закричал: «Не лаяться!» — «Как так не лаяться! — удивился первый из Пшеницыных. — Ведь не в левую же ранили, а в правую... Вот ежели бы в левую!» Тогда Егор Ильич приказал: «Возьми наган в левую, продолжай действовать!» Первый из Пшеницыных выполнил приказание, ушел со взводом в атаку. Они тогда выиграли бой, а через несколько дней Егор Ильич случайно услышал, как первый из Пшеницыных разносил в пух и прах красноармейцев: «Не лаяться! Моги лаяться только тогда, когда совсем раненный... Когда убитый — вот тогда лайся!»
Второй из Пшеницыных командовал Егором Ильичом — был лысый, тихий, очкастый; между боями он читал Маркса и изучал немецкий язык. Он говорил: «Чего нам не хватает, Егор, так это времени... Слыхал я, что один чудик, из испанцев, кажись, написал тысячу двести пьес. Ты, Егор, время не бережешь! Вчерась, гляжу, дела нет, а ты под кустиком полеживаешь... А ну-ка, встань по всей форме и отвечай, как командиру, почему не бережешь время!» Умер он так же тихо и незаметно, как жил и командовал. В тяжелом бою первым бросился из окопа, закричал: «Даешь мировую революцию!» Когда бой утих, второй из Пшеницыных лежал на спине и смотрел в небо — маленький, очкастый, лысый. «Береги время, Егор...» — сказал он и показал пальцем в ту сторону, где была его командирская землянка. Через пять минут Пшеницын умер... Егор Ильич пошел в землянку и забрал три книги — «Анти-Дюринг», «Капитал» и «Казаки» Льва Толстого.
Третий из Пшеницыных был не то придурковат, не то очень умен — беловолосый, конопатый, с вечно открытым ртом. Говорил по-деревенски «чаво» и «ась», но вдруг удивлял крутой фразой: «Вы, Егор Ильич, воюете в Испании, а в истории страны — ни в зуб ногой. Лопе де Вега — фамилия драматурга, который написал тысячу двести пьес». Третий из Пшеницыных в памяти Егора Ильича всегда вызывает многострунное, многоголосое звучание песни:
Он пел, озирая родные края:
«Гренада, Гренада, Гренада моя...»
Погиб третий Пшеницын не в Испании, а на родной стороне.
Четвертый Пшеницын... Тут Егор Ильич остановился. Хватит Пшеницыных... Четвертый Пшеницын есть тот самый Лорка, что шагает позади. Руки у Лорки сунуты в карманы спецовки, глаза презрительно прищурены, нос задран. Он уже не улыбается, этот Лорка Пшеницын, так как до стройки остается с десяток шагов.
— Як прорабу Власову не пойду! — сердито говорит он. — Сами идите к этому прорабу... Сидит камнем у телефона и принципиально морщит нос. Я здесь побуду.
<< пред. << >> след. >> |