| >> след. >> Ги де Мопассан. Иветта
Повесть из сборника новелл "Иветта"
-------------------------------------------------------------------
Ги де Мопассан. Собрание сочинений в 10 тт. Том 4. МП "Аурика", 1994
Перевод Н. Касаткиной
Примечания Ю. Данилина
Ocr Longsoft http://ocr.krossw.ru, март 2007
-------------------------------------------------------------------
I
Выходя из кафе Риш, Жан де Сервиньи сказал Леону Савалю:
— В такую чудесную погоду не стоит брать фиакр. Если ты не возражаешь, пройдемся пешком.
— С удовольствием, — ответил ему друг.
— Сейчас только одиннадцать часов, мы придем в самом начале двенадцатого, спешить нечего, — заметил Жан.
Бульвар заполняла оживленная толпа, та веселящаяся, довольная толпа, что движется, пьет, шумит и струится в летние ночи, точно полноводная река. Местами огни кафе озаряли тротуар и посетителей, которые густым роем облепили столики с бутылками и стаканами, загромождая дорогу. А на мостовой мелькали красные, синие или зеленые глаза фиакров, и в освещенной витриной полосе на миг возникал угловатый контур бегущей рысцой лошади, фигура кучера на козлах и темный кузов кареты. Желтая обшивка юрбеновских фиакров яркими пятнами вспыхивала на свету.
Друзья шли неторопливо, покуривая сигары, перебросив пальто через руку; у обоих в петлице фрака был цветок, а цилиндр небрежно сдвинут набок, как это бывает в теплый вечер после хорошего обеда.
Еще со времен коллежа их связывала тесная, испытанная, прочная дружба.
Жан де Сервиньи, невысокий, стройный, чуть лысеющий, чуть помятый, очень элегантный, светлоглазый, с волнистыми усами над изящной формы ртом, неутомимый, хотя и томный с виду, крепкий, хотя и бледный, был из породы тех полуночников, которые как будто родились и выросли на бульварах, из породы тех хрупких парижан, в которых гимнастика, фехтование, души и паровые ванны искусственно поддерживают нервную энергию. Он славился кутежами не меньше, чем умом, богатством, связями и широким радушием, а приветливость и светская галантность, казалось, были присуши ему от рождения.
Вообще же он был истый парижанин: беспечный, непостоянный, увлекающийся, деятельный и нерешительный, скептик, способный на все и ко всему безразличный; убежденный эгоист с великодушными порывами, он расточал свои доходы не в ущерб капиталу и развлекался не в ущерб здоровью. Холодный и пылкий, он постоянно давал волю чувству и тут же обуздывал его: игрушка противоречивых инстинктов, он уступал каждому из них, но в итоге руководствовался лишь трезвым рассудком прожигателя жизни, той флюгерной логикой, которая велит плыть по течению и пользоваться обстоятельствами, не давая себе труда способствовать им.
Приятель его, Леон Саваль, тоже человек богатый, был из тех красавцев-великанов, которых женщины провожают взглядом на улице. Казалось, что этот великолепный тип мужчины — своего рода оживший монумент, образцовый экземпляр, какие посылают на выставку. Он был не в меру красив, не в меру высок, не в меру плечист, не в меру силен, он грешил избытком всего, избытком достоинств. Любовным победам его не было числа.
Когда друзья подошли к Водевилю, Саваль спросил:
— Ты предупредил эту даму, что придешь со мной?
Сервиньи рассмеялся:
— Предупреждать маркизу Обарди? К чему? Разве ты предупреждаешь кондуктора, что сядешь в омнибус на углу бульвара?
Несколько растерявшись, Саваль переспросил:
— Да кто же, в сущности, эта особа?
И друг пояснил ему:
— Она искательница приключений, содержанка, прелестная распутница, вышла бог весть откуда, бог весть как проникла в мир авантюристов и там сумела создать себе положение. А впрочем, не все ли равно? Говорят, что в девицах она прозывалась Октавией Барден, а значит прозывается и теперь, потому что девкой она осталась во всех смыслах, за исключением невинности. Из слияния заглавной буквы имени и сокращенной фамилии получилось Обарди.
"А все-таки она премилая женщина, и ты, при твоей наружности, неизбежно будешь ее любовником. Нельзя безнаказанно привести Геркулеса к Мессалине. Впрочем, если вход в этот дом свободный, как в любой торговый дом, то вовсе не обязательно покупать предложенный товар. Наживаются там на картах и на любви, но не навязывают ни того, ни другого. Выход тоже свободный.
"Три года назад маркиза поселилась в квартале Этуаль, квартале тоже подозрительном, и открыла двери своего салона для накипи всех материков, которая ищет в Париже применения своим опасным и порочным талантам.
"И я попал к ней. Каким образом? Не припомню. Попал потому же, почему все мы бываем в таких местах, где играют, где женщины не отличаются строгостью, а мужчины честностью. Мне нравится общество этих флибустьеров с фантастическими орденами, все они непременно иностранцы, аристократы, все титулованы и все, за исключением шпионов, не известны послам своих стран. Все разглагольствуют о чести по всякому поводу, вспоминают о своих предках без всякого повода и всегда находят повод рассказать свои похождения; все они хвастуны, лгуны, плуты, все они ненадежны, как колоды их карт, фальшивы, как их титулы, смелы поневоле — смелостью убийц, которые, отправляясь на грабеж, неминуемо рискуют жизнью. Словом, это что называется, сливки каторги.
"У меня к ним пристрастие. Интересно их распознавать, интересно изучать, забавно слушать, ибо им не чужд юмор, зато чужда бесцветность французских чиновников. Женщины их круга всегда привлекательны, с пряным чужеземным душком и загадочным прошлым, которое, быть может, наполовину прошло в исправительном заведении. Обычно у них дивные глаза, необыкновенные волосы и вообще наружность, необходимая для их профессии, пьянящая прелесть, чары, толкающие на любые безумства, опасное, неотразимое обаяние. Это завоевательницы с повадками средневековых разбойников, истые самки хищных птиц. К ним у меня тоже пристрастие.
"Маркиза Обарди — образец этих шикарных распутниц. Женщина она зрелая, все еще красивая, вкрадчиво обольстительная; чувствуется, что она порочна до мозга костей. У нее в доме очень приятно: там играют, танцуют, ужинают... словом, проделывают все, что входит в программу светских развлечений.
— И ты состоял или состоишь в ее любовниках? — спросил Леон Саваль.
— Не состоял и не буду состоять. Я бываю там главным образом ради дочери, — отвечал Сервиньи.
— Ах, так! У нее есть дочь?
— И какая дочь! Истинное чудо, друг мой. В настоящее время это главная приманка притона. Рослая, величавая, в самом цвету, — ей восемнадцать лет, — такая же яркая блондинка, как мать — брюнетка, и всегда весела, всегда готова развлекаться, всегда смеется от души и танцует до упаду. Кто будет ее обладателем? Кто был им? Неизвестно. Нас десять претендентов, все мы ждем, все надеемся.
"Такая девушка — сущий клад в руках такой женщины, как маркиза. И обе они, бестии, ведут ловкую игру. Тут ничего не поймешь. Возможно, они ждут случая... повыгоднее, чем я. Ну, а если... случай подвернется мне, уж я им воспользуюсь, поверь.
"Откровенно говоря, сама девушка, Иветта, приводит меня в полное недоумение. Это загадка какая-то. Либо она чудовище коварства и порочности, какое мне еще не встречалось, либо самый удивительный в мире феномен невинности. Живя в такой гнусной среде, она полна невозмутимого, торжествующего спокойствия и великолепна своей безнравственностью или наивностью.
"Кто она — чудесный ли отпрыск авантюристки, пышный цветок, вскормленный гнильем и пробившийся из этой навозной кучи, или же дочь человека голубой крови, большого таланта, большого вельможи, принца или короля, случайно, на одну ночь, попавшего в постель к ее матери? Кто же она наконец, что она думает? Впрочем, посмотришь сам.
Саваль рассмеялся и сказал:
— Ты в нее влюблен.
— Нет. Я домогаюсь ее, а это совсем другое дело. Кстати, я представлю тебе самых серьезных моих соперников. Но у меня есть определенный шанс. Перевес на моей стороне, мне выказывают некоторое благоволение.
— Ты влюблен, — повторил Саваль.
— Нет. Она волнует, соблазняет, смущает меня, влечет меня и отпугивает. Я боюсь ее, как ловушки, и хочу ее, как хочешь щербета, когда томит жажда. Я поддаюсь ее обаянию, но подхожу к ней с опаской, словно к человеку, который слывет ловким вором. Когда я подле нее, во мне говорит безрассудное стремление к ее возможной чистоте и вполне благоразумная осторожность перед ее испорченностью, столь же вероятной. Я чувствую в ней существо не обычное, не согласное с законами природы, пленительное или отталкивающее — сам не знаю.
Саваль произнес в третий раз:
— Уверяю тебя, ты влюблен. Ты говоришь о ней с вдохновением поэта и лиризмом трубадура. Да загляни ты в себя, попытай свое сердце и признайся.
Сервиньи молча прошел несколько шагов, потом заговорил снова:
— Возможно, в конце концов. Уж очень она меня занимает. Может быть, я и влюблен, я слишком много думаю о ней. Думаю, когда засыпаю и когда просыпаюсь, а это серьезный признак... Ее образ следует за мной, преследует меня, постоянно сопутствует мне, он вечно передо мной, вокруг меня, во мне. Неужто это физическое наваждение и есть любовь? Лицо ее так запечатлелось в моей памяти, что едва я закрою глаза, как вижу ее. Я не отрицаю, у меня сильнее бьется сердце, стоит мне встретиться с ней. Должно быть, я люблю ее, но как-то странно. Я страстно желаю ее, однако мысль жениться на ней показалась бы мне безумием, дикой нелепостью. Я и боюсь ее, как боится птица кружащего над ней ястреба. И ревную ее тоже, ревную ко всему, что скрыто от меня в этом непостижимом сердце. И постоянно задаю себе вопрос: кто она — прелестная девочка или чудовищная обманщица? От ее речей шарахнулся бы целый полк, — но ведь и попугай повторяет что попало. Она бывает так безрассудна и бесстыдна, что веришь в ее незапятнанную чистоту, а бывает и так неправдоподобно наивна, что сомневаешься, была ли она когда-нибудь целомудренна. Она дразнит, возбуждает меня, как куртизанка, но при этом блюдет себя, как девственница. Она, по-видимому, любит меня и при этом смеется надо мной; она ведет себя на людях, как моя любовница, а наедине обращается со мной, словно с братом или с лакеем.
"Иногда мне кажется, что у нее не меньше любовников, чем у ее матери. Иногда мне представляется, что она ничего не знает о жизни, понимаешь ты — ничего!
"Между прочим, она рьяная любительница чтения. Пока что я поставляю ей романы. Она называет меня своим библиотекарем.
"По моему поручению, "Современная книга" еженедельно посылает ей все новинки, и, кажется, она читает все подряд.
"Какой же винегрет должен получиться у нее в голове!
"Возможно, что эта литературная каша отчасти и послужила причиной ее экстравагантных манер. Когда смотришь на жизнь сквозь призму пятнадцати тысяч романов, то, наверно, видишь ее в странном свете и создаешь себе обо всем довольно дикое представление.
"Ну, а я... я жду. С одной стороны, бесспорно, что ни одной женщиной я не был так увлечен, как ею.
"Но столь же бесспорно, что я на ней не женюсь.
"Итак, если у нее были любовники, я увеличу их число. Если их не было, я возьму первый билет, как на конке.
"Положение ясное. Она безусловно не выйдет замуж. Ну кто женится на дочери маркизы Обарди, вернее, Октавии Барден? Никто. И причин тому множество. Где найти ей мужа? В свете? Невозможно. Дом ее матери — публичный дом, где дочь — приманка для клиентов. При таких условиях не женятся.
"В буржуазном кругу? Еще менее вероятно. К тому же не в правилах маркизы совершить невыгодные сделки: она отдаст Иветту навсегда лишь человеку с высоким положением, а такого ей не раздобыть.
"Тогда среди простонародья? Совсем невероятно. Значит, выхода нет. Девица эта не принадлежит ни к свету, ни к буржуазии, ни к народу, и она не может посредством брака войти в определенный класс общества.
"Дочь такой матери по своему рождению, воспитанию, наследственности, манерам и привычкам обречена золотой проституции.
"От этого ей не уйти, разве только в монастырь, что маловероятно при ее манерах и вкусах. Значит, ей доступна лишь одна профессия: любовь. И к этому ремеслу она придет, если уже не занимается им. Ей не избежать своей судьбы. Из девушки она станет попросту девкой, и я не прочь способствовать этому превращению.
"Я выжидаю. В поклонниках недостатка нет. Ты увидишь среди них и француза — господина де Бельвиня, и русского, именуемого князем Краваловым, и итальянца — шевалье Вальреали; все они откровенно выставили свои, кандидатуры и действуют соответствующим образом. Кроме того, вокруг нее рыщет много охотников помельче.
"Маркиза выжидает. Но, по-моему, у нее виды на меня. Она знает, что я очень богат, и считает, что я надежнее других.
"Салон ее — любопытнейшая из выставок такого сорта. Там попадаются даже вполне порядочные люди, вроде нас с тобой, ведь мы же идем туда и мы не исключение. Что касается женщин, то маркиза отыскала, или, вернее, отобрала, все самое лучшее из своры потрошительниц карманов. Кто знает, где она их откопала? Их мир обособлен и от настоящих потаскушек и от богемы, обособлен от всего. Кроме того, ей пришла гениальная идея приглашать тех авантюристок, у которых есть дети, преимущественно дочери. Таким образом, простак может вообразить себя в обществе добродетельных женщин!
Они дошли до авеню Елисейских полей. Легкий ветерок чуть пробегал по листве и порой касался лица, точно нежное дуновение огромного опахала, которое колебалось где-то в поднебесье. Безмолвные тени скользили под деревьями, другие темным пятном выделялись на скамьях. И тени эти шептались между собой, словно поверяли важные или постыдные тайны.
Сервиньи продолжал:
— Ты даже вообразить не можешь, какой подбор невероятных титулов встречаешь в этом притоне. Кстати, имей в виду, что я представлю тебя как графа Саваля; просто Саваль был бы принят неважно, весьма неважно.
Саваль возмутился:
— Ну нет, уволь. Я не желаю, чтобы у меня хотя бы на один вечер, хотя бы в такой компании заподозрили пошлое желание узурпировать титул. Ну нет!
Сервиньи засмеялся:
— Глупости. Меня, например, там окрестили герцогом де Сервиньи. Как и почему — неизвестно. Тем не менее я безропотно ношу герцогский титул. И это ничуть меня не смущает. Иначе меня бы жестоко презирали.
Но Саваль заупрямился:
— Для тебя это куда ни шло, ты дворянин. А мне это не годится, я предпочитаю быть там, в салоне, единственным плебеем. Нет худа без добра. Это будет знаком моего отличия и даже... превосходства.
Сервиньи настаивал:
— Это невозможно, понимаешь, невозможно. Это покажется просто чудовищным. Ты будешь словно тряпичник в сонме императоров. Доверься мне, я тебя отрекомендую как вице-короля Верхнего Миссисипи, и никого это не удивит. Мания величия не знает пределов.
— Говорю тебе, я не желаю.
— Хорошо, согласен. Кстати, бессмысленно убеждать тебя. Ручаюсь, как только ты переступишь порог этого дома, тебя наградят титулом, как наделяют дам букетиком фиалок при входе в некоторые магазины.
Они свернули вправо на улицу Берри, поднялись во второй этаж красивого нового особняка и отдали свои пальто и трости четырем ливрейным лакеям. Воздух был пропитая душным ароматом празднества, ароматом цветов, духов и женщин, а из соседних покоев несся непрерывный и невнятный гул голосов: чувствовалось, что там полно народа.
Высокий, прямой, строгий человек с брюшком и седыми бакенбардами, нечто вроде церемониймейстера, приблизился к вновь прибывшим и, со степенным достоинством отвесив поклон, спросил:
— Как прикажете доложить?
Сервиньи ответил:
— Господин Саваль.
Мажордом распахнул двери и звучным голосом крикнул в толпу гостей:
— Герцог де Сервиньи!!
— Барон Саваль!
Первая гостиная была полна женщин. Прежде всего в глаза бросалась коллекция обнаженных бюстов над волнами ярких тканей.
Хозяйка дома стояла и беседовала с тремя приятельницами; обернувшись, она направилась навстречу входящим величавой поступью, с грацией в движениях и улыбкой на устах.
Блестящие черные волосы густой копной росли над ее узким и невысоким лбом, захватывая даже виски.
Эта статная женщина уже чуть отяжелела, чуть располнела, чуть перезрела, но была еще очень хороша массивной, знойной, властной красотой. Из-под черного шлема волос, который вызывал сладостные мечты и делал ее загадочно-желанной, глядели огромные, такие же черные глаза. Нос был чуть тонок, а рот, большой, неотразимо соблазнительный, был создан для того, чтобы говорить и покорять.
Но обаятельнее всего у нее был голос. Он лился из ее уст, точно вода из родника, так естественно, так легко, так гармонично, так звучно, что слушать его доставляло физическое наслаждение. Радостно для слуха было внимать изящным речам, когда они текли плавно, словно струйки ручья, радостно для глаз смотреть, как приоткрываются при этом прекрасные, пожалуй, слишком румяные губы.
Она протянула Сервиньи руку для поцелуя и, выпустив веер, висевший на цепочке чеканного золота, подала вторую руку Савалю со словами:
— Милости просим, барон, все друзья герцога здесь у себя дома.
При этом она устремила блестящий взгляд на гиганта, склонившегося перед ней. Черный пушок над ее верхней губой — намек на усики — становился заметнее, когда она говорила. От нее приятно пахло крепкими, пьянящими духами, американскими или индийскими.
Входили другие гости — все маркизы, графы и принцы.
С материнской благосклонностью она сказала Сервиньи:
— Мою дочь вы увидите во второй гостиной. Веселитесь, господа, весь дом к вашим услугам,
И она покинула их для новых гостей, бросив Савалю беглый ласкающий взгляд, каким женщины дарят того, кто им понравился.
Сервиньи взял друга под руку.
— Я буду твоим провожатым, — сказал он. — В гостиной, где мы находимся, — женщины: здесь храм Плоти, свежей или с душком. Подержанный товар, но стоит нового и ценится дороже, отдается напрокат. Налево — игра. Это храм Денег. Тут тебе все знакомо. Прямо, где танцуют, — храм Невинности, это святилище — рынок девушек. Там выставлены для осмотра по всем статьям отпрыски здешних дам. Согласны даже на законный брак! Это наше будущее, упование... наших ночей. И вместе с тем самое любопытное здесь, в музее моральных недугов, именно эти девочки: их души развинчены, как тела маленьких клоунов, рожденных от акробатов. Пойдем поглядим на них.
Он кланялся направо и налево, находя для всех галантный комплимент, окидывая зорким взглядом знатока каждую знакомую декольтированную даму.
В другом конце второй гостиной оркестр играл вальс. Друзья остановились на пороге. Посредине кружилось пар пятнадцать: кавалеры с чопорным видом, девицы с улыбкой, застывшей на губах. Она так же щедро, как их матери, показывали свою наготу; у некоторых корсаж держался лишь на ленточке, обхватившей плечо, под мышками то и дело мелькало темное пятно.
Внезапно с другого конца, через всю комнату, к ним устремилась высокая девушка, расталкивая танцующих и придерживая левой рукой длиннейший шлейф платья. Она бежала мелкими шажками, как женщины бегут в толпе, и выкрикивала:
— Вот и Мюскад! Добрый вечер, Мюскад!
Ее черты были полны жизни, озарены счастьем. Кожа золотисто-белая, как у всех рыжеволосых, словно светилась. А подхваченные на затылке тяжелые волны волос, как бы опаленных огнем, пылающих волос, спадали на лоб и на гибкую, еще тоненькую шею.
Как мать ее была создана для беседы, так она была создана для движения, настолько естественны, благородны и просты были ее жесты. Глядеть, как она ступает, движется, склоняет голову, поднимает руку, само по себе уже было духовной радостью и физическим удовольствием.
Она повторяла:
— Ай, Мюскад! Добрый вечер, Мюскад!
Сервиньи крепко, как мужчине, пожал ей руку и представил приятеля:
— Мамзель Иветта, мой друг барон Саваль. Она поклонилась незнакомцу, потом оглядела его.
— Здравствуйте, сударь. Вы всегда такой большой?
Сервиньи ответил тем шутовским тоном, который усвоил с ней, чтобы скрыть свои подозрения и сомнения.
— Нет, мамзель. Он сегодня принял предельные размеры, чтобы угодить вашей матушке, так как она любит большие масштабы.
Тогда девушка заявила с комической серьезностью:
— Что ж, отлично! Только, когда вы придете для меня, постарайтесь стать немного поменьше: я предпочитаю золотую середину. Вот Мюскад, например, как раз в тех пропорциях, какие я люблю.
И она приветливо протянула ручку новому гостю; потом спросила:
— Мюскад, вы будете сегодня танцевать? Хотите тур вальса?
Вместо ответа Сервиньи быстрым, страстным движением обхватил ее талию, и они тотчас исчезли, увлеченные неистовым вихрем.
Они летели быстрее всех, вертелись, скользили, кружились самозабвенно, слившись воедино, выпрямившись всем телом, почти не сгибая ног, словно под действием какого-то невидимого механизма, скрытого в подошвах.
Казалось, они неутомимы. Другие танцоры понемногу отстали. Они одни вальсировали, вальсировали без конца, как будто забыв, где они, что делают, унесясь в упоении далеко от бальной залы. И музыканты все играли, не спуская глаз с неистовой пары; и гости смотрели на них, а когда они наконец остановились, раздались рукоплескания.
Она немного раскраснелась, и глаза у нее теперь были странные, сверкающие и робкие, не дерзкие, как прежде, а возбужденные, синие-синие глаза, с таким большим черным зрачком, что казались неестественными.
А Сервиньи словно охмелел. Он оперся о косяк двери, чтобы вернуть себе равновесие.
Она сказала ему:
— Бедный Мюскад, у вас голова слаба. Я, оказывается, выносливее.
Он нервно посмеивался и пожирал ее взглядом, в глазах у него и в складке губ было животное вожделение.
Она стояла прямо перед ним, запыхавшись, так что он мог созерцать ее обнаженную вздымающуюся грудь.
Она продолжала:
— Иногда у вас бывает вид, точно у кошки, которая собирается броситься на человека. Лучше дайте мне руку и пойдемте поищем вашего друга.
Он молча подставил руку, и они пересекли залу.
Саваль был уже не один. К нему подошла маркиза Обарди. Она беседовала с ним на светские, на банальные темы тем чарующим голосом, от которого шла кругом голова. Но, проникая взглядом в самые сокровенные его мысли, она, казалось, говорила ему совсем не те слова, какие произносили ее губы. Когда она увидела Сервиньи, на лице ее тотчас появилась улыбка, и, обратясь к нему, она сказала:
— Знаете, дорогой герцог, я сняла на два месяца дачу в Буживале. Надеюсь, вы навестите меня и привезете вашего друга. Да вот, я переселюсь туда в понедельник, а вы оба приезжайте обедать в ближайшую субботу. И я вас оставлю на весь следующий день.
Сервиньи резко повернулся к Иветте. Она улыбалась спокойно, безмятежно и сказала с удеренностью, не допускавшей колебаний:
— Ну, конечно, Мюскад приедет обедать в субботу. Не стоит и спрашивать его. Мы всласть подурачимся на воле.
В ее улыбке ему почудилось обещание, а в ее тоне какой-то скрытый смысл.
Маркиза вскинула большие черные глаза на Саваля:
— А вы, барон?
Улыбка ее не оставляла сомнений. Он поклонился:
— Почту за счастье, сударыня.
Иветта шепнула с наивным, а может быть, коварным лукавством:
— Мы всех там в ужас приведем, правда, Мюскад? А моя гвардия будет беситься.
И она взглядом указала на группу мужчин, издали наблюдавших за ними.
— К вашим услугам, мамзель, — ответил Сервиньи.
В разговоре с ней он никогда полностью не выговаривал "мадмуазель", подчеркивая этим приятельскую фамильярность.
— Почему мадмуазель Иветта зовет моего друга Сервиньи Мюскад? — спросил Саваль.
Девушка приняла простодушный вид:
— Да потому, что он всегда выскальзывает из рук. Вот, кажется, сейчас схватишь его, но не тут-то было!
Явно думая о другом и не отводя взгляда от Саваля, маркиза заметила небрежно:
— До чего забавны эти дети!
Но Иветта рассердилась:
— Я никого не собираюсь забавлять. Я просто откровенна. Мюскад мне нравится, а он всегда ускользает от меня. Вот мне и досадно.
Сервиньи отвесил глубокий поклон.
— Я больше не покину вас, мамзель, ни днем, ни ночью.
Она в ужасе отшатнулась:
— Ну нет! Только этого не хватало! Днем еще ничего, а ночью вы меня стесните.
Он спросил дерзко:
— Почему, собственно?
Она ответила спокойно и смело:
— В дезабилье вы, должно быть, менее привлекательны.
По-видимому, ничуть не встревожась, маркиза воскликнула:
— Послушайте, что они говорят! Такая невинность просто неправдоподобна.
— Вполне с вами согласен, маркиза, — насмешливо подхватил Сервиньи.
Иветта поглядела на него в упор и высокомерным, оскорбленным тоном произнесла:
— Вы совершили сейчас бестактность; за последнее время это стало часто повторяться.
И, повернувшись, она позвала:
— Шевалье, идите защищать меня: меня оскорбляют!
Подошел худощавый, смуглый, медлительный в движениях человек.
— Где же преступник? — с натянутой улыбкой спросил он.
Она кивнула на Сервиньи:
— Вот он; и все-таки я его люблю больше вас всех, потому что он не такой скучный.
Шевалье Вальреали поклонился:
— Каждый старается по мере сил. Возможно, у нас меньше достоинств, но не меньше преданности.
Тут подошел еще один мужчина; этот был высокого роста, с брюшком, седыми бакенбардами и зычным голосом.
— Ваш слуга, мадмуазель Иветта.
— А, господин де Бельвинь! — воскликнула она.
И, обернувшись к Савалю, отрекомендовала:
— Мой присяжный претендент, большой, толстый, богатый и глупый. Таких я и люблю. Настоящий тамбурмажор... от табльдота. Да что это — вы еще выше его! Как же мне вас окрестить? Вот как: я буду звать вас господин Родос-младший... в честь колосса, ведь он, несомненно, был вашим отцом. Но вам, вероятно, есть о чем поговорить друг с другом через головы других людей. До свидания!
И она устремилась к оркестру, чтобы попросить музыкантов сыграть кадриль.
Маркиза Обарди была задумчива. Она обратилась к Сервиньи, медленно роняя слова, лишь бы что-нибудь сказать:
— Вы постоянно дразните ее, портите ей характер и прививаете уйму недостатков.
— Разве вы не закончили ее воспитания? — возразил он.
Она сделала вид, что не поняла, и продолжала благожелательно улыбаться.
Но, увидев, что к ней приближается важный господин в звездах и орденах, она поспешила навстречу:
— Ах, князь, князь, как я рада!
Сервиньи снова взял Саваля под руку и увлек его прочь.
— Это последний из серьезных претендентов, князь Кравалов. А она, правда, прекрасна?
— По-моему, они обе прекрасны. Я вполне удовлетворился бы матерью, — отвечал Саваль.
Сервиньи поклонился ему:
— Можешь располагать ею, мой друг.
Танцоры толкали их, занимая место для кадрили попарно, в два ряда, друг против друга.
— А теперь пойдем взглянем на шулеров, — сказал Сервиньи.
И они вошли в залу, где шла игра.
Зрители кольцом стояли вокруг каждого стола. Здесь говорили мало, и позвякивание денег, которые бросали на сукно или поспешно сгребали, порою примешивалось к говору игроков, как будто голос самого золота вступал в хор человеческих голосов.
Все мужчины были украшены необыкновенными орденами, фантастическими лентами, и хоть лица были разные, но осанка у всех одинаково строгая. Отличить их можно было главным образом по бородам.
Тут был и угловатый американец с бородой-подковой, и надменный англичанин с бородой, веером распущенной на груди, и испанец с черным руном, растущим до самых глаз, римлянин с гигантскими усами, которыми Виктор-Эммануил одарил всю Италию, австриец с бакенбардами и бритым подбородком, русский генерал, у которого над губой грозно торчали два копья, и, наконец, французы с изящными усиками — словом, образцы фантазии парикмахеров всего мира.
— Ты не играешь? — спросил Сервиньи.
— Нет, а ты?
— Здесь никогда. Лучше уйдем и вернемся в другой раз, когда будет поспокойнее. Сегодня здесь слишком много народу, ничего не предпримешь.
— Идем!
И они нырнули за портьеру, скрывавшую выход в вестибюль.
Когда они очутились на улице, Сервиньи спросил:
— Ну вот! Что ты скажешь?
— Любопытно в самом деле. Но женская половина мне больше по душе, чем мужская.
— Еще бы! Ведь здесь для нас отобраны лучшие экземпляры женской породы. Ты не находишь, что атмосфера здесь пропитана любовью, как парикмахерская — духами? И правда, только в таких домах можно как следует повеселиться за свои деньги, А какие они искусницы! Какие мастерицы своего дела! Случалось тебе пробовать пирожные из булочной? На вид — ничего, а по вкусу — дрянь. Тот, кто пек их, умеет делать только булки. Так вот! Любовь женщины нашего общества всегда напоминает мне изделия булочника, меж тем как любовь, что дарят маркизы Обарди, — это настоящее лакомство. Ах! И какие же они знают рецепты — эти кондитерши! Только у них платишь пять су за то, что везде стоит два. Вот и все. Саваль спросил:
— А кто в настоящее время хозяин здешних мест?
Сервиньи пожал плечами в знак неведения.
— Понятия не имею. Последний, кого я знал, был английский пэр, но он уехал три месяца назад. Теперь она, должно быть, живет на общий счет, на счет игры или же игроков — у нее бывают разные причуды. Но скажи, мы ведь поедем в субботу обедать к ней в Буживаль, не правда ли? В деревне чувствуешь себя вольнее, и я, надеюсь, выведаю, наконец, что у Иветты на уме.
— Охотно поеду, у меня как раз этот день свободен. Шагая по Елисейским полям под огнистой пеленой звездного неба, они вспугнули парочку, расположившуюся на скамейке, и Сервиньи проворчал:
— Какая ерунда и какая серьезная штука — любовь. Как она банальна и занимательна, всегда одинакова» и всегда иная! Оборванец, который платит этой вот девке двадцать су, ждет от нее того же, за что я заплачу десять тысяч франков какой-нибудь Обарди, хотя та, вероятно, не моложе и не умнее этой шлюхи. Что за нелепость!
Он помолчал несколько минут и заговорил снова:
— А все-таки здорово повезет тому, кто станет первым любовником Иветты.. Я бы за это дал... я бы дал...
Он так и не придумал, что бы дал за это. И Саваль распрощался с ним на углу улииы Рояль.
>> след. >> |