[в начало]
[Аверченко] [Бальзак] [Лейла Берг] [Буало-Нарсежак] [Булгаков] [Бунин] [Гофман] [Гюго] [Альфонс Доде] [Драйзер] [Знаменский] [Леонид Зорин] [Кашиф] [Бернар Клавель] [Крылов] [Крымов] [Лакербай] [Виль Липатов] [Мериме] [Мирнев] [Ги де Мопассан] [Мюссе] [Несин] [Эдвард Олби] [Игорь Пидоренко] [Стендаль] [Тэффи] [Владимир Фирсов] [Флобер] [Франс] [Хаггард] [Эрнест Хемингуэй] [Энтони]
[скачать книгу]


Анатолий Дмитриевич Знаменский. Обратный адрес.

 
Начало сайта

Другие произведения автора

  Начало произведения

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

16

  17

<< пред. <<   >> след. >>

      16
     
     Теперь кладка висела над водой по-летнему высоко, и концы ее прочно опирались на обсохшие берега. Во всяком случае, не требовалось прыгать в разгулявшуюся воду и вообще рисковать здоровьем, как в тот первый день. Но переходил ее Федор на этот раз неуверенно, вяло и раздумчиво, будто решал трудную задачу: переходить на тот берег или не переходить?
     Берег тот лежал в десяти шагах, тропа извилисто и круто взбегала в кустарники. И где-то там, за вырубками, у Семи братьев — развилка. Постоянно снующие машины. Голосуй, и тряский кузов понесет тебя навстречу ветру, в неизведанные просторы, туда, где тебя еще никто не знает...
     В общем, все это здорово. Все пути в жизни открыты, и романтики хоть отбавляй. Кабы еще на душе не скребли кошки, то жил бы и радовался...
     Издали увидел буровую вышку и усмехнулся. Зачем он туда ходил с пьяных глаз? Работу, что ли, искал? Это бывает. Зимой, в сорокаградусный мороз, все хочется сенца накосить где-нибудь на солнечной, зеленой луговине, а летом, в самую жару, снег покидать лопатой, тропинки почистить...
     На прощанье еще качнулся на провисшем бревне, ногу задрал, словно цирковой канатоходец, и оглянулся с непрошеной грустью на омуток у мельничного заплота. Там из-за кустиков торчала хворостина с леской, а рыбака не видно было.
     Может, Федька примостился на хорошем месте?
     Шевельнулось тайное желание вернуться, напоследок притронуться к мальчишке, но Федор будто испугался чего-то. Натянул поплотнее козырек, кинулся через реку. Торопливо, как вор, побежал вверх по откосу. И не оглядывался до самой развилки.
     Семь братьев, обнявшись ветками, шелестели басовито на ветру, серебрились мучнистой изнанкой листвы. Федор остановился в прохладной тени, прижался спиной к штакетной оградке у братской могилы, налаживая дыхание. Сердце колотилось часто и болезненно.
     По дороге удалялась грузовая машина, за нею бежало легкое облачко пыли. Федор пожалел, что не вышел сюда минутой раньше, присел на уголок чемодана и стал ждать.
     Попутных машин не было. К станице время от времени пылили грузовики — с удобрениями и сельповскими товарами, а в обратном направлении пролетела только одна легковая «Волга» — ей сигналить бесполезно.
     Он ждал и час, и два, искурил полпачки папирос. Окурки веером лежали у ног, на траве. Федор тупо смотрел на них, раздумывая, как быть дальше. Весной в первой половине дня все машины идут из центра к станицам с запчастями, химикатами и директивами. Там они перестоят самую жару около чайной, и ждать их можно только к вечеру. Другое дело осенью, тогда на здешних дорогах настоящее столпотворение — сельскую продукцию везут к городам, и машин сколько угодно. Как он этого раньше-то не сообразил?
     Солнце поднялось выше, убавило тени. Федор перекочевал под деревья, разлегся на траве. Упрямо посматривал вдоль дороги, но попуток не было.
     Пастух перегнал стадо коров через дорогу, подошел закурить. Поговорили о дорожных неприятностях, пастух сдвинул потный треух на затылок, сказал с безнадежностью в голосе:
      — Это теперь к вечеру... Самая жара! — и побежал заворачивать отбившихся коров, волоча за собою тяжелый, негнущийся кнут.
     Когда подошло время обеда, Федор потрогал в кармане пирожки и, пораздумав, решил идти обратно в станицу. Переждать время где-нибудь в прохладном уголке, за кружкой пива. Но тут затрещали ближние кусты и на прогалину выбрался человек с двумя вязанками хвороста. Он сбросил их рядком около Федора, трудно разогнул спину и надолго засмотрелся на парня. Глаза были хотя и жмуристые, но живые и веселые, не очень подходившие к старому, морщинистому лицу.
      — Никак Матвея Чегодаева Федька? — спросил старик с видимым интересом и даже согнулся, всматриваясь. — Тоже, значит, домой прибыл? А я-то смотрю, что-то сильно знакомое! Я-то тебя еще вот таким помню. Ну, брат, ты здоров стал, в отца!
     Старику было уже за шестьдесят, а одет он чистенько и аккуратно, не по-старинному, и выговор книжный, с твердостью. Тоже что-то знакомое, только не вспомнишь сразу, кто такой. Федор рассматривал его белую в полоску рубаху и дешевые, но хорошо выглаженные брюки с ремешком, новые парусиновые полуботинки скороходовского качества и моргал рассеянно.
     Старик присел на вязанку, отдышался.
      — Корнея Упорникова забыл, что ли? Я же вам с матерью бедарку ладил. В войну.
     Ухналь!
     Как же забыть Корнюшку Ухналя! Его уже лет пятнадцать в станице не было, а все помнили, разные байки про него рассказывали.
      — Теперь вспомнил, — сказал Федор, доставая папиросы. — Вспомнил!
     Чудной человек жил когда-то в станице, Корнюшка Упорников, по прозвищу Ухналь. С молодых лет прославился невиданным мастерством на все руки. Казалось, не было ничего на свете такого, чего Ухналь не смог бы сделать. Не говоря уж о плотницком и столярном деле, все умел: кастрюли паял, сковороды чугунные сваривал, деревянные прялки и швейные машины «Зингер» налаживал, часы с боем починял, стекло и белую посуду какой-то нечистью склеивал, даже трехколесный самокат на пружине изобретал и ездил потом на этом самокате по станице.
      — Мы же с твоим отцом в одном полку... Да и потом дружно жили! — сказал старичок, отказавшись от папиросы. — Было время!
     Федор во все глаза рассматривал Ухналя, Матвей Чегодаев — первый председатель — быстро нашел тогда дело этому человеку в колхозе, хотя обобществлять у механика было нечего — ни лошади, ни коровы, ничего не имел, кроме тисков, паяльника и плоскогубцев. Начал Ухналь сноповязалки усовершенствовать и трактор из утиль-сырья собирать. Но бабы станичные подвели его, волокли на дом разные кастрюли и примуса в починку.
     Пришел фининспектор один раз, пришел в другой: бери патент!
      — А я им бесплатно теперь все делаю, — сказал Ухналь. — У них и платить-то нечем.
      — Ты что, за дураков нас считаешь? Ульяне кастрюлю паял?
      — Одна ж дырка всего и была, какая там плата?
      — Вот мы и исчислим, в круговую...
      — Да я с Ульяной, может, в жмурки играл. Ваше-то дело какое?
      — Плати деньги, Упорников. Лучше будет.
      — За что же, дело-то полюбовное!
     А Ульяна-дура тут как тут, волокет в хату полную макитру кислого молока, без всякой договоренности, по доброте.
      — А это что? — спросил инспектор ехидно. — Не плата?
     Ухналь, говорят, не стерпел:
      — Ну, так бери ты это молоко себе, а денег у меня нету! — и надел тому макитру на голову.
     Смеху, конечно, много было, но человек-то едва не захлебнулся. Дали Ухналю два года по тем временам за злостное уклонение. Вернулся он перед войной, и когда все в отступ собирались, налаживал бедарки бабам, чтобы они легче в ходу были. Потом у партизан какие-то секретные мины делал с часовым заводом. Точно устанавливал, в самое время эти его мины срабатывали...
     В сорок шестом Ухналь снова пропал, говорили, что на производство уехал. А нынче — вот он! — сидит на вязанке хвороста, улыбается щербатым ртом при молодых глазах, стрелочку на глаженых брюках оправляет корявыми пальцами. Ничего ему — как новый полтинник.
      — Вернулись, дядя Корней? — спросил Федор.
      — Да как же! Я, как на пенсию вышел, сразу домой подался. Все ж таки родина. Глаза вот подводить стали, краснеют за мелкой работой, как у крола. Начал корзины плесть скуки ради... Корзины-то, их и слепые плетут... А тут один раз приходит ко мне директор новый, Полит Васильич: «Слушай, говорит, Упорников, чего ты тут дрянь всякую плетешь, если у нас автопоилки ни черта не действуют?» Ну, пошел, наладил эти поилки. Их в ученом институте малость не так придумали. С коровами не согласовали... Ухналь засмеялся, подсучивая рукав.
      — А весной этой опять Полит Васильич пришел.
     «Слушай, говорит, Упорников, что это за жизнь такая, во всей станице некому на лето породных коров доверить? Куда люди подевались?»
      — Ха, да откуда им быть-то? — говорю. — На своих харчах, говорю, этот огород городить дураков теперь нету. Вымерли все дураки, а частично в люди вышли, вот какие дела.
      — А он? — засмеялся Федор.
      — А он говорит: «Хорошо платить будем». Сколько, спрашиваю. «Двести рублей», — говорит. В год, что ли?
     «Нет, — говорит, — в месяц!» Я за бока взялся: «Да ты что, Полит Васильич, сам-то сколько же получать думаешь?»
      — Про згу ничего не говорил? — снова засмеялся Федор.
      — Нет. Сам, говорит, двести с небольшим получаю, и хорошему пастуху положено не меньше, потому что он людей кормит. Скажи Лучше, Упорников, сумеешь ли со скотиной обращаться?
     Ухналь потрогал вязанку, хвороста с сизыми, чуть привядшими листочками и разом сжевал усмешку.
      — Со скотиной я, конечно, справлюсь, говорю. Когда ветеринара не было, сам жеребцов выкладывал, и коровам, какие норовят дурь показать, рога спиливал.
     А в пастухи не пойду, хоть триста рублей давай. Да и какая к дьяволу пастьба, когда пастушьего кнута не с чего плести — ни конопей, ни ремня нужного нету. Тереха Беспалый, конечно, вышел вон из положения, свил кнут из телеграфных проводов — так ведь это не кнут.
     Им не хлопнешь и пыли не подымешь. А ежели какую коровку рубанешь по хребтине, то — пополам. Какое ж с нее потом молоко? Каждому человеку — свое, говорю.
      — Обиделся? — спросил Федор.
      — Нет. Полит Васильич умный человек. Не обиделся, про глаза только спросил. Ежели зрение лучше станет, говорит, приходи ко мне механиком.
     Старик вздохнул:
      — Вот буду летом корзинки эти ему поставлять, а в зиму, если полегчает, и верно на механику тронусь.
     Работы у него там невпроворот. А ты-то как же?
      — Да вот... вернулся, — сказал Федор неопределенно.
      — Это хорошо. А то был я как-то на кладбище, могила материна не в порядке. Думаю, может, в отъезде
     Федор? Оправить бы не мешало, да отметить как-то — крестиком либо звездочкой. Хорошая была женщина Варвара Кузьминична.
     Федор потупился, перекусил надвое папиросу и замусоленный, разжеванный кончик далеко отплюнул. Сказал неожиданно:
      — Вот чего, дядя Корней... Я зайду, выбей ты хорошую звезду для нее из цинкового железа, а? Бетон я и сам залью. Сделаешь?
      — Чего же не сделать? Только это надо в мастерские сходить, инструмента у меня никакого уж не осталось, кроме перочинного ножика. Может, Самосад с Уклеем скорей сделают, у них теперь все под руками...
      — Вряд ли! Крестик они бы, может, и сделали, а звездочку не сумеют, — сказал Федор. — Звездочка, она большой точности требует в разметке, а они оба малограмотные. Матюкаться будут, а при этом деле ругань — сам знаешь. Клянут, черти, все напропалую!
      — Оно так всегда и бывает, — сказал Ухналь. — Отыми дармоеда от казенного корыта, он тебе наговорит! Да, а насчет звездочки ты верно! С виду простая штука, а вот разметить ее — целая наука. Я тоже мучился попервам, к учителю черчения ходил. Чуть перекосишь один уголок, и пропало дело — все остальные тоже поведет на сторону. Тогда ее только выкрасить да выбросить, новую делать. Вся работа насмарку... В станицу-то надолго?
      — Не знаю еще... — сказал Федор уклончиво, удивляясь во второй раз тому, что не может сказать прямо этому старику то, что запросто говорил куме Дуське и горбоносому Ашоту про станицу.
     Грузовая машина пропылила к станции, Федор без сожаления проводил ее глазами и встал. Ухналь тоже поднялся, трудно разгибая спину.
      — Мне тоже пора, — сказал он, морщась от боли в костях. — Еще надо пару вязанок нарезать, вечером подвода придет. Так ты заходи! Свои вроде...
     

<< пред. <<   >> след. >>


Библиотека OCR Longsoft