| << пред. << >> след. >> 13
В леспромхозе Федору не повезло, не нашел общего языка с отделом кадров. Последняя надежда рухнула, возвращался, что называется, не солоно хлебавши. О ночном разговоре с буровиком Федор и не вспоминал, это в расчет не шло.
А около почты на высоком столбе играло радио. Репродуктор, включенный на полную мощность, раскатывал над станицей песни для молодежи. Куда-то звал бодрый, волнующий припев:
В флибустьерском, дальнем синем море
Бригантина поднимает паруса!..
Федор хотел спрятаться от этой пиратской песни дома, но и там кричал на стенке запылившийся динамик: все дома в станице успели к его приезду радиофицировать.
Кума Дуська заметала у печки сор, бесшумно водила веником по высветленным, сучковатым половицам.
Федор плюхнулся за стол, сказал просительно:
— Выключила бы, что ль, эту музыку, а? Голова трещит.
Кума Дуська выпрямилась изумленно:
— Чегой-то ты, Федя? Хорошо ж поют-то. И нехай... Я его весь день слухаю, все не так скучно. Грамотно говорят люди, чего ж не послухать? А поют, так не хуже, чем у нас, бывало, на посиделках!
— Поют они здорово, сам знаю. Токо без передыху, и в будни и в праздники. А тут голова трещит с утра, — сказал Федор.
— Так кто ж тебе виноват, Федя? Рази это дело — чуть не кажный день?
Кума Дуська еще раз провела по сучкам и отставила веник в угол:
— Чего ж сказали? В лесоскладе-то?
Он лег на стол, положил подбородок на кулаки.
— Не в лесоскладе, а в леспромхозе я был. Ничего хорошего!
— Как же эт так? Работы, значит, нету?
— Есть. Всякая неподходящая.
Кума Дуська как-то постно вытерла сморщенные губы уголком платка:
— Да время ли выбирать-то, Федя? Никто ж тебя там еще не знает, брался бы за любую, а потом уж...
— Ну да! За тридцать километров ездить, нижние склады строить, буду я им мотаться!
— Кому им-то, Федя? Ты бы для себя, для себя!
Динамик уже пропел и о дальних маршрутах, и о пыльных тропинках далеких планет, потом запнулся, будто соображая, как быть дальше.
Федор расцепил руки, волосы ощупал вскользь — подросли или нет. Шевелюра была еще короткая и жесткая, каждый волосок, точно намагниченный, стоял торчком. Никакой скафандр на такую голову не наденешь.
Локтем свалил с подоконника какую-то книжку в газетной обертке. Поднял, открыл лениво толстую картонную обложку.
«Кавалер Золотой Звезды». Когда-то читал, но за давностью уже и позабыл, о чем шла в книжке речь.
— Откуда она у нас? — спросил он, с любопытством глядя на куму Дуську. Уж не она ли ударилась в художественную литературу?
— Не знаю, Федя. Может, ты занес как? С библиотеки?
А-а, так это он у Нюшки вчера... Это он, значит, для дальнейших отношений захватил вчера по пьянке! И на буровую с этой книжкой заходил. Хорошо, что темно было, а то бурильщик со смеху бы упал. Конечно, смешней вряд ли чего придумаешь — человек лыка не вяжет, а в руках толстая книга. Уворованная для наведения контактов с окружающими... А какие могут быть контакты? Денег же нету ни копейки.
— Тетя Дуся, — вяло окликнул Федор старуху. — Кому бы ватник и кирзы мои загнать, а? На дорогу денег у меня нету.
Она собиралась выходить, обернулась чересчур быстро, с тревогой.
— Никак сызнова куда-то сбираешься, Федя? Мало ли объездил, чего ж ишо искать-то собрался? — В глазах ее стыла мутная тоска. — Куда ж ехать-то дальше? Федор виновато улыбнулся, зашифровал ответ:
— Да все за этой... за жар-птицей.
Кума Дуська уронила крышку от эмалированной кастрюли. Крышка со звяком заиграла на полу.
— Ништо? В сказки, значит, веришь, Федя? Досе веришь? А я, как в ликбез ходила, так говорили еще тогда, будто нету ее, жар-птицы. Пра!
Федору стало совсем весело.
— Как так — нету?
— Да ведь разное сказывали, в каждом сказе на свой лад. Была, мол, когда-то, може при царе Горохе, а потом-то ее словили. Дай бог памяти в каком году
Иванушка-дурачок будто шапкой накрыл. С тем и кончилось, конешно. Потому ежели что дураку достанется, так это, считай, на пропасть. Это уж точно: ни себе, ни людям, что в руки ни попало — говори, пропало. Нету ее, Федя! Может, одно перышко и осталось на раз живу, так ведь умные люди его в лектричество переделали... Вон она, лампочка-то, у потолка. Скажи и за то спасибо, что за карасином в лавку не ходить...
Подумала еще, жалостливо вздохнула:
— Не ездил бы, а? Женился, можа? Умные книжки б читал на боку, а я б за домом присматривала, внучка нянчила, а?
— Да вот в книжках-то и пишут! Романтика и все такое...
— Это опять про что?
— Про жизнь. Место свое, мол, искать.
— Да чего ж его искать-то? И прям — заучились вы! — вконец удивилась кума Дуська. — Чего ж искать? Дом заведи или там квартиру получи, жену хорошую, дитенка трудовым куском выкорми, в школу его отведи за руку... Худо-бедно, яблоню посади у крыльца, чтоб мальчонок в чужой сад не приучался лазить с этих пор.
— Сады теперь все наши, общие, — внушительно сказал Федор.
— Когда там работаешь, конешно. А ежели мимо идешь, так они вроде и чужие, — согласно кивнула кума Дуська. — То-то хорошая жизнь теперь вам дадена, так нет же!
— Ну да. Еще и корову завести! В тунеядцы! — ругнулся Федор.
Кума Дуська перекрестилась в полном смятении.
— Чой-то непонятное у тебя, Федя... — она хотела добавить «в голове», но осеклась, чтобы не обидеть парня. — Да рази тунеядца, под коровой удержишь? Там же назем, воняет там! Сено опять же таскать на горбу целое лето, да выщипывать его по былке — ты подумай! А тунеядцы, они что птицы небесные, не сеют не жнут, сыты по горло. Наденут на грешное тело не свою одежу, а работай на них дядя!
Она попробовала было показать, как именно вихляются и фасонят тунеядцы, локоток занесла уже этак, с невесомой легкостью, и коленку выставила, но сбилась от смущения, хлопнула рукой по сборчатому подолу:
— Тьфу!
Бабка темная была, в политике не разбиралась, и переспорить ее Федор не собирался. Напомнил снова насчет сапог и телогрейки. Она подумала что-то, потом открыла старый сундук с горбатой крышкой и долго возилась с тугим тряпичным узелком, зубами развязывала.
— Вот тут... — сказала кума Дуська, справившись с узелком. — Тут Кузьмовна наказывала мне... две бумажки четвертных, Федя. Сказала: может, приключится что, либо недород, либо хату перекрывать придется. Либо у тебя неустойка получится какая, так чтобы деньги под рукой были про черный день...
Костлявыми пальцами крепко сжимала затрепанные бумажки в изжеванном платочке:
— На розочки она ходила тогда, как и все. Ну, а розы-то, их надо убирать до рассвета, чтобы по росе. С холодком, когда роса лежит на каждом лепестке, как белая соль, тогда и масло из них крепкое. А тут холода как раз завернули, не приведи господь...
«Значит, там она и простудилась?» — хотел спросить Федор, но не спросил, только руки вытянул и крепко сжал.
— Ну, так возьми ты эти деньги на дорогу, Федя, хата еще покуда терпит, да и у меня скоро пенсия будет. Возьми. А одежину с себя продавать — это какой же порядок? Одежину, ее положено покупать завсегда, до износу и пользовать.
Кума Дуська присела рядом, подперла морщинистую щеку ладошкой. Глаза у нее слезились.
— А може, не ездил ба?
Федор отрицательно покачал головой — то ли от денег отказывался, то ли оставаться в станице не хотел.
— Станица-то вон как расстраивается! — увещевала кума Дуська. — Ив совхозе этом работать теперь можно, люди саманные хаты уж перестали лепить, все кирпичные ладят, и скотину держать можно, Федя, без молока уж только лодыри сидят... Нефтяники тут недавно землю ковыряли, диомидом каким-то палили ровно на войне, и вышки вон ставят. Говорят, воду нашли целебную и дюже пользительную от ревматизма и от нервов. Курорт будто собираются у нас строить — дорожки битым кирпичом присыпят, и зелень райскую вроде бы навтыкают кругом. Эти, как их... купарисы из Сочей привезут. Чем не жизнь тебе будет, Федя?
Он плохо слушал ее. Тупо смотрел на деньги, лежавшие на столе. Деньги за собранные до рассвета лепестки роз по соленой росе...
Динамик на стене все еще передавал молодежные песни. Очень веселые, задорные, а иные и с теплой, вполне допустимой грустинкой:
Снятся людям иногда
голубые города,
У которых названия нет...
— Деньги эти я не возьму, тетя Дуся, — сказал Федор глухим голосом, сознавая, что может все-таки их взять, и они обожгут ему навсегда руки. — Не мои они...
По крайности, возьми ты их себе, я же тут у тебя вроде нахлебника. И за квартиру. А телогрейка и кирзы мне больше не нужны, чего ж их не продать?
— За какую ж квартиру, Федя? Дом-то твой.
— Может, он и мой, а я в нем все равно как на квартире, — задумчиво наморщив лоб, сказал Федор. — И ладно, хватит. Уеду я завтра, так продай уж вещи, пожалуйста, чтобы на билет.
Сбросил с упаренных ног жаркие, не обношенные полуботинки и лег на кровать, лицом к стене. Динамик что-то мычал над головой, но слова песен теперь вовсе не задевали слуха. Разные сложные мысли распирали череп, они вытесняли не только слова, но даже и самую музыку, глушили ее мажорную суть.
Что-то важное проглядел он в этой жизни, что-то в ней не так понял.
Привык он слышать от разных Гигимонов, что положено ему все чуть ли не даром. Что счастье обеспечено ему чуть ли не с рождения, а вся жизнь должна проходить, ровно физкультурный парад на площади под бодрую музыку и долго не смолкающие аплодисменты. Он, конечно, понимал, что на самом деле ничего такого быть не может — умный же человек! Жизнь, она увесистая, как железо — тут и Уклеев вроде не врал. Но осадок ядовитый от тех облегчительных слов все же накапливался в душе, растравлял легкомысленное ухарство. Понять, что такая жизнь вовсе лишена какого бы то ни было смысла, он до сей минуты не мог, ладно. Но, странное дело, ведь ни разу не подумал Федор в далеких краях остро и глубоко даже и о том, что мать умереть может и что от тех ночевок с Нюшкой наверняка след останется. Как же так?
Серьезная штука жизнь. Песням она не подчиняется. А ну-ка, взвали ее на спину с полной выкладкой, когда ты к ней не готов! Страшновато.
Да, с полной выкладкой страшновато, но жить надо как-то иначе. Как именно, черт его знает, но — иначе, по-другому...
Перед вечером почтальонша бросила на подоконник письмо. Федор без всякого интереса разорвал конверт и прочел знакомые наперед слова:
«Привет, Кирюха!
Ну, приземлился и я, слава аллаху! Начальник участка — человек! Выдал характеристику первый сорт! Вот приехал, устроился, порядок, Работы, конечно, всякой — гарантирую и квартиру, словом — комнату и проходной коридор. Невест много и на любой вкус. Все грамотные и одинокие, как та рябина, что к дубу прижималась тонкими ветвями... Ежели не зацепился еще, приезжай, буду ждать.
Славка».
Ни в письме, ни на конверте обратного адреса не было. Забыл написать, паразит. Спешил, наверно, либо пьяный был.
Приглашает, а куда — неизвестно...
Только на дегтярно-черном почтовом штемпеле удалось прочесть расплывчатое, далекое слово: Тайшет.
Нет, Федор еще не зацепился. Но письмо бросил в печку без всякого сожаления. Пригодится дрова разжигать...
<< пред. << >> след. >> |