| << пред. << >> след. >> ГЛАВА VIII
— Здравствуйте, милая сестрица, — сказал Ковиньяк Наноне, очень спокойно подавая ей руку.
— Так вы узнали меня?
— В ту же минуту, как увидел вас; мало было закрыть лицо, следовало еще прикрыть это прелестное родимое пятнышко и жемчужные зубы. Ах, кокетка, если вы думаете скрываться, так надевайте другую маску; но вы этого не сделаете...
— Довольно, — сказала Нанона повелительно, — поговорим серьезно.
— И я того же хочу; только говоря серьезно, можно устраивать выгодные дела.
— Вы говорите, что виконтесса де Канб здесь?
— Здесь.
— А Каноль уже вошел в гостиницу?
— Нет еще; он сходит с лошади и отдает поводья лакею. Ага! Его увидели и с этой стороны! Вот растворяется окно с желтыми занавесками; вот показывается головка виконтессы! А, она вскрикнула от радости! Каноль бежит в гостиницу! Спрячьтесь, сестрица, или все погибнет!
Нанона отодвинулась в глубь кареты и судорожно сжала руку Ковиньяку, который смотрел на нее с отеческим состраданием.
— А я ехала к нему в Париж, — сказана Нанона, — всем рисковала, чтобы видеть его!
— Ах, вы приносили жертвы, сестрица! И кому? Такому неблагодарному! По правде сказать, вы могли бы получше распорядиться благодеяниями!
— О чем они станут говорить теперь, когда они вместе?
— Милая Нанона, не знаю, что и отвечать вам на этот вопрос; думаю, что они будут говорить о своей любви...
— О, этого не будет! — вскричала Нанона, с бешенством кусая свои мраморные ногти.
— А я, напротив, думаю, что это будет, — возразил Ковиньяк. — Фергюзон получил приказание никого не выпускать из комнаты, но ему позволено впускать туда всех. В эту самую минуту, вероятно, виконтесса и Каноль говорят друг другу самые милые нежности. Ах, Нанона, вы слишком поздно взялись за ум.
— Вы так думаете? — сказала она с неописуемым выражением иронии, полной ненависти и хитрости, — вы так думаете? Хорошо, садитесь со мною, жалкий дипломат.
Ковиньяк повиновался.
— Бертран, — сказала Нанона одному из лакеев, — вели кучеру повернуть потихоньку и ехать в рощицу, которую мы видели при въезде в село.
Потом она повернулась к брату и прибавила:
— Там удобно будет нам переговорить?
— Очень удобно, но позвольте и мне принять некоторые меры предосторожности.
— Извольте.
Ковиньяк подал знак: за ним отправились четыре человека, гревшиеся на солнце у гостиницы.
— Прекрасно сделали, что взяли с собою этих людей, — сказала Нанона, — и послушайте меня, возьмите-ка человек шесть, мы дадим им работу.
— Хорошо, — отвечал Ковиньяк, — работы только мне и нужно.
— В таком случае, вы будете совершенно довольны, — отвечала Нанона.
Карета увезла Нанону, которая вся пылала, и Ковиньяка, по-видимому, хладнокровного и спокойного, но решившегося внимательно выслушать предложение сестры своей.
Между тем, Каноль, услышав радостный крик виконтессы де Канб, бросился в дом и вбежал в ее комнату, не обратив никакого внимания на Фергюзона, который прохаживался в коридоре и преспокойно пропустил Каноля, потому что ему не было приказано останавливать посетителей.
— Ах, барон, — вскричала виконтесса, увидав его, — входите скорее, потому что я жду вас с особенным нетерпением.
— Ваши слова превратили бы меня в самого счастливейшего человека, если б ваша бледность и смущение не говорили мне, что вы ждете меня... не ради меня.
— Да, барон, вы правы, — продолжала Клара с прелестною своею улыбкою, — я хочу еще раз быть у вас в долгу.
— Что такое?
— Избавьте меня от опасности, которой я еще сама не знаю.
— От опасности?
— Да. Погодите.
Клара подошла к двери и задвинула задвижку.
— Меня узнали, — сказала она. — Кто?
— Какой-то человек; я не знаю его имени, но лицо и голос его мне знакомы. Мне кажется, я слышала его голос в тот самый вечер, когда вы получили в этой комнате приказание ехать в Нант; мне кажется, что я узнала его лицо в Шантильи в тот день, когда я заменила принцессу Конде.
— Так кто же он?
— Должно быть, агент герцога д'Эпернона и потому, верно, наш враг.
— Досадно! — сказал Каноль. — И вы говорите, что он узнал вас?..
— Я в этом уверена: он называл меня по имени, уверяя к тому же, что я мужчина. Здесь везде офицеры королевской партии; все знают, что я поддерживаю партию принцев, и, может быть, хотели преследовать меня; но вы приехали, и я ничего не боюсь. Вы сами офицер, тоже принадлежите к королевской партии, стало быть, будете щитом моим.
— Увы, — сказал Каноль, — я боюсь, что мне придется вместо защиты и покровительства предложить к услугам вашим шпагу мою.
— Что это значит?
— С этой минуты я уже не служу королю.
— Правда ли это? — вскричала Клара в восторге.
— Я дал себе слово послать просьбу об отставке из того места, где встречу вас. Я встретил вас здесь, и просьба моя полетит из Жоне.
— Вы свободны! Свободны! Вы можете пристать к партии честной, благородной; вы можете служить делу принцев!.. О, я знала, что такой достойный дворянин, как вы, непременно вернется на прямую дорогу.
Клара подала Канолю руку; он поцеловал ее с восторгом.
— Как же все это случилось? — спросила виконтесса. — Расскажите мне все подробно.
— И все это очень коротко. Я написал из Шантильи к Мазарини о бегстве принцессы; когда я приехал в Нант, то получил приказание явиться к нему. Он назвал меня слабоумным, я отвечал ему тем же; он засмеялся, я рассердился. Он повысил голос, я выбранил его. Я вернулся домой, ждал, не отправит ли он меня в Бастилию, но он хотел, чтобы я одумался и выехал из Нанта. Действительно, через двадцать четыре часа я одумался. И этим я обязан вам: я вспомнил ваше обещание и побоялся, что вам придется ждать меня. Тут, получив свободу, сбросив с себя ответственность, обязанности, оторвавшись от партии, я помнил только одно: любовь мою к вам и возможность говорить вам о ней громко и смело.
— Так вы лишились чина ради меня! Так вы впали в немилость ради меня! Разорились ради меня! Ах, барон! Чем заплачу я вам за все эти жертвы? Как докажу вам мою благодарность?
В глазах виконтессы заблестели слезы, на устах ее заиграла улыбка.
Слезы и улыбка вознаградили Каноля за все; он в восторге упал на колени.
— Ах, виконтесса... Напротив, с этой минуты я богат и счастлив, потому что я поеду за вами, никогда с вами не расстанусь... Буду счастлив, потому что буду вас видеть; буду богат вашею любовью.
— Так вас ничто не удерживает?
— Ничто.
— Так вы принадлежите мне? Оставляя себе ваше сердце, я могу предложить принцессе вашу шпагу?
— Можете.
— Так вы уже послали просьбу об отставке?
— Нет еще, прежде я хотел повидаться с вами; но теперь, переговорив с вами, сейчас пойду и напишу... Мне хотелось иметь счастье исполнить вашу волю.
— Так пишите! Пишите поскорее! Если вы не пошлете просьбы, то вас сочтут за беглеца; надо даже подождать ответа и потом уже принимать решительные меры.
— Милый дипломат, не бойтесь! — отвечал Каноль. — Они дадут мне отставку и притом с большою радостью; ведь они помнят мою неудачу в Шантильи. Не они ли сказали, — прибавил Каноль с улыбкою, — что я слабоумный.
— Да, но мы заставим их переменить мнение о вас, будьте спокойны. Ваша неудача будет иметь более успеха в Бордо, чем в Париже, верьте мне. Но пишите просьбу, барон, пишите скорее, чтобы мы могли поскорее уехать. Признаюсь вам, я не совсем спокойна в этой гостинице.
— О чем вы говорите? О прошлом? Неужели воспоминания пугают вас так сильно? — спросил Каноль.
— Нет, я говорю о настоящем и боюсь совсем не вас. Теперь уж вы не испугаете меня.
— Так кого же вы боитесь? Кто пугает вас?
— Ах, я и сама не знаю.
В эту минуту, как бы в подтверждение опасений виконтессы, раздались три торжественных удара в дверь.
Каноль и виконтесса замолчали, посмотрели друг на друга с беспокойством.
— Именем короля, отворите!
И тотчас тоненькая дверь вылетела. Каноль хотел броситься к своей шпаге, но ее уже взял незнакомец, вошедший в комнату.
— Что это значит? — спросил барон.
— Вы барон Каноль?
— Разумеется.
— Капитан Навайльского полка?
— Да.
— Посланный по поручению герцога д'Эпернона?
Каноль кивнул головою.
— Так именем короля и ее величества королевы я арестую вас.
— Где приказ?
— Вот он.
Каноль взглянул на бумагу и, отдавая ее, сказал:
— Но, милостивый государь, мне кажется, я знаю вас.
— Как не знать! Да именно здесь, на этом самом месте, я вручил вам приказание герцога д'Эпернона ехать в Париж с поручением. Все счастье ваше заключалось в этом поручении, милостивый государь; вы пропустили случай, тем хуже для вас.
Клара побледнела и опустилась в кресло; она тоже узнала нежданного гостя.
— Мазарини мстит за себя! — прошептал Каноль.
— Поедем, милостивый государь, — сказал Ковиньяк. Клара не могла приподняться. Каноль лишился рассудка. Несчастье его было так велико, так тяжело, так неожиданно, что подавило барона: он опустил голову и покорился судьбе.
К тому же, в то время слова "именем короля" производили магическое действие, и никто не думал не повиноваться им.
— Куда вы повезете меня? — спросил Каноль. — Или, может быть, вам запрещено дать мне даже это утешение и сказать, куда повезут меня?
— Нет, сударь, сейчас скажу вам: мы доставим вас в крепость, на остров Сен-Жорж.
— Прощайте, виконтесса, — сказал Каноль, почтительно кланяясь Кларе, — прощайте!
— Ну, они еще не так близки, как я думал! — сказал Ковиньяк сам себе. — Скажу об этом Наноне; она будет очень довольна.
Потом он подошел к дверям и закричал:
— Эй, четыре человека будут провожать капитана! Четыре человека вперед!
— А меня куда повезут? — спросила виконтесса, подавая руку арестанту. — Если барон неправ, так я виновата гораздо более его.
— Вы можете ехать, куда вам угодно, — отвечал Ковиньяк, — вы свободны.
И он увел барона с собою.
Виконтесса, оживленная надеждою, встала и приготовилась к отъезду, пока не переменили этих благоприятных для нее распоряжений.
— Я свободна, — думала она, — и, стало быть, могу позаботиться о нем... Но надо скорее ехать.
Подойдя к окну, она увидела уезжавшего Каноля, в последний раз помахала ему рукою и, позвав Помпея, который в надежде на отдых выбрал себе лучшую комнату в гостинице, приказала ему немедленно готовиться к отъезду.
Дорога показалась Канолю еще скучнее, чем он ожидал. Скоро вместо лошади, на которой он ехал и потому казался еще свободным, его посадили в карету, так что ноги его находились между ногами какого-то господина с орлиным носом; рука этого человека гордо покоилась на пистолете. Иногда ночью барон надеялся обмануть бдительность этого нового Аргуса, но возле орлиного носа блистали два огромных глаза, как глаза совы, круглые, огненные и отлично приспособленные к ночным наблюдениям.
Когда этот человек спал, то и один его глаз спал, но только один. Природа одарила этого человека способностью спать одним глазом.
Два дня и две ночи провел Каноль в самых печальных размышлениях; крепость острова Сен-Жорж, в действительности самая обыкновенная, принимала в глазах арестанта огромные размеры, когда страх и угрызения совести начинали мучить его.
Совесть мучила его, потому что он понимал, что поручение, данное ему в отношении принцессы Конде, было основано на доверии, и что он принес его в жертву любви своей. Результаты его проступка были ужасны. В Шантильи супруга Конде была просто женщиной. В Бордо она стала непокорной принцессой.
Страх овладел им, потому что он по слухам знал, как ужасно мстит Анна Австрийская.
Но, кроме этого, его терзала и другая мысль. Жива еще женщина, молодая, хорошенькая, умная, употреблявшая все свое влияние, чтобы обеспечить ему положение в свете; женщина, которая из любви к нему двадцать раз рисковала своим положением, будущностью, богатством... И что же? Эту женщину, очаровательную подругу, и столько же преданную, сколько очаровательную, он грубо покинул, без причины, в ту минуту, когда она думала о нем и о его счастии, когда предложила ему самое лестное поручение. Правда, что это поручение, эта милость явились в такую минуту, когда Каноль ничего не желал: но виновата ли в этом Нанона? Нанона в этой милости видела только хорошую сторону, пользу для человека, о котором беспрерывно заботилась.
Все, любившие двух женщин сразу, — прошу прощения у моих читательниц: этот феномен, для них непонятный, потому что одна любовь занимает их вполне, встречается в мужчинах довольно часто, — все, любившие двух женщин сразу, поймут, что чем более думал Каноль, тем более влияния на него приобретала Нанона, влияния, которое он считал утраченным. Неровности характера, очень неприятные при ежедневных свиданиях, исчезают, когда смотришь на них издалека; напротив, в отдалении некоторые сладкие воспоминания получают больше блеска. Теперь Нанона казалась Канолю красавицей, которой он лишился, доброй женщиной, которую он обманул.
И все это потому, что Каноль заглянул в себя добровольно, а не по принуждению, как те обвиняемые, которых присуждают к раскаянию. За что бросил он Нанону? Зачем погнался он за виконтессою де Канб? Что особенно прелестного в маленьком переодетом виконте? Неужели Клара гораздо лучше Наноны? Неужели белокурые волосы до такой степени лучше черных, что можно изменить прежней подруге и даже своей партии единственно с целью переменить черную косу на белокурую? О, ничтожество человеческое! Каноль рассуждал очень правильно, но никак не мог убедить себя.
Сердце полно таких тайн, от которых любовники блаженствуют, а философы приходят в отчаяние. Однако же, это не мешало Канолю быть недовольным и бранить себя.
— Меня накажут, — говорил он себе, думая, что наказание смывает вину; — меня накажут, тем лучше! Я увижу там какого-нибудь капитана — служаку, грубого, дерзкого, который надменно прочтет мне приказ кардинала Мазарини; он укажет мне на какое-нибудь подземелье, и я буду унывать в обществе крыс и мышей, когда я мог бы еще жить на белом свете и цвести на солнце в объятиях женщины, которая любила меня, которую я любил и, может быть, еще теперь люблю.
Но есть ли на свете женщина, для которой стоило бы перенести то, что я перенесу для этой?
Комендант и подземная тюрьма — это еще не все! Если меня считают изменником, так произведут подробное следствие; меня станут еще терзать за Шантильи... За жизнь там я все бы отдал, если б она подарила мне что-нибудь существенное, а то она ограничилась тремя поцелуями руки. Дурак я, три раза дурак, не умел воспользоваться обстоятельствами! Слабоумный, как говорит Мазарини! Я изменил своей партии и не получил за это никакой награды. А теперь кто наградит меня?
Каноль презрительно пожал плечами, отвечая таким образом на свой собственный вопрос.
Человек с круглыми глазами, несмотря на всю свою проницательность, не мог понять это выразительного движения и смотрел на него с удивлением.
— Если меня станут допрашивать, — продолжал думать Каноль, — я не буду отвечать, потому что отвечать нечего. Сказать, что не люблю Мазарини? Так не следовало служить ему. Что я любил виконтессу де Канб? Хорош ответ министру и королеве! Лучше всего вовсе не отвечать. Но судьи — народ взыскательный; они любят, чтоб им отвечали, когда они допрашивают. В провинциальных тюрьмах есть неучтивые тиски; мне раздробят мои стройные ноги, которыми я так гордился, и отошлют меня, изуродованного, опять к мышам и крысам. Я останусь на всю жизнь кривоногим, как принц Конти, что вовсе не красиво...
Кроме коменданта, мышей, тисков были еще эшафоты, на которых отрубали головы непослушным, виселицы, на которых вешали изменников, плацдармы, на которых расстреливали беглецов. Но все это для красавца Каноля казалось не таким страшным, как мысль, что у него будут кривые ноги.
Поэтому он решил успокоить себя и расспросить своего спутника.
Круглые глаза, орлиный нос и недовольное лицо его мало поощряли арестанта к разговору. Однако, как бы ни было бесстрастно лицо, оно все-таки иногда становится менее суровым. Каноль воспользовался минутою, когда на устах его стража появилась гримаса вроде улыбки, и сказал:
— Милостивый государь...
— Что вам угодно?
— Извините, если я оторву вас от ваших мыслей.
— Нечего извиняться, сударь, я никогда не думаю.
— Черт возьми, какая счастливая натура!
— Да я и не жалуюсь.
— Вот вы не похожи на меня... Мне так очень хочется пожаловаться.
— На что?
— Что меня схватили так внезапно в ту минуту, когда я вовсе не думал об этом, и везут... куда... я сам не знаю.
— Нет, знаете, сударь; вам сказано.
— Да, правда... Кажется, на остров Сен-Жорж?
— Именно так.
— А долго ли я там останусь?
— Не знаю. Но по тому, как мне приказано стеречь вас, думаю, что долго.
— Ага! Остров Сен-Жорж очень скучен?
— Так вы не знаете крепости?
— Что внутри ее, не знаю; я никогда не входил в нее.
— Да, она не очень красива; кроме комнат коменданта, которые теперь отделаны заново и, кажется, очень хорошо, все остальное — довольно скучно.
— Хорошо. А будут ли меня допрашивать?
— Там допрашивают часто.
— А если я не буду отвечать?
— Не будете отвечать?
— Да.
— Ну, вы знаете, в таком случае применяется пытка.
— Простая?
— И простая, и чрезвычайная, смотря по обвинению... В чем обвиняют вас, сударь?
— Да боюсь... кажется, в измене Франции.
— А, в таком случае вас угостят чрезвычайной пыткою... Десять горшков...
— Что? Десять горшков?..
— Да, десять.
— Что вы говорите?
— Я говорю, что вам зададут десять кувшинов.
— Стало быть, на острове Сен-Жорж пытают водою?
— Да, Гаронна так близко... вы понимаете?
— Правда, материал под рукою. А сколько выходит из десяти кувшинов?
— Ведро или даже побольше.
— Так я разбухну.
— Немножко. Но если вы остережетесь и подружитесь с тюремщиком...
— Так что же?
— Все обойдется благополучно. — Позвольте спросить, в чем состоит услуга, которую может оказать мне тюремщик?
— Он даст вам выпить масла.
— Так масло помогает в этом случае?
— Удивительно!
— Вы думаете?
— Говорю по опыту; я выпил...
— Вы выпили?
— Извините, я обмолвился... Я хотел сказать: я видел... Ошибся в слове.
Каноль невольно улыбнулся, несмотря на серьезный предмет разговора.
— Так вы хотели сказать, — продолжал он, — что вы сами видели...
— Да, сударь, я видел, как один человек выпил десять кувшинов с изумительною ловкостью, и все это от того, что прежде подготовил себя маслом. Правда, он немножко распух, как это всегда случается, но на хорошем огне он пришел в прежнее состояние без значительных повреждений. В этом-то вся сущность второго акта пытки. Запомните хорошенько эти слова: надобно нагреваться, а не гореть.
— Понимаю, — сказал Каноль. — Вы, может быть, исполняли должность палача?
— Нет, сударь! — отвечал орлиный нос с изумительно учтивой скромностью.
— Или помощника палача?
— Нет, сударь, я был просто любопытный любитель.
— Ага! А как вас зовут?
— Барраба.
— Прекрасное, звучное имя! У нас, гугенотов, нет такого.
— Так вы гугенот?
— Да. В моем семействе во время религиозных раздоров многие погибли на костре.
— Надеюсь, что вас ждет не такая участь.
— Да, меня утопят. Барраба засмеялся.
Сердце Каноля радостно забилось: он приобрел дружбу своего провожатого. Действительно, если этот временный сторож будет назначен к нему в постоянные тюремщики, то барон, наверное, получит масло, поэтому он решил продолжать разговор.
— Господин Барраба, — спросил он, — скоро ли нас разлучат, или вы сделаете мне честь, останетесь при мне?
— Когда приедем на остров Сен-Жорж, я буду, к сожалению, принужден расстаться с вами, чтобы воротиться в роту.
— Очень хорошо: стало быть, вы служите в жандармах?
— Нет, в армии;
— В отряде, набранном Мазарини?
— Нет, тем самым капитаном Ковиньяком, который имел честь арестовать вас.
— И вы служите королю?
— Кажется, ему.
— Что вы говорите? Разве вы не знаете определенно?
— В мире нет ничего определенного.
— А если вы сомневаетесь, так вы должны бы...
— Что такое?
— Отпустить меня.
— Никак нельзя, сударь.
— Но я вам честно заплачу за ваше снисхождение.
— Чем?
— Разумеется, деньгами.
— У вас нет денег!
— Как нет?
— Нет.
Каноль живо полез в карман...
— В самом деле, — сказал он, — кошелек мой исчез. Кто взял мой кошелек?
— Я взял, милостивый государь, — отвечал Барраба с почтительным поклоном.
— А зачем?
— Чтобы вы не могли подкупить меня.
Изумленный Каноль посмотрел на своего провожатого с восторгом, и ответ показался ему таким дельным, что он и не думал возражать.
Когда путешественники замолчали, поездка в конце своем стала такою же скучною, какою была в самом начале.
<< пред. << >> след. >> |