Александр Макаров, Михаил Синельников. Острота социального зрения
-------------------------------------------------------------------
Липатов В.В. Собрание сочинений: В 4-х т. Т.1.
Первое прикосновение искусства. Шестеро. Капитан "Смелого".
Стрежень. Сказание о директоре Прончатове.
М.: Мол. гвардия, 1982
Ocr Longsoft http://ocr.krossw.ru, декабрь 2006
-------------------------------------------------------------------
Первые рассказы Виля Липатова появились в «Юности» в 1956 году. Повесть «Глухая Мята» опубликована в 1960 году в «Новом мире»... До нее в Челябинском издательстве уже вышли повести «Шестеро» (1958), «Капитан «Смелого» и повесть-хроника «Своя ноша не тянет» (1959)... За шесть-семь лет... В. Липатов успел напечатать повести «Юноша и машина» (она же «Зуб мудрости»), «Смерть Егора Сузуна», «Стрежень» (1961), «Черный Яр» (1963), «Чужой» (1964), документальные повести... уйму очерков в газетах. Не все, конечно, одинаково значительно, но все свидетельствует о неутомимой работе как пера, так и ищущей мысли: из обширного круга наблюдений извлекаются конфликты, вышелушиваются персонажи, они становятся предметом проблемных липатовских повестей, населенных густо и пестро. Рыбаки, шоферы, инженеры, строители, чабаны, шахтеры, парашютисты пожарной службы — десятки, сотни людей различных профессий попали в поле его зрения, и, будьте уверены, касаясь специфики любой профессии, он не совершит ошибки. Все увидено своими глазами, прощупано, проверено, а при случае, наверное, и опробовано.
И какой самоуверенный почерк, ярко выраженная резкость манеры, выявляющая характер крутой, я бы сказал, самонадеянный. «Наиболее перспективными исканиями в области художественной прозы мне представляются собственные искания, в свою защиту скажу, что я на самом деле пытаюсь чего-то «искать» — на такую декларацию не каждый отважится! Такому человеку пальца в рот не клади, он сам тебе своим указательным перстом в душу ткнет. Шутки шутками, но когда читаешь Липатова, очень испытываешь это авторское «насилие» над собой, его непререкаемую волю навязать тебе его, авторское, отношение к героям, между которыми он так уверенно распределяет свою любовь и ненависть, одних благословляя, а других безоговорочно осуждая, не всегда заботясь о достаточной полноте улик. Но вот что любопытно. Эта авторская властность вовсе не доставляет особого неудобства, она даже располагает тебя к автору, в его волевой манере есть что-то активизирующее, возбуждающее, что рождает противодействие, побуждает к самостоятельной работе мысли, и ты начинаешь раскидывать мозгами, как, отчего да почему. Происходит же это оттого, что пишет Липатов с подкупающей прямотой, — свои убеждения, мнения, оценки выносит на суд читателей открыто: так вот, мол, думаю и на этом стою.
Характеры он выписывает твердым пером, с нажимом. Через большую часть его произведений проходит один конфликт, как сам он говорит, «конфликт отношения личности и коллектива», хотя вернее было бы сказать: конфликт индивидуума и коллектива, потому что если и можно назвать Викторию Перелыгину («Стрежень») или Черепнина («Чужой») личностью, то разве лишь с тем бытовым оттенком, с каким говорят: «Вот личность!» Самый же конфликт между индивидуумом и коллективом — развертывается ли он на производственной почве или семейной, как в последней по времени повести «Чужой», — у Липатова всегда имеет характер социальный и отражает то новое содержание, каким наполнился этот конфликт в нашем обществе.
Если вспоминать о том, что вообще-то конфликт между личностью и средой в литературе имеет вековую предысторию, то надо вспомнить и о том, что в советской литературе он претерпел существенные изменения. В литературе критического реализма он носил вполне определенный и устойчивый характер: личность выражала передовые устремления, противостояла косному обществу и обычно погибала в неравной борьбе. В советской литературе первых десятилетий личность, воплощая в себе передовые тенденции нового общества, возглавляла и вела массу, и самый конфликт приобретал временный характер: Глеб Чумалов или Семен Давыдов поднимали уровень сознания массы до своего уровня. Это было верное отражение жизненных связей и отношений, которые в ходе исторического развития советского общества развивались и изменялись. По мере этого поступательного развития героическая личность вырисовывалась в новом своем качестве, она становилась выразительницей воли возрастающего сознания массы, впитывая в себя все лучшие чувстве, выработанные нашим народом в процессе строительства нового общества. Это очень ярко проявилось в дни войны. Памятные всем нам герои Зоя Космодемьянская, Матросов или Олег Кошевой — конечно, выдающиеся личности, но их нравственное поведение было типичным для десятков миллионов юношей и девушек, проявлявших самоотверженность и отвагу, в том числе и для тех, кто в напряженном труде выявлял свою потенциальную готовность к подвигу.
Утверждение Горького, что «коллектив создает человека совершенно иной индивидуальной психики, более активной, стойкой и черпающей волю к действию, волю к строению жизни из воли коллектива», подтвердилось всем партийным опытом воспитания человека страны социализма. Иное дело, что в некоторых литературных произведениях не столь давнего периода, скорее от неумения, чем по умыслу, проявилась тенденция искусственного возвышения личности над коллективом благодаря каким-то ее особым, а на поверку случайным преимуществам... Но не о таких произведениях речь, хотя, несомненно, в яростном липатовском отстаивании приоритета коллектива есть элемент полемики с ними, Липатов вообще в своих взглядах на взаимоотношения в обществе во многом идет от Горького, он страстно не приемлет индивидуализм и мещанство, ценит и славит в человеке любовь к труду, утверждает значение и роль трудового коллектива. Вернее сказать, что в лучших своих произведениях он идет от собственного знания жизни, а жизнь, которую он знает, складывается по законам, в свое время уловленным великим писателем Горьким.
Коллектив у Липатова всегда носитель положительных качеств, а его «личности» — вирусы социальных болезней эгоизма, индивидуалистических пережитков, собственничества, бездушия. Понимание сути вопроса и характера взаимоотношений между коллективом и такой «личностью» составляет его силу, но образное художественное воплощение не всегда на высоте, здесь, в последних по времени повестях, обнаруживаются слабости его литературных приемов.
Повести В. Липатова открыто тенденциозны, картины, изображаемые им, строго рассчитаны, расстановка сил и исход борьбы предопределены. Это не значит, что, как это бывает при чтении плохих книжек, ты заранее разгадываешь, как развернется сюжет и что произойдет с героями. Автор нередко старательно маскирует и своих героев, и отношения между ними. Но вот когда читаешь его повести одну за другой, ясно видишь, что для него заранее известно, к чему и как он приведет героев: никаких ненужных, уводящих в сторону, усложняющих образ поступков они не совершат, воля автора не позволит им сбиться с предопределенного пути и ни одному из них он не дозволит «удрать» с ним какую-либо шутку, как это сделала пушкинская Татьяна с ее гениальным создателем...
Не стремясь к сюжетному разнообразию, он в своих повестях поставил столько насущных вопросов, что просто диву даешься. Вопросы формирования человеческого «я» внутри коллектива, вопросы трудовой и этической преемственности, норм социалистического общежития, да и многие другие возникают один за другим в его повестях, переплетаясь, сосуществуя. Со жгучей ненавистью он отрицает безыдейность, формализм и казенщину в воспитании и в отношении к людям, корыстолюбие, эгоизм и прочие пороки. Рецепт, предлагаемый автором для исправления пороков, скорее хирургический, чем терапевтический. Его коллектив оздоровляет себя тем, что изрыгает из своей среды изюминых и перелыгиных. Но ведь куда-то денутся эти микробы общественного зла?! Автора это мало интересует. Пожалуй, только в повести «Чужой» он заставляет своего героя как бы задуматься, «почему я такой», однако Черепнин тут же начинает искать оправдание себе, и вопрос: «Так во что же мы верим, дорогой Иван Николаевич?» — задан не героем самому себе, а автором герою:
Однако главная ценность произведений Липатова состоит не в том, что он дает ответы на все вопросы, а в том, что он спешит тревожно откликнуться на то, что волнует советское общество сегодня, обнаруживая при этом живое чувство самых различных типов той среды, в которой происходит действие его повестей. В «Глухой Мяте» и «Стрежне» это знание среды, которую он изображает, прямо-таки восторгает; картины труда он пишет смачно, пробуждая аппетит к жизни на реке, на причалах, в лесу и к физической работе. И действие у него чаще всего развертывается на приволье, где легко дышится и воздух полон запахов хвои и солярки, визга пил, стука движка, урчания грузовика. В комнаты он заводит своих героев редко, а как только заводит, так оказывается, что вот тут и вылезает в комнатном полумраке то дурное, против чего писатель считает необходимым беспощадно бороться. Образ жизни и вид труда героев играют в этом роль, но, думается, и самому автору доставляет большое удовольствие писать и групповые и индивидуальные портреты героев на вольном воздухе и в рабочем положении. Ибо труд, отношение к труду, способность самозабвенно и бескорыстно увлекаться самим процессом труда — для него весьма важное мерило ценности человека.
Персонажи, населяющие повести В. Липатова, довольно легко разбиваются на группы, каждая из которых имеет определенные черты, является носителем достойных или недостойных свойств. Группы эти переходят из повести в повесть и включают в себя представителей разных возрастов. Это тоже характерная для Липатова черта, он вовсе не склонен уделять внимание только молодым героям, создавать в своих повестях искусственную атмосферу специфически молодежной среды, живущей своими молодежными интересами. И в каждой повести на равных правах действуют люди разных поколений и разного жизненного опыта. Одних автор любит и возвышает в мнении читателя, другим сочувствует, третьих порицает и т. д.
Любит он мудрых стариков, носителей трудового опыта, остающихся в строю и тогда, когда они перевалили в пенсионный возраст. Именно они в его повестях, не будучи по должности головой коллектива, играют в нем важную роль. И не только потому, что являются бесценными хранителями трудового опыта, а и потому, что по-отцовски заботятся о молодежи, всегда готовы помочь ей. Непосредственным руководителям производства, бригадирам и всяким там начальникам не до души человека, выполнение плана полностью поглощает все их думы и заботы, а вот такой занимающий вроде бы незаметное место в коллективе пожилой человек на поверку оказывается насущно необходимым. Таковы, и семидесятилетний разнорабочий Борщов, бывший партизан гражданской войны в «Глухой Мяте», и опытный рыбак дядя Истигней в «Стрежне», и старый сплавщик Иннокентий Петрович в «Черном Яре», и неугомонный пенсионер Егор Сузун, последнему хлопотному дню которого посвящена целая повесть «Смерть Егора Сузуна». Рисуя эти симпатичные ему образы, автор подчеркивает именно моральную значимость поведения этих людей. План-то, возможно, выполнили бы и без них, но вот кто бы обратил внимание на только что соскочивших со школьной скамьи Гава и Бережкова, не будь на лесосеке деда Борщова («Глухая Мята»), кто бы заинтересовался переживаниями Степки Верхоланцева, не будь в бригаде дяди Истигнея («Стрежень»). К заботам о трудовом успехе надо идти от заботы о человеке. И если провел последний день своей жизни Егор Ильич Сузун в хлопотах о растворе для стройки, то не потому только, что ему важно, чтобы дом был выстроен, а и для того, чтобы молодой Лорка Пшеницын, тот самый Лорка, что «умеет по невидимой ниточке класть кирпичи, ласковые шершавой тяжестью», от вынужденного безделья, нацепив галстук-бабочку, не пошел вихлястой походкой «кирять», что означает выпить, налимониться, назюзюкаться.
Старики Липатова — народ молодой, не остывающий душой, умный сердцем. Занимаясь тем же, чем занимались их отцы, и деды, и далекие предки — рубкой леса, рыбной ловлей, сплавом, стройкой, — они несут в себе то, что вырабатывалось в русском народе, в его психологическом складе веками; в них Липатов стремится схватить и запечатлеть черты национальной физиономии. Он ведь и сам по себе человек очень русский, в котором национальное выразилось, может быть, как раз другими, не столь мирными сторонами, а удалым размахом «коль любить, так не на шутку, коль рубнуть, так уж сплеча»...
Любит писатель и тех молодых людей, что увлечены работой, вступают в жизнь полными сил, способны самоотверженно любить и дружить. И если по молодости им свойственно бывает ошибаться, особенно в оценке людей, то жизнь и коллектив их скоро научат различать доброе и дурное в ней. Конечно, рыбак Степка Верхоланцев и молодой инженер Максим Ковалев — люди разного уровня, не говоря уже о Гаве и Бережкове, которые и вовсе сосунки, — все же они, как и шофер Ванюшка Чепрасов («Юноша и машина») и Лорка Пшеницын, близки друг к другу не только по возрасту, но и по тому, что в основе своей это добротный, честный, с хорошими задатками человеческий материал, из которого жизнь и коллектив вылепят достойных преемников отцовского дела. Пишет их автор любовно, с нежностью, ценя в них честность и искренность, готовность прийти на помощь другу, способность мечтать и вдохновенно трудиться. В этом молодежном кругу также выведен ряд запоминающихся фигур. Здесь и опьяненный чистой своей любовью простодушный Степка Верхоланцев, и Максим Ковалев, возвратившийся в родные края с тем, чтобы осуществить мальчишескую мечту о новом Черном Яре. Как оказалось, Емельян Кузьменко, с которым он когда-то вместе лелеял эту мечту, озлоблен, спивается с круга. И Максим понимает, что осуществление мечты о новом Черном Яре должно начинаться с заботы о человеке, с борьбы со всем, что рождает в людях неверие в собственные силы. Фигура Максима несколько назидательна, однако любовь автора, вложенная в образ, и в данном случае спасает положение.
Повесть «Юноша и машина» («Зуб мудрости») не столько повесть, сколько поэма о молодом шофере, влюбленном в машину, унаследовавшем от отца культ машины. Затаив дыхание ходит вокруг новой машины Ванюшка, а та, как невеста на смотринах, демонстрирует ему свои прелести.
«Машина открывает Ванюшке путь в чудесный мир, где повиты весной и солнцем дороги, где многоцветной радугой светятся воды, где все просто и естественно, где так легко и сладко изменить со случайной спутницей жене, не испытывая ни стыда, ни угрызений совести, «словно то, что было, должно быть. Происшедшее не имеет никакого отношения к Анке, как будто бы Анка находится в одном мире, а случайная спутница — в другом». Признаться, легкость измены молодой жене, на которой и женат-то Ванюшка всего десять дней, несколько озадачивает. Автор менее всего склонен осуждать Ванюшку, да и как бы он мог это сделать: сцена-то и написана для того, чтобы показать, что на такую мелочь и внимания обращать не стоит, ведь это добрая жалость и нежность к одинокой женщине охватили Ванюшку, опьяненного радостью обладания машиной, и мог ли он не одарить этой радостью и случайную попутчицу тем мужским способом, который в молодые годы не требует долговременной подготовки. Промелькнула эта дорожная любовь и не оставила Ванюшке никакого следа. Не в этом поступке Ванюшка, а в его отношении к машине, в том, как он спасает ее, почти на руках вынося из волн речки Блудной. Да, это речка Блудная, а Ванюшка вовсе не сблудил, этот столь симпатично обрисованный паренек — естественный человек, вольтеровский гурон, посаженный на машину. Ни женитьба, ни случайная связь никак не повлияли на юношескую психологию, а вот беда с машиной целиком перевернула его, из юноши он стал мужем, и когда наконец вывел он машину на берег, ощутил во рту нечто постороннее, острое, колючее, непривычное: прорезался у него «самый что ни на есть зуб мудрости, который вырастает у одних людей раньше, у других позже», — и зашагал наш Ванюшка «просто — ни быстро, ни тихо, а тяжеловато-уверенно, но без лишней подчеркнутой четкости», как «ходят рабочие люди».
Недоумение, которое вызвала эта повесть, думается, можно объяснить тем, что к романтической поэме критики подошли с требованиями, с какими подходишь к реалистическому произведению. Подвергались осуждению и наивная символика, и наивный восторг перед машиной, и поведение героя со случайной, взыскующей плотской любви попутчицей. Но в этом-то и дело, что, хотя в образе Ванюшки и схвачены черты бытующего типа, образ этот создан приемами, характерными для романтизма. Речь идет не о революционном романтизме, а именно о своеобразных литературных приемах, о той особенности романтического зрения, которое, обладая обостренной зоркостью, видит, однако, лишь одну сторону предмета и подчиняет этому все изображение.
Существует особая группа людей, которым автор глубоко сострадает: бывший вор Мишка Силантьев («Глухая Мята»), спившийся с круга Ульян Тихий («Стрежень»), росший без отца и потому лишенный возможности стать тем, кем хотел, бесшабашный Емельян («Черный Яр») и росший при отце, но не выдержавший царившей в доме подлости Степан Шведов («Чужой»). Различными были причины, способствовавшие тому, что человек потерял самого себя, но в корне всегда лежала не испорченность натуры, а конкретное социальное зло. О внимании к таким людям, о человеческой заботе о них взывает писатель этими кочующими из повести в повесть фигурами. И как хороши у него женские образы, исполненные сострадания и заботы к потерявшим точку опоры, образы, украшающие его «Глухую Мяту» и «Стрежень», — тихая, скромная Дарья и бойкая Наталья, способная нагнать страху на здоровенных мужиков, но по-девически робко таящая свою любовь к ослепленному Викторией Степке. Его, конечно, можно упрекнуть в повторении ситуаций: Степка Шведов чем-то напоминает собой Емельяна. Повести «Черный Яр» и «Чужой» писались одна вслед за другой, и параллелизм образов здесь особенно бросается в глаза. Но только странно и неблагородно было бы упрекать Липатова в том, что он упорно толкует нам про необходимость внимания к человеку, из повести в повесть настойчиво тревожит мысль читателя, требуя активно вмешиваться в судьбы таких людей, требуя доверия к ним, своевременной помощи, поддержки. В сюжеты липатовских повестей борьба за человека входит как их постоянная, как константа, на этом проверяется, насколько вообще тот или иной персонаж достоин звания человека. Гуманизм, активный, созидательный, требовательный, не прощающий наносимого человеку зла, пронизывает страницы его повестей.
В них он выступает как судья, суровый и неподкупный. Кого же судит Виль Липатов? Он судит тех, кто мешает обществу в его развитии, кто является носителем пороков нравственных — эгоизма, корыстолюбия, собственничества, равнодушия, трусости. Таковы механик Изюмин, пытающийся ложью и обманом восстановить свою замаранную репутацию и создать себе в коллективе положение, которое позволило бы ему командовать другими («Глухая Мята»), из молодых, да ранняя Виктория Перелыгина с ее бездушной «принципиальностью («Стрежень»), начальник сплава карьерист и собственник Аленочкин («Черный Яр»), технолог Черепнин — пустая душа, холящий и лелеющий себя единственного («Чужой»).
Каждый из них — носитель определенного порока, но все они находятся по ту сторону нашей общественной нравственности, их поведение несовместимо с принципами советской жизни. Липатов обличает и «раздевает» вовсе не тех, кто ясен с первого взгляда, не фельетонных хапуг и приобретателей, не лодырей и тунеядцев, а тех, кто спереди блажен муж, а сзади всякую шаташася. Его Изюмин — превосходный техник и достаточно умен и ловок, чтобы до поры до времени оставаться загадкой для окружающих. Его Аленочкин — блестящий и умелый организатор с безупречным послужным списком. Его Черепнин — недурной работник, обаятельный с виду человек, которого не так просто раскусить. Но именно благодаря существованию таких людей создается возможность процветания явных хапуг и мерзавцев, именно из-за них у хороших людей опускаются руки и колеблется, пусть временно, вера, они представляют серьезную опасность. Нельзя бороться за человека, за чистоту отношений, пока не поймешь, что фальшивые люди, отделившие себя от коллектива пропастью моральной и материальной, отравляют общественную атмосферу. Их жизненное поведение разлагающе влияет на молодежь, остро чувствующую фальшь; это и Аленочкин виноват в том, что Емельян Кузьменко, чувствуя себя обездоленным, пошел скандалить, озорничать и пить; это вина и милейших примиренцев типа Черепнина в том, что существуют такие, как Шведов, сын которого Степан, не выдержав лжи и лицемерия, оказался в мире преступников...
Иван Черепнин называет себя «самым средним и самым обыкновенным человеком», к которому надо «предъявлять средние, обыкновенные требования». Будь Черепнин помещиком, он, может быть, стал бы Обломовым, но кругом иная, беспокойная жизнь, иные связи между людьми, и трудно ему, ох как бедняге трудно приспособиться к этой жизни — все силы уходят на то, чтобы отстоять свою жалкую «личную свободу». Думал он найти в семье Озолиных тихую пристань, а оказалось, что попал в коряги, цепи на себя наложил, и приходится лицемерить, притворяться, грешить тайно, да и тут не уйти от всевидящего ока Саши...
Никак нельзя сказать, что автор в целях назидательности сознательно приходит к какому-то упрощению образов. Напротив, читая его последние повести, видишь, как он изо всех сил бьется, чтобы до поры до времени они оставались для читателя неразгаданными. Но задача писателя вовсе не в том, чтобы обязательно маскировать образ. У того же Липатова Виктория Перелыгина раскрывалась с первых страниц, с того момента, как она презрительно посмотрела на Степку, заснувшего под утро после ночи мечтаний о ней, Виктории. И в то же время Виктория — один из удавшихся Липатову образов. Нас интересует в ней не мнимая загадочность, а то, как она поведет себя, как разовьется этот образ, изменится ли Виктория или придет к своему краху. И процесс саморазоблачения Виктории автор прослеживал как исследователь и венчает свое исследование сценой, в которой мать с ужасом видела, какие плоды принесло ей воспитание дочери. Да и то, что Виктория с ее душевной черствостью и бездушным формализмом разгадывалась легко и просто, вытекало из индивидуальности самого образа. Виктория молода, жизненного опыта у нее нет, никаких практических толчков от жизни она еще не получала, и свойственная юности прямота, категоричность в ней еще не выключены. Умна, холодна, расчетлива, да, и, несмотря на молодость, расчетлива. Расчетлива даже в любви: вот ей и понравился добрый, бесхитростный и сильный парень Степан, но и тут она прикидывает, что не может он стать спутником ее жизни, поняла это — и как отрезала. Людей с таким холодным, черствым сердцем не так уж редко встречаешь в жизни. Появление такого характера — плод системы воспитания. Мать Виктории «заставляла себя быть с дочерью непреклонно строгой — не прощала лени, расхлябанности, учила ее быть беспощадной к самой себе, вырабатывать волю, характер...». Вроде бы все это очень хорошие приемы, ан выросло из Виктории не бог весть какое сокровище. Думается, что автор вообще-то немножко слукавил — причина, конечно, не в семейном только воспитании: не случайно мать Виктории — директора школы — он сделал суховатой и ригористической женщиной, без особого беспокойства констатирующей, что в сочинениях дочери «не было душевных слов» — был бы, дескать, ум да знание дела. Казенный, формальный подход к воспитанию способствует появлению Перелыгиных.
Однако уже и в повести «Стрежень» заметна тенденция заменять живые, реальные лица как бы ликами, написанными в условной манере. Степка Верхоланцев, Наталья Колотовкина, кухарка Анисья несут в себе черты здоровой реалистической красочности. Но в образе дяди Истигнея уже сказывается отход от реальной почвы в сторону, если так можно сказать, романтической публицистики. Поскольку в образе Виктории не оказалось ничего, что составляет сложность характера, автор решил противопоставить ей человека, лишенного каких-либо недостатков, — премудрого дядю Истигнея. Тенденция прямого противопоставления, к сожалению, от повести к повести развивается и особенно заметна в повести «Чужой». Рисуя положительную семью Озолиных, автор даже не затрачивает усилий на выписывание их добродетелей, просто весь Татарский переулок знает, что они «до того хороши, что слов нет». Слов действительно не нашлось, и в результате Саша Озолин, например, выглядит в повести просто чудовищем добродетели. И вот что странно: читаешь про Сашу, который «настроен на Черепнина как военный приемник», ловит каждое движение и каждое лыко ставит в строку, и вдруг думаешь, что он чем-то напоминает ту самую Викторию Перелыгину, с которой так жестоко разделался автор в повести «Стрежень»...
Нельзя не заметить, что, обличая конкретное социальное зло, писатель как бы оправдывает своих неустойчивых героев. Есть односторонность в том, что виною всегда оказываются среда и обстоятельства и с человека снимается личная ответственность за его поведение. Можно понять и оправдать падение Мишки Силантьева и Ульяна Тихого, написанных автором с реалистической глубиной и достоверностью, — труднее с Емельяном Кузьменко. Его к слабым натурам не отнесешь. И, однако, безотцовщина, бедность, невозможность учиться, существование Аленочкина и заезжих стиляг вроде Егорова толкают Емельяна Кузьменко только на буйство и пьянство. Скажут: а разве так не бывает? Конечно, бывает. Но вопрос о личной ответственности человека за выбор им линии поведения и жизненного пути не снимается тем, что существуют явления, способствующие нравственному падению. Способствующие, но не повелевающие! Да и так ли уж причиной пьянства и хулиганства является невозможность осуществить свои мечты. Ах если бы! Вся-то беда в том, что кое для кого именно бутылка и является сладкой мечтой. Вот почему такие, как липатовский Емельян, могут существовать как явления индивидуальные, а не типичные. Он фигура романтического плана, да и поведение его отдает романтизмом...
Разумеется, нет ничего недопустимого или антихудожественного в том, что писатель выводит фигуры отрицательного плана. Но как-то очень бросается в глаза, что все они принадлежат к среднему поколению и именно через их головы осуществляется рукопожатие дедов и внуков. В ранних повестях Липатова этого не было. Более того, в «Глухой Мяте» не кто иной, как бригадир Григорий Семенов, оказывался человеком в коллективе на своем месте, достойным его вожаком. И если были у Семенова просчеты, так проистекали они из его доверчивой натуры, не разглядел он Изюмина потому, что верил в человека. Но уже в «Стрежне» бригадир Стрельников скорее ни рыба ни мясо, он только начальник — душою коллектива является дядя Истигней, а творческая мысль коллектива кристаллизуется в молодом Семене Кружилине.
Такая несколько удивляющая расстановка общественных сил, думается, идет не от жизни, а от литературных увлечений последних лет темой опять насчет отцов – детей. Повинна в этом отчасти и манера Липатова — резкое, фокусированное распределение света и теней между выводимыми им персонажами. Его манере вообще свойственно подчеркивание как бы жирной чертой. В персонажах второго плана он, не имея возможности объемно вылепить их, прибегает к нехитрому приему — снабжает персонаж каким-либо отличительным признаком, который настойчиво навязывает читателю. И больная мать Емельяна в «Черном Яре» будет без конца повторять, что она «на ноги сяла», а токарь, прозванный императором Петром, непременно восклицать: «Я — такой!»...
Основной художественный конфликт в повестях Липатова — столкновение коллективизма с индивидуалистической психологией на производстве и в быту, — несомненно, отражает конфликт, наблюдаемый нами в самой действительности. Думается, однако, что содержание и решение его в живой жизни не сводятся только к разоблачению и краху противной стороны, которая к тому же в повестях последнего времени как-то уж очень легко обнаруживает свою слабость и беспомощность и с которой, несмотря ни на ее командное положение (Аленочкин), ни на попытки маскироваться, грешить тайно (Черепнин), молодые герои без особого труда срывают маску. Воспитание духа коллективизма, веры в коллектив вряд ли может быть сведено к поспешному срыванию масок со всякого рода «личностей»... Думается, что на этом пути писатель как бы исчерпал себя. И перед ним во весь рост встает иная, более сложная задача. Задача, которая не сводится даже к тому, чтобы показать, как коллектив способствует перевоспитанию личности. А еще более высокая — раскрыть, как коллектив воспитывает, формирует яркую и гармоническую личность. И в последних по времени повестях Липатова как бы чувствуется, что и сам писатель ощущает потребность преодолеть свои пределы. Образ Максима Ковалева и даже образ Саши Озолина, на котором отрицательно сказалось головное конструирование, — все же не что иное, как попытки, подступы к изображению человеческой личности без кавычек, личности в прямом смысле этого слова. Самое появление таких фигур свидетельствует, что писатель ищет своего нового героя среди людей, чьи взаимоотношения с действительностью сложнее, а кругозор и запросы шире, чем у доброго парня, рыбака Степки Верхоланцева и людей его круга. Документальная повесть «Обвал» (1965) заканчивается очень характерной для писателя сентенцией: «Никогда не проходит даром для человека его стремление вырваться вперед других, если для этого не созрели условия, подготовленные всеми». Хочется верить, что за этой сентенцией вовсе не скрывается мысль как-то сдержать естественное и благородное стремление человека вырваться вперед, а, напротив, твердое убеждение в закономерности такого стремления, когда оно подкреплено усилиями всех. И кому же, как не Липатову, решать такую задачу — изображения на жизненной основе подлинной личности, проникнутой духом коллективизма, окрыленной и поддержанной в своем стремлении вперед...
Александр Макаров
Добрая это мысль — предварить собрание сочинений Виля Липатова давней уже статьей А. Макарова. Александр Николаевич Макаров был одним из тех критиков старшего поколения, кто особенно внимательно следил за работой молодого Липатова, поддерживал его пытливость, обостренность его социальных интересов. Статья проникнута искренней радостью от встречи с талантом и одновременно требовательной заботой, раздумьями о трудностях роста. «...Он умел распознавать в каждом его индивидуальность и тем открывал ему дорогу в большую литературу. Я сам — один из них...» — так скажет позже Виль Липатов о своем старшем товарище-критике.
К 1966 году, которым датирована макаровская статья, имя Липатова пользовалось уже немалой читательской популярностью. Однако же главным созданиям прозаика еще предстояло явиться на свет. В следующем, 1967 году в «Знамени» стали одно за другим публиковаться повести и рассказы из цикла «Деревенский детектив» (в критике этот год журнала, случалось, даже называли «липатовским»), и образ участкового уполномоченного Анискина сразу же завоевал самые горячие симпатии читателей, а впоследствии и зрителей (известно несколько теле- и киноверсий липатовских произведений). Заметными явлениями прозы стали опубликованные соответственно в 1968 и 1969 годах повести «Лида Вараксина» и «Сказание о директоре Прончатове». В годах семидесятых искания Липатова полнее всего выразились в произведениях крупной формы, к которой впервые обратился писатель, — в романах «И это все о нем» (1974) и «Игорь Саввович» (1977).
Интереснейшие пласты современной нашей жизни подняты в книгах Липатова. Его проза — это средоточие острых, беспокойных проблем, это колоритные, своеобычные характеры, это атмосфера настойчивой борьбы за торжество добра и справедливости. А. Макаров писал о «бойцовском темпераменте» Липатова и об «органически присущем ему чувстве трудового товарищества». Эти свойства своей души, своего художнического мироощущения Виль Липатов пронес через всю творческую жизнь, прочно ощущая их глубинную взаимосвязанность. Чувство трудового товарищества, концентрирующее в себе, по существу, главнейшие духовные завоевания общества, — оно ведь нуждается в постоянном подтверждении и защите, оно закономерно требует от писателя активного отношения к действительности. В прозе Липатова не все равнозначно, наряду с блестящими удачами встречаются страницы не слишком убедительные и художественно выверенные. Однако же нет, совсем нет в ней страниц вялых, равнодушных. Все, что когда-либо выходило из-под липатовского пера, продиктовано жаждой вмешательства, горячим желанием сказать о таких явлениях жизни, которые представляют сугубый общественный интерес.
Чрезвычайно характерным видится мне в этом смысле тот конфликт, то поле битвы, что обозначены в романе «И это все о нем». Липатов, как и во многих своих вещах, не чурается здесь контрастности, даже, наверное, прибегает к ней с наибольшей открытостью. Столетов и Гасилов — уже сами фамилии двух главных героев-антиподов избраны так, чтобы многое сказать читателю. За комсомольским вожаком Евгением Столетовым — высокая, вечная правда идеи. За Гасиловым — ущербность существования, лишенного духовности, целиком подчиненного корыстным целям. Эти два образа, думается, имеют центральный, кульминационный смысл для всего творчества Липатова. К Столетову писатель шел, еще когда рассказывал о своем Ванюшке Чепрасове, выдерживающем первое в жизни испытание характера («Зуб мудрости»), когда рисовал фигуры рабочих парней, взыскающих истины. Давно уже шел он и к Гасилову, с презрением изображая разные формы мещанского самодовольства, мещанской мимикрии. Состоявшийся конфликт типичен для Липатова — и в раннем и в зрелом периоде его творческой работы. Только здесь, в романе 70-х годов, действительность предстает перед читателями куда более сложной и многомерной, а способы, художественного исследования — куда более глубокими.
Гасиловщина — такое определение возникает в романе. Действительно, перед нами целое явление, порожденное потребительским отношением к жизни, поразительным умением мещанина обеспечить себе наилучшие условия для материального и душевного комфорта. Внешняя благопристойность, добропорядочность мастера лесоучастка Гасилова, его любовь к «высоким» словам (они слетают с его губ «легко, как подсолнечная шелуха») — все это тщательно продуманный камуфляж, под личиной компетентного специалиста, передовика скрывается хищник, ведущий активную антиобщественную деятельность. Постоянно занижая план, Гасилов обеспечивает людям высокие заработки при фактической неполной занятости. Организована такая «экономическая система» достаточно сложно, с налета ее не разоблачишь, а вот психологические расчеты Гасилова просты: кому может не понравиться необременительная жизнь? А обеспечивая ее другим, Гасилов урывает главный кусок — в соответствии с потребностями своей размашистой купеческой натуры. Гасилов не просто наносит ущерб производству — он опошляет само понятие общественного труда, растлевает души.
Против всего этого и восстает рабочая совесть. И раньше других истинный характер деятельности Гасилова становится ясен комсомольцам во главе со Столетовым. Борьбу с Гасиловым они ведут, что называется, с открытым забралом, «планируя» ее на комсомольском собрании, предъявляя мастеру все пункты обвинения. Их методы противостояния ловкому, сильному противнику подчас несколько наивны, чрезмерно запальчивы. Это недостаток, но он оборачивается и преимуществом: горячность, честная бескомпромиссность молодых помогает быстрее обнажить суть вещей. Высшая точка в развитии конфликта с Гасиловым — «забастовка наоборот», когда комсомольцы, трудясь с полной отдачей, по-ударному, разительно перекрывают нормы, делом, трудом разоблачая махинации мастера.
Вот оно, «чувство трудового товарищества»! Органически присущее автору, оно столь же органически проявляется в делах его положительных героев.
Как и многие произведения нашей прозы, роман Липатова говорит о труде как о высшем мериле нравственности. Это реальность советского образа жизни. Такая же реальность, как и люди, подобные Евгению Столетову. Увлеченно воссоздает писатель своеобразный, неординарный характер молодого современника, внимательно анализирует условия, в которых этот характер складывался, обстоятельства, на него влиявшие. Мы многое узнаем о детских впечатлениях Жени Столетова, об атмосфере жизни его семьи потомственных трудовых интеллигентов. Около пятидесяти лет врачует жителей сибирского поселка Сосновка Женин дед Егор Семенович, старый большевик, пользующийся уважением в здешних краях. Духовное единение с дедом, матерью, отчимом, людьми чести и долга, сопровождает всю сознательную жизнь Жени. Большая дружба связывает его с замечательным учителем Радиным, инвалидом войны: юноша зовет Радина «комиссаром», в трудную минуту признается ему: «...вы для меня — партия!» И когда Столетов начинает борьбу против гасиловщины, в борьбе этой реализуется нравственное богатство, заключенное не только в его личности, но и в традициях семьи Столетовых, и в учителе Радине, и в памяти о Женином отце, принесшем с фронта осколок возле сердца и через несколько лет погибшем от него...
Липатов входил в литературу как писатель молодежный, его героями были по преимуществу его сверстники, парни и девчата, встреченные на журналистских путях-дорогах. Но стоит подчеркнуть: одним из первых липатовских произведений явилась повесть «Смерть Егора Сузуна», в центре которой образ старого коммуниста, служащего молодым достойным примером.
С самого начала тема молодежи возникала у писателя как тема революционной преемственности, связи поколений. В романе, где действует Евгений Столетов, все это разработано полно, тщательно. Читая сцены, выявляющие нравственное кредо героя, невольно вспоминаешь персонажей А. Фадеева — молодогвардейцев. Совсем иные обстоятельства жизни. Но то же корневое, глубинное восприятие заповедей Советской власти: они живут в Столетове свободно, как дыхание.
Волнующе показано это в сцене решительного объяснения Столетова с Аркадием Заварзиным, одной из ключевых сцен романа. Заварзин, рабочий леспромхоза, в недавнем прошлом уголовник, принадлежит к тем, кто изо всех сил поддерживает Гасилова. При такой роскошной житухе, рассуждает Заварзин, и впрямь стоит «завязать»: зачем нарушать закон, ежели тебе дают возможность воровать на законных, так сказать, основаниях? Люто ненавидит Заварзин Столетова, а после «забастовки наоборот», ставшей прямой угрозой гасиловским порядкам, не прочь отомстить комсомольцу, даже физически расправиться с ним... Истерическую злобу выплескивает Заварзин на Женьку в том решительном разговоре. И еще — недоумение, искреннее недоумение.
« — Я одно хочу знать! — прижимая к груди обе руки, ссутулясь, говорил Заварзин. — Хочу знать, для чего ты все это делаешь, Столетов! Ведь в справке для института тебе не напишут, как ты работал... Отышачил три года, и все! Все! Так зачем ты вкалываешь? Зачем? Ты сейчас вкалываешь такую деньгу, что больше не бывает. Зачем же ты вкалываешь все больше и больше?!»
Психологически тонко передает Липатов эту вдруг охватившую Заварзина неудержимую, мучительную потребность понять, чем живет враг, понять недоступное ему, бесконечно высшее. И так же верно передано ответное состояние Столетова: в душе юноши неожиданно возникает почти сочувствие к человеку, только что угрожавшему ему ножом, — разве не достоин сочувствия тот, кто не способен «понять, что можно и нужно жить иначе», светло и чисто! Выходит, Аркадию Заварзину «и в голову не приходило, что существует на земле сила большая, чем деньги, слава, любовь к комфорту, к ломтю хлеба с черной икрой. Заварзин так мучился, что Женьке Столетову стало жалко его дрожавших от возбуждения рук, непонимающих, опустошенных глаз, увядшего рта; пораженный Женька тоже прижал руки к груди, взволнованный, страстно сказал Заварзину:
— Да пойми ж ты, Аркашка, я — пролетарий! Рабочий! Я же говорил тебе...»
Много ли значат эти слова для Заварзина? Могут ли они «перековать» его, перевернуть душу? Нет, разумеется. Не бывает, не может быть столь быстрых и простых превращений. И, однако, Заварзин потрясен. Не словами, слышанными много раз, а тем, как, с какой силой они произнесены, и тем еще, как обратился к нему Столетов.
«Мальчишеское обращение «Аркашка» с Женькиных губ сорвалось совершенно случайно, от школьной привычки обращаться так к сверстникам, оттого, что Заварзин мучился, не находя ответа на такой простой, само собой разумеющийся вопрос. Мальчишечье окончание серьезного и несколько торжественного имени Аркадий прозвучало у Женьки тепло, по-братски, в нем вылилась вся его мальчишечья доброта к жизни, к людям... И все это было произнесено так искренне, что бывший уголовник вдруг замолчал, согнувшись и подавшись вперед, заглянул в Женькино лицо снизу вверх.
— Пролетарий, говоришь...
Женька весь, с ног до головы и с головы до ног, был правда! Его никогда не лгавшие глаза глядели на Заварзина по-доброму, но смело, лицо забавно морщилось, маленький подбородок торчал вызывающе, как бы спрашивая: «Да как ты смеешь, Аркашка, не верить мне?» Весь, весь Женька Столетов был правдой, искренностью, открытостью, и Аркадий Заварзин, человек, так же остро чуткий к правде, как и ко лжи, выпрямился, замер в такой позе, точно не знал, что делать и что говорить.
— Дай папиросу, — неожиданно попросил он Женьку. — Дай! У меня кончились...
— Я не курю, — тихо сказал Женька. — Пробовал, но так и не научился... — И огорченным голосом мальчишки добавил: — Горько, и голова кружится...»
Мне показалось уместным столь подробно остановиться на этой сцене, потому что она удивительно ярко демонстрирует и содержательную сущность образа Столетова, и изобразительные возможности автора — мастера драматического конфликта, глубокого, чуткого психолога. Как безошибочно правдиво переданы здесь сложные перепады внутренних состояний! И сколь плодотворно доверие повествователя к подвижному, индивидуально-особенному в душевном мире главного героя.
Такое доверие проявляется на протяжении всего романа: мы ощущаем, как в Столетове твердость уживается с ранимостью, трезвость — с юношеской восторженностью, даже некоторой экзальтированностью. Липатов изобретателен в поисках средств, которые могли бы представить это собрание разнообразных качеств не конгломератом, но живым единством. Здесь и попытки зримо передать увлеченность, угловатую порывистость юноши. Здесь и рассказы о пережитых героем в детстве, при чтении книг, потрясениях, на которые способны лишь впечатлительные натуры. Здесь и, как правило, точно выверенная манера речи — типичная манера современного молодого человека, склонного к обыгрыванию привычных словесных форм, к иронии, идущей от душевной чистоты, от боязни затаскать, сделать стерто-обыденными высокие слова — те самые, что так легко и охотно употребляет мастер Гасилов. У Жени Столетова, мы знаем, такие слова истинно высоки...
Да, убежденность Столетова, его правда, его вера возникают в романе в их неотразимости именно потому, что обнажен и глубоко оригинален внутренний мир героя. Духовная красота освещает весь облик юноши, делает его притягательным, красивым.
Снова вспоминается Фадеев. Отвечая однажды на вопрос читателя, почему в его романе «все молодогвардейцы красивы», писатель объяснял: «Это кажется просто потому, что я отнесся к ним, как автор, с любовью». Наверняка Липатов мог бы сказать то же самое о своем Женьке Столетове.
Проза Виля Липатова богата людьми, несущими в себе заряд позитивного действия. Положительный герой — этот термин не слишком часто встречается нынче в критических статьях, сказывается, видимо, опасение поддаться прямолинейности, нормативности, которая в свое время давала себя знать в некой дозировке «положительного» и «отрицательного» в искусстве. Однако же умолчания, излишняя, так сказать, деликатность тоже весьма неполезны. Плодотворное движение нашей литературы по пути углубления гуманистического, психологического содержания совершается отнюдь не вне положительного идеала, положительного характера, а как раз в опоре на них. Это хорошо видно и на липатовских книгах. С острым интересом воспринимая человеческую многозначность, неординарность, писатель особенно охотно подчеркивал ее, когда изображал характеры людей, близких авторскому сердцу. Так было и со Столетовым, и ранее — с Анискиным.
Живым интересом и немалыми спорами сопровождалось появление среди героев нашей прозы Федора Ивановича Анискина, милиционера, необычного уже своей внешностью (грузный, одышливый, с выкаченными глазами, с привычкой причудливо вертеть пальцами, с забавной присказкой «Так! Эдак!»), а более всего — своими делами, функцией, которую он несет в жизни. Впрочем, что до споров, то они разгорались по поводу едва ли не каждого нового произведения Липатова. Споры шли и о содержании и о форме, в критике высказывались весьма несходные, подчас полярные точки зрения, и хотя, бывало, страсти переливались через край, хотя иные суждения были несправедливы по отношению к автору, — уверен, Виль Липатов в полной мере испытал счастливое чувство нужности своей творческой работы, вновь и вновь мог убедиться, как горячо отзывается его писательская, гражданская страстность.
Вернемся, однако, к Анискину, о котором известно, что более тридцати лет работает он участковым в сибирской деревне Кедровке. Впрочем, о сроке службы и субординационном положении героя автором сказано еще и так: «В деревне Анискин работал бог знает сколько времени, в каком находился звании, жители не помнили — участковый раз в три года надевал форму, да и то тогда, когда ездил в район». Это говорится в первом рассказе цикла. А еще находим в этом рассказе такую сценку: Анискин по заслугам совестит одного из сельских жителей, некоего учителя математики Владимира Викторовича, а тот, прежде чем устыдиться и сникнуть, хорохорится: «Не кажется ли вам, что вы переоцениваете свои права и обязанности?» Очень характерны два эти момента. Они свидетельствуют: хотя фигура Анискина, жизнь Кедровки воссоздавались в автономных, как бы стихийно продолжающих друг друга произведениях, у Липатова с самого начала существовало ясное представление о замысле и характере цикла. Анискин не просто милиционер, он крестьянин, плоть от плоти своих односельчан, он как бы растворен в них, неотделим от них. Он пользуется полнейшим доверием людей, потому что годы и годы («бог знает сколько времени...») бессчетно доказали его бескорыстность и человечность. А Владимир Викторович — что ж, он предвосхитил иных критиков, упрекавших автора «Деревенского детектива»: мол, Анискин у него превышает милицейские полномочия, мол, очень это недемократично... Липатов знал, о чем писал, что хотел сказать. Он рисовал специфические обстоятельства жизни дальней деревни и специфический же характер персонажа. Конечно, милицейская служба как таковая его интересовала, и детективная интрига занимательно строится в произведениях цикла (искусство сюжетосложения вообще легко давалось писателю). Однако куда в большей степени Липатова интересовало другое — та человеческая, гуманная служба, которую нес Анискин, не только раскрывая и предотвращая нарушения закона, но и постоянно выступая в качестве выразителя справедливых начал, в роли мудрого, обладающего душевным тактом арбитра, воспитателя. Иначе говоря, детективный характер событий в этом цикле — прежде всего форма, особые условия повествования, дающие автору возможность выходить к многообразным и острым социально-нравственным ситуациям. Нечто подобное, кстати, мы встречаем и в романе «И это все о нем»: расследование обстоятельств гибели Жени Столетова, ведущееся капитаном Прохоровым, хотя и не выявляет уголовной вины (кроме, разумеется, преступного очковтирательства Гасилова), но имеет серьезное моральное значение, устанавливая меру гражданской ответственности каждого из участников драмы. Правда, фигура Прохорова не слишком удалась, автор романа не сумел представить героя, носителя публицистической функции, достаточно естественным. Зато уж Анискин воистину фигура во плоти, его действия (пусть и весьма необычные), его психологические состояния, его сила и его просчеты, слабости — все это написано свободно и убедительно.
Когда думаешь об Анискине, о природе этого характера, на ум приходит сцена из другого произведения В. Липатова, повести «Еще до войны» (1971). Сцена, в сущности, мимоходная, и слова, которые в ней звучат и которые я хочу сейчас привести, принадлежат человеку, отнюдь не годящемуся в учителя жизни. Однако в мире полнокровной и многозвучной прозы, как хорошо известно, правильные слова возникают отнюдь не только у правильных персонажей. Так вот, на завершающих страницах повести, когда стало очевидно, что ограниченность, косность селян помешала соединиться молодым людям, искренне любившим друг друга, — некто Ленька Мурзин обращается к родне влюбленных: «Чего это вы произвели с Натолием и Раюхой, когда промеж ними любовь? Меня лично вы интересовать не можете, а вот государствие к вам интерес поимеет!» Удивительно естественно выплескивается здесь эта вера в справедливость «государствия», моральных основ, на которых оно стоит. Вот такая же вера — только осознанная партийно, подтвержденная опытом собственной жизни, — движет поступками Федора Анискина, определяет его глубоко демократическую линию поведения. Как нечто абсолютно логичное воспринимаем мы упоминания о том, что участковый лишь тогда отлучался из родных мест, когда сражался на фронте. И столь же логично возникают в цикле отголоски классовых битв в деревне, эхо кулацких выстрелов, метивших в коммуниста Анискина...
Да, наиболее значительные образы и наиболее значительные проблемы книг Виля Липатова, создававшихся в конце 60-х и начале 70-х годов, свидетельствуют, что его творчество достигло иных далей, иных пределов. Те первоначальные свойства таланта, которые анализировал А. Макаров, развились в процессе познания действительности. Раздвинулись социальные горизонты исследования, укрупнилась художественная мысль, свободнее, богаче стал выбор изобразительных красок. О средствах изображения Липатова речь, впрочем, еще впереди, а сейчас обратим внимание на одно место в конце макаровской статьи, там, где критик размышляет о перспективах писателя в раскрытии сложных человеческих характеров, взаимоотношений личности и коллектива. Макаров подчеркивает, сколь ценной может быть для литературы поддержка естественного и благородного стремления человека вырваться вперед, как важно твердое убеждение в закономерности такого стремления, когда оно подкреплено усилиями всех. Любопытно: в тогдашней липатовской прозе справедливо и убедительно осуждалась Виктория Перелыгина («Стрежень»), чье стремление «вырваться вперед» было основано на эгоистическом расчете. Можно ли не оценить мудрой дальновидности макаровского напоминания об иных, позитивных мотивах выдвижения, тех, что идут не вразрез с коллективной, общественной потребностью, а, напротив, выражают ее? А. Макаров исходил из уверенности в непременном расширении проблемного социально-этического диапазона липатовской прозы, в приверженности писателя настойчивому, нестихающему поиску. Что ж, так оно и получилось. Уже вскоре Липатов приходит к открытию интересного характера человека, чей «путь наверх» совпадает с общественной пользой. Таков герой повести «Сказание о директоре Прончатове».
Олег Олегович Прончатов наделен чертами своего рода «разумного эгоизма». Рациональны его поступки, рационально, в сущности, само его представление о жизни, при котором и собственные свои качества работника и человека Прончатов стремится оценивать как бы со стороны, со всей возможной объективностью. А поскольку работник он отличный и человек неплохой, разве предосудительно ему, главному инженеру сплав-конторы, открыто претендовать на свободную директорскую должность? Так мыслит и так действует Прончатов. Он знает, что принесет пользу делу, между тем как маячащий на горизонте другой кандидат наверняка дело запорет...
В деловой ситуации повести, в линии поведения Прончатова, конечно, есть явная полемичность, вызов привычному. На это и рассчитывал писатель, сознательно шел на спор. Возможно, не каждый эпизод книги во всех отношениях выверен. Однако в принципе желание Прончатова стать директором глубоко нравственно: за таким желанием жажда максимальной отдачи своих сил, умения, знаний. И нравственная правота героя подтверждена тем, что его крепко поддерживают рабочие сплавконторы; сцен, свидетельствующих это, немало, они имеют важное, если не сказать решающее значение в общей концепции произведения.
Чем порождена открытая полемичность «Сказания...»? Безусловно, желанием писателя привлечь внимание к серьезным вопросам, которые стали в ту пору обозначаться в жизни. Показательно: прошли годы, споры о Прончатове приутихли, но вот ссылки на присущее Прончатову прямое, неукоснительное стремление быть максимально полезным производству, общему делу и сегодня нередки, они возникают то в выступлении хозяйственного работника, то в очерке, а то и в драматургическом произведении. Время не просто подтвердило, ко и укрепило потребность в таких качествах, как деловая компетентность, инициативность, ответственность. Виль Липатов сумел удивительно чутко уловить эту потребность. Так же как, разглядев тлетворность гасиловщины (снова вспомним «И это все о нем»), сумел в известном смысле предвосхитить общественную тенденцию острой и широкой борьбы против показухи, очковтирательства, прочих явлений, противоречащих принципам социалистического хозяйствования и социалистической морали.
Вновь и вновь выходим мы в размышлениях о творчестве Липатова к проблемам, суть которых укладывается в привычную формулу «человек и его дело». Может быть, она стала даже с некоторых пор чересчур привычной, примелькавшейся, ибо не столь уж редко прилагается к книгам утилитарным, упрощенным. Липатов принадлежал к числу художников, способных всякий раз наполнять эту формулу новым оригинальным содержанием, ощущать ее емкость: человек и его дело — это ведь и место человека в жизни, его связи с другими людьми, возможности духовной самореализации личности. Таким авторским ощущением, пониманием объединены и самые вроде бы разнохарактерные произведения Липатова, и в критике недаром отмечалась, например, внутренняя связь между «Деревенским детективом», «Сказанием о директоре Прончатове» и повестью «Лида Вараксина». Сошлюсь на мнение К. Щербакова, который, в частности, писал об Анискине как о «человеке на своем месте», делающем дело, «которое знает лучше всего», полно проявляющем свою сущность. Олег Прончатов и вовсе очевиден в этом смысле. Что же касается Лиды Вараксиной, то тут перед нами доказательство от противного, любопытнейший и выразительно представленный случай несоответствия между личными и профессиональными качествами, несоответствия столь резкого, что оно оборачивается душевной драмой. Финал повести, в котором героиня размашисто, красиво работает косой, давая выход своей горечи, как бы гоня от себя проснувшееся вдруг ощущение собственной неприкаянности и получая пусть временное, но облегчение, — этот финал, я думаю, принадлежит к самым лучшим, истинно многозначным страницам липатовской прозы. Мы сочувствуем Лиде. Сочувствуем и задумываемся над ее судьбой.
Приходилось слышать, что «Лида Вараксина» написана о том, как, дескать, вещи победили человека. Вероятно, определенное впечатление производит то обстоятельство, что в повести особо, даже торжественно, выделены три истории Лидиных приобретений. Но это лишь внешняя, хорошо видимая сторона дела, и в самой торжественности содержится изрядная доля авторского лукавства. Лида вовсе не приобретательница. Модная (сказать лучше — элегантная, Лида уважает это слово) одежда нужна ей просто в силу представлений о том, каким должен быть человек, несущий людям плоды культуры. Лида сумела усвоить в культпросвет-училище только сугубо формальные истины, а одновременно и умудрилась подавить в себе естественные начала. Добрый, порядочный человек, она обречена играть чужую, совсем не годящуюся ей роль. Обречена до тех пор, пока, может статься, все-таки найдет в себе силы сойти с неудачно избранной стези, заняться другим, близким ей делом.
Знакомясь с тщательно выписанным характером Лиды Вараксиной, живо представляя себе ее манеры, особенности речи, весело удивляясь ее конфузам и переживая их, вот еще о чем невольно думаешь. Возможно, прежде такая вот Лида и приносила бы какую-то пользу сельской аудитории, несмотря даже на свою прямолинейность, заученную обезличенность. Но времена изменились. Нынче «просветительские» мероприятия Лиды способны только отпугнуть людей. Повесть, если иметь в виду самый широкий ее смысл, отражает процессы роста культуры на селе, немалые противоречия, сопровождающие их.
Лида Вараксина — воистину без вины виноватая. Этого никак не скажешь о героях повести «Серая мышь» (1970), в которой с болью и тревогой поведано о распространенном, увы, зле — пьянстве. Высокая нравственная идея — все та же идея человеческого предназначения, достоинства — проходит через повесть, тяжкие ее подробности, придает смысл всему. Не раз прибегает автор к приему контраста, чтобы провести решительную грань между полуживотным существованием той четверки персонажей, что объединена пагубной страстью, и — разумной, чистой жизнью рабочих людей, населяющих славный сибирский поселок Чила-Юл, прекрасной целесообразностью природы. Поселок, читаем мы, стоял «на таком веселом месте, что в погожий день все восемьдесят домов казались новенькими, словно сейчас были рублены; сама река Обь была такая пространственная и высокая, что делалось щемяще пусто под сердцем... рощица берез — неожиданная и посторонняя — выбегала к воде сноровисто, как телята на водопой. И от этого тоже было весело, словно над Заобью пела медная труба...»
Пейзаж, который здесь приведен, типичен для липатовской прозы последнего десятилетия. Воспользуемся данным обстоятельством, чтобы повести речь о характерных изобразительных чертах этой прозы. Чем привлекает нас картина обского берега в поселке Чила-Юл? Чем она вообще примечательна? Пожалуй, прежде всего эмоциональной насыщенностью, мастерски переданным настроением. А еще щедростью красок, своеобразно сочетающейся с графической четкостью. Это, если можно так сказать, весьма «авторский» пейзаж, имеющий совершенно определенное назначение и смысл.
Роль автора, повествователя всегда была велика в произведениях Липатова, об «авторской властности» не зря говорится в статье А. Макарова. В тогдашних книгах такая властность больше проявлялась в сфере содержательной, манера же письма была в основном строгой, сугубо реалистичной. Позже стиль прозаика стал меняться, приобретать новые качества, вобрал в себя патетику и юмор, живописную плотность и иронию, выказал восприимчивость к сарказму и гротеску. Когда начали замечаться эти изменения, приобретения? Возможно, с яркого, причудливого рассказа «Мистер Твистер». И уж наверняка с анискинского цикла, где привычный тон спокойного исследования перемежается то возвышенной интонацией сказа, то озорством какой-нибудь характеристики, то этакой веселой фантасмагоричностью, которая должна демонстрировать всемогущество деревенского детектива: ну разве не забавен, не выразителен, к примеру, эпизод, когда парень, подозреваемый пусть и не в слишком серьезном, но нарушении закона и уличенный во лжи, весьма испугался... «городского слога», на который вдруг перешел возмущенный участковый, «замахал руками, словно открещиваясь» от Анискина!.. Элементы игры, метафорической живописной условности очевидны в повести о Прончатове, недаром и названной «Сказанием...». Вообще из произведений, появившихся в последнее десятилетие творчества Липатова, лишь «Лида Вараксина» написана в манере объективной, без авторского стилевого напора, без элементов романтической характеристики.
Освоение новых повествовательных красок, новых средств выразительности дало липатовской прозе очень много. Собственно говоря, стиль «позднего» Липатова стал своеобразным отличительным знаком, определителем острой проблематики, занимавшей писателя. В этом есть своя закономерность. Как есть она вообще в том, что изобразительные поиски Липатова по сути своей диктовались стремлением идти в самую гущу современности, касаться насущного, злободневного. Да, стиль — это человек, писательский пример Виля Липатова хорошо подтверждает старую сентенцию.
Очень характерно одно его признание, сделанное в газетном интервью: «Писателям, работающим над темами сегодняшнего дня, зачастую приходится нелегко, на этом пути мы набиваем себе немало шишек, случается делать и ошибки... Удачно или неудачно, но я ищу, постоянно ищу, а ведь известно: не ошибается лишь тот, кто ничего не делает». Что ж, ошибки Липатова — воспользуемся словом, произнесенным самим писателем, — это во многом ошибки его стиля. Почти во всех книгах, о которых мы говорим, есть излишества живописности, есть краски, неестественная густота которых мешает выявлению общего смысла картины. Порой в ущерб психологическому полнокровию начинает эксплуатироваться один и тот же прием. Ведь как однообразно, неинтересно ерничество следователя Прохорова (о недостаточной убедительности этого образа мы уже говорили), да и вообще не перебор ли у Липатова напропалую ерничающих персонажей? И не слишком ли безупречными выглядят у него иные носители положительных качеств, вроде, скажем, главного героя романа «Житие Ванюшки Мурзина, или Любовь в Старо-Короткине» (1978)? Этот роман и напечатанная в том же году «Повесть без названия, сюжета и конца...» — произведения, к великому сожалению, ставшие последними прижизненными публикациями писателя, — содержат отличные страницы, но во многом являют собой как раз пример нецеленаправленного расходования изобразительных средств. Слишком уж расцвеченными оказываются картины будничной жизни, слишком подтянутыми к некоему абстрактному представлению о красивом...
Определенные просчеты того же плана есть и в романе «Игорь Саввович». Но подчеркиваю: именно лишь просчеты, ибо замысел авторский как раз и предполагает преимущественное внимание к красивой, благополучной, во всем удачливой жизни, какую ведет Игорь Саввович Гольцов, тридцатилетний заместитель главного инженера сплавного треста в крупном городе Ромске. Критики, упрекавшие Липатова, что, дескать, Игорь Саввович чересчур уж красив, его покровители чересчур всесильны, а друзья чересчур снисходительны, не посчитались, однако, с очевидным: это самое «чересчур» заложено в идее романа, в самой его поэтике. Писатель создал идеальные, можно сказать, дистиллированные условия жизни молодого человека, разумеется, объяснив их по мере возможности особыми житейскими причинами. Создал, чтобы затем резко вывести героя из этих условий, обратить к отнюдь не всегда красивой прозе действительности. Раскручивается история с противозаконным строительством гаражей, куда в силу своей беспечности, инфантильности оказался втянут Гольцов. Раскручивается другая история — самого близкого человека, матери, которая сумела поставить на службу себе, своему эгоизму вполне искреннюю, даже горячую заботу о сыне. А в итоге совершается чудесное исцеление героя, исцеление от странной болезни, которой прежде и в помине не было и которая началась, когда неизвестно за какие заслуги его перевели в трест, когда выявились рычаги высоких родственных покровительств. Болезнь состояла в равнодушной пресыщенности жизнью...
Не случайно говорю: чудесное исцеление, странная болезнь. Так именно и изображается это в романе — изображается как заведомая условность, если угодно, как правило игры. Заметьте: автор кое-где по-особому, большими буквами сообщает о моментах высвобождения своего героя от болезненного состояния, — это моменты обращения к чему-то действенному, противоборства со злом. Автор откровенно назидателен. И вообще «Игорь Саввович», конечно же, самая «авторская» проза Липатова. Повествователь напоминает о своем присутствии, вмешательстве постоянно, самыми разными средствами. Вплоть до такого, например: добрый десяток раз повторяются в тексте слова о жизни «на этой круглой и теплой земле». Это отнюдь не небрежность — это голос автора, он обращается к читателю, ищет контакта, вновь и вновь говорит излюбленное: земля наша хороша, и жизнь на ней тоже должна быть вполне и во всем хорошей...
Интересный художественный поиск воплотился в романе «Игорь Саввович», хотя далеко не все в нем оказалось равноценным. Возможно, роман воспринимался бы более цельно, если бы при всей прочности психологической основы условность была подчеркнута, обнажена еще определеннее. В конце концов болезнь Игоря Саввовича могла быть представлена столь же символически откровенно, как бальзаковская шагреневая кожа... Как бы то ни было, однако смысловые итоги книги достаточно определенны. У автора широкий, диалектичный взгляд на затронутую проблему. Роман говорит о вине Игоря Саввовича, осуждает социальную пассивность, иждивенчество. И столь же решительно осуждается бесплодная, вредоносная практика элитарности, которой сознательно или бездумно, по инерции, придерживаются иные уважаемые граждане города Ромска, оказывая протекции, расставляя людей не по заслугам, а по принадлежности к некоему избранному кругу...
Нет, не о пустяках писал свои книги Виль Липатов. Точнее сказать, о пустяках он книг вообще не писал. Сибиряк по рождению, Липатов находил в родном краю, на берегах Оби и Кети, в селах, рабочих поселках, городах такие ситуации, проблемы, характеры, сквозь которые неизменно просвечивало Время. Он жил беспокойной жизнью, не представлял себя без газетной работы, и его очерки в «Правде» были столь же привычны читателям, как его проза. В качестве секретаря правления Союза писателей РСФСР Липатов много занимался литературной молодежью, был наставником целого ряда хорошо работающих сегодня прозаиков. Виль Липатов удостоен премии Ленинского комсомола за создание сценария к телефильму по роману «И это все о нем». Но видится в этой награде и глубокий символический смысл — она как бы венчает глубокие связи писателя с комсомолом, молодежью...
Недолгим был творческий путь Виля Владимировича Липатова. В 1979 году, когда он ушел из жизни, ему исполнилось пятьдесят два. Многое сделано художником, но сколько бы еще он сделал на этой круглой и теплой земле...
Ныне к читателям идут четыре тома Собрания сочинений талантливого писателя. Они еще раз подтвердят: современную советскую литературу невозможно представить без книг Виля Липатова. Книг, в которых бьется живой пульс жизни и которым суждена долгая жизнь.
Михаил Синельников
|