| << пред. << >> след. >> Глава пятая
1
Над «Смелым», невидимые в эфире, бегут точки и тире: «Отбуксировал Чичка-Юле плот двенадцать тысяч четыреста кубометров тчк Готовьте запани тчк Через два дня войду Вятскую протоку тчк Держите связь нами тчк Валов тчк».
Пальцы радистки Нонны в эфире вызывают бурю. Перебивая друг друга, захлебываясь, посвистывают передатчики диспетчерских, районного управления пароходства, обкома партии, лесосплавной конторы, лесозаготовительного комбината...
«Валов забуксировал Чичка-Юле плот двенадцати тысяч четыреста кубометров тчк... «Чапаев», вызываю «Чапаев». Большая новость! Валов буксирует двенадцать тысяч с лишним!» После телефона — опять точки и тире: «Обком партии возлагает персональную ответственность на директора сплавной конторы за безаварийную постановку плота тчк Обеспечьте наличие достаточно мощной гавани тчк Ваш адрес выехал работник обкома тчк».
Отстукав положенное количество точек и тире, откричав в металлический колпачок, Нонна Иванкова, скользнув взглядом по зеркалу, поднимается на палубу.
Капитан сидит на привычном месте: в кресле с подлокотниками. Он читает радиограммы, пошевеливая губами.
Прочитав, говорит:
— Н-да!.. Шуму много подняли... Ну, да ничего не попишешь — запань нам нужна...
Нонна уходит.
— Продолжай! — обращается капитан к боцману Ли, который устроился на корточках рядом с ним. В руках боцмана растеребленные ветром бумаги, за ухом — толстый плотничий карандаш; пришептывая, боцман считает про себя.
— Девятьсот! — зажмурившись от напряжения, подводит итог он.
— Мало! — цокает капитан. — Этих денег только на мясо и хватит... Плохо, Ли, плавать по реке и не есть рыбу! Ты уж как-нибудь до Лугового протяни!
— Ты сам виноватый! Шибко жирно кормил ребят. Теперь кушаки подтягивай!
— Неужели всего девятьсот осталось?
— Копейка в копейку!
Капитан надвигает на нос очки... Боцман прав: судовой котел съел за порожний рейс больше половины капитанских сумм на питание. «Ели знатно!» — думает капитан, вспоминая случай, после которого он велел продуктов не жалеть. Как-то утром заметил капитан, что матрос Петька Передряга на вопросы отвечает бумчанием, невнятно; пригляделся и увидел — Петька хрумкает сухари. «Не завтракал?» — спросил капитан. Петька ответил, что завтракал, но почему-то захотелось сухарей... В этот же день капитан приказал увеличить раскладку, пригрозив наказать повара, если у ребят будет оставаться в желудках место для сухарей.
— Козла еще бог послал! Полпуда картошки, полпуда капусты, моркови!
— Ну! — рассеянно удивляется капитан.
— Как на весах! Здоровый козел, придирчивый на пищу!
Наконец капитан дочитывает косые закорючки боцмана. Он свертывает бумаги, стучит по ним пальцем.
— Откуда, Ли, девятьсот рублей? По остаткам шестьсот! — подозрительно спрашивает он.
— Плохо считал, капитана! — почти поет боцман, покачиваясь на ногах, прищелкивая языком; узкие глаза лукавыми лучиками смотрят на капитана. — Пересчитай!
— Вот что, Ли! — сердито поводит бровями капитан. — Нынче я этого не потерплю! В прошлом году команда осталась тебе должна восемьсот пятьдесят рублей...
— Отдали!
— Знаю, как отдали! Олифу на них покупал?
— Какую олифу? Ничего не знаю! Олифы — вагон! Хочешь, Красикову взаймы дам?
— Постой, Ли!.. Цинковых белил на каюты не хватило, где брал?
— Друзья! — коротко отвечает Ли. — Выручили!
Как на гранитную стену, смотрит капитан на боцмана. Знает прекрасно, что Ли из собственного кармана платил за олифу, а в прошлом году, во время большой аварии на «Смелом», три дня кормил ребят. Но уличить боцмана не может: у него действительно десятки дружков, которые подтвердят что хочешь! Скажи им боцман, что произвели его в африканские короли, божиться станут, что, дескать, собственными глазами видели это и прочее... Злится на боцмана, на свою беспомощность капитан и думает, что, если бы у Ли сейчас случилось больше личных денег, он не пришел бы с вопросом, как прокормить команду до Лугового.
— Перестань смеяться! — сердится капитан. — И оставь ты эту привычку — сидеть передо мной на корточках!.. Встань!
До головокружения хочется капитану рассердить боцмана, чтобы понял наконец — не потерпит капитан выкрутасов, в бараний рог свернет. Но Ли точно и не слышит гнева в капитанском голосе; на приказ подняться отвечает улыбкой, вытягивается перед Борисом Зиновеевичем с невинной и беззаботной физиономией. «Понимаю, капитана! Раз плохо, значит, плохо! Однако я не виноватый — дружки белила давали».
Капитан проглатывает загустевшую слюну, вздрагивающим голосом говорит:
— Еще раз такое повторится, спишу на берег... Предупреждаю!
— Правильно! — охотно соглашается Ли. — Порядок есть порядок!
— Уходи, Ли, видеть не могу! — окончательно рассвирепев, шипит капитан.
Сморщив лицо, Ли спускается с палубы.
— Уф!
Капитан вытирает пот, откидывается на спинку кресла, несколько минут он не может прийти в себя, что-то бормочет, грозит пальцем. Только сейчас ему приходят на ум гневные слова, неотразимые доводы, которые он должен был сказать Ли. Так всегда бывает с капитаном: в гневе он беспомощен, как ребенок.
— Сваливаешь вправо! — говорит капитан Луке Рыжему.
«Смелый» выравнивается, скрипит.
Окрест парохода все те же почерневшие тальники, окруженные водой, блеск солнца на гребнях невысоких волн. Пенная струя за кормой плещет мелодично, успокаивающе, поет день и ночь.
— Сваливаешь, говорю! — прикрикивает капитан. Во время грузового рейса на вахте капитан ворчлив и угрюм. Он никогда не говорит о себе: «Я управляю пароходом», а всегда: «Я работаю!» Когда Борис Зиновеевич работает, речники не рискуют без дела появляться на палубе: заметив праздношатающегося, капитан подзывает к себе, придирчиво оглядывает сквозь очки, пожевав губами, спрашивает: «Отстоял вахту?» — «Отстоял!» — отвечает затосковавший речник. «Вот хорошо! — радуется капитан. — Вахту ты отстоял, книги все в библиотеке перечитал, смежные специальности освоил — ну, не жизнь, а радость! Вот теперь ты и ответь мне, что за жар-птица — паровая машина двойного расширения?.. Не знаешь? Странно!.. А может быть, ты знаешь, что это за штука — цикл Карно?.. Тоже нет?! Странно!»
Непривычным, чужим становится в эти минуты капитан. Долго в таком тоне разговаривает он, удивляется притворно. Потом подводит итог: «Книг мало читал, специальности изучаешь плохо! Вот тебе задание — к концу недели разобраться в машине... Иди!»
...Справа по ходу «Смелого» из тальников выглядывает невысокая гора, окруженная по склону березками, она похожа на голову лысеющего человека. Впрочем, гора так и называется — Лысая. От нее до Вятской протоки два дня ходу.
Тишина на реке. Привыкнув к шуму машин, ухо улавливает всплеск садящихся на воду уток, скрип старого осокоря, гортанный крик баклана, промазавшего клювом по ельцу, который неосторожно высунул темный хребет из чулымской волны. Кругом ни души, ни дыма, ни человеческого следа, только далеко впереди, обочь полосатого столба створа, угадывается избушка бакенщика.
— Крикни боцмана, Лука! — просит капитан.
— Слушаю, капитана! — появляясь из люка, говорит боцман, отряхивая брюки от сора и грязи. — Козла, большой бабушка, кормил!
Капитан показывает на далекую избушку бакенщика.
— Садись в лодку, греби к Никите. Скажешь, я просил пудика два рыбы. Взаймы, понимаешь?
— Понимаю! — обрадованно отвечает Ли и катышком скатывается с палубы.
— Опять сваливаешь вправо! — после ухода боцмана говорит капитан Луке. — Держи на створ!
Мерно хлопают о воду колеса, шипит пар.
В чреве «Смелого» — в машинном — с масленкой в руке ходит механик Спиридон Уткин, по-докторски наморщив лоб, прислушивается к биению сердца парохода, а положив руку на горячий бок машины, чувствует шершавой ладонью всю тяжесть плота, которую взвалили на себя два цилиндра «Смелого» и пошли отстукивать весело:
«Че-шу я плес-с! Че-шу я плес!»
Кормит ненасытное горло топки Иван Захарович Зорин. Голый по пояс, облитый кровавым светом, похож он на веселого и грозного бога огня. Двухпудовая лопата с углем в руках кочегара как детская игрушка. Работает Иван Захарович, точно зарядку делает, а когда толстая дверь топки захлопывается, проводит пальцами по губам, и звуки саксофона слышны в кочегарке. «Эх, иста-иста, иста-та...» Подмигивает, веселится Зорин. Четырехчасовая вахта — пустяк, мелочь, разминка, после которой — теплый душ, свежая одежда, и во всем теле такое чувство, точно наново родился. Потом скрипка, сидение в радиорубке. «Истамбул... тат-та».
В руках Нонны Иванковой поет ключ. Рассказывает он всему миру о том, что кочегар Иван Зорин досыта кормит машину «Смелого», и за это она сквозь завилюги Чулыма ниткой протягивает плот, больше которого на реке не бывало.
Весело поет ключ в пальцах Нонны Иванковой.
2
В двухкомнатной каюте капитана строгий порядок. Сразу, как войдешь, — два мягких кресла, письменный стол с матовой лампой, выше картина моряковского художника, изображающая Чулым, — невесть какая гениальная, но написана с любовью, от души; на второй стене поблескивает корешками золотых тиснений книжный стеллаж. Есть еще барометр, радиоприемник, морские часы (на циферблате двадцать четыре цифры, а заводятся на месяц). На полу — ковер.
Капитан работает за письменным столом. Перед вахтой он принял душ, посвежел. Прямыми, стариковскими буквами пишет капитан; закончит строчку, откинется в кресле, пробежит глазами по написанному — все ли так? — опять пишет. Грамотен капитан; но порой тянется к словарю, ищет нужное слово, чтобы не осрамиться перед дочерью-филологом. Иногда чертыхается — ах, будь ты неладна! — что ни год, то новое правописание, что ни доктор наук, то открытие, а в словарях через слово — в скобках: народное, местное, архаическое. «Отстой судов в зимний период... имеющиеся недостатки... деловой поросенок...» Вот как! Вместо зимы — зимний период!.. Деловой поросенок — забавная штука. Представляется капитану веселый, шустрый маленький свин — хвост крючком, глаза хулиганские, уши торчат, одним словом, деловой, энергичный поросенок!..
Капитан пишет дочери.
Незаметно и полнозвучно бегут минуты капитанского времени. Неторопливо разговаривает с дочерью капитан, чувствует нежность, огорчается оттого, что мало слов у человека, трудно выразить заветное, выношенное...
В десятом часу капитан ложится на часок отдохнуть перед вахтой, но, забравшись в кровать, чувствует, что сразу не уснуть, — мысль взбудоражена, в пальцах стынет нетерпение. Он приподнимается на локте, поискав глазами, снимает с полки «Кола Брюньона». Высоко подоткнув под спину подушку, читает знакомое, известное, сто раз обдуманное.
«...Благословенен день, когда я явился на свет! Сколько на этой круглой штуке великолепных вещей, веселящих глаз, услаждающих вкус! Господи боже, до чего жизнь хороша! Как бы я ни объедался, я вечно голоден, меня мутит; я, должно быть, болен; у меня так и текут слюнки, чуть я увижу накрытый стол земли и солнца......»
...Плавно, на собственной, отраженной от берегов волне покачивается «Смелый». Хорошо думается под мерные взлеты кровати, поскрипывание переборок. Положив книгу на грудь, капитан закрывает глаза... Жизнь! Голубым полотном струится в глазах капитана прожитое... Жизнь!..
Раздается глухой, далекий удар. Пароход вздрагивает, и в то же мгновенье смолкает машина. Капитан вскакивает. Он знает, что случилось.
Через несколько секунд капитан выбегает из каюты, спешит к правому колесу «Смелого». При свете электрического фонаря молча, напряженно движутся люди.
— Топляк?
— Он! — Уткин поворачивает к капитану наполовину освещенное лицо.
Непривычная, тяжелая тишина на пароходе — отчетливо слышно, как ластится к борту наносная волна. Лица речников зловеще бледны, движения торопливы, судорожны. И ни звука. Ли зубами, по-собачьи, рвет узел на веревке.
— Давай! — шепчет Уткин кочегару. Сбросив сапоги, рубаху, Иван Захарович ныряет в колесную дверь, из которой несет холодом; видна темная, как деготь, вода и толстые, освещенные фонарем плицы. Слышно бутылочное хлопанье, всплеск и короткий всхлип, точно Зорин задохнулся. И опять тишина.
— Грузы спустили! — докладывает сверху Хохлов.
...Отчетливо видит капитан остоповавший на реке пароход и громаду плота; медленно, неудержимо плот приближается к «Смелому», который не может ни отвернуть, ни уйти: в колесе застряло бревно, свечкой плывшее по реке.
— Иван, Иван! — зовет Уткин. Захлебывающийся, бутылочный звук повторяется.
— Он берет топляк снизу... — тихо говорит капитан. — Нужно брать сбоку, от торца плиц...
— Заходи сбоку! — кричит Уткин. Доносится глухо, непонятно:
— Уткнулся коух... коух...
— Топляк уткнулся в кожух, — поясняет капитан. — Пусть берет сбоку!
Он не повышает голоса, говорит спокойно, неторопливо, понимая, что спешка — опасный враг в такой момент.
— Иван, Иван!
— Не могу... коух... дер-и-и...
С чечеточным стуком спускается по трапу боцман, нагибается к уху капитана, обдавая горячим дыханием, шепчет: «Напирает! Шибко напирает!»
— Зацепил, а, Иван? — спрашивает капитан в дверной проем. — Ты обопрись на спицу... На нижнюю...
— Ногой не достаю.
— Так... ясно! — соображает капитан. — Правой рукой возьмись за вал...
Молчание. Плеск. Свет фонаря качается. Опять плеск. Тишина.
— Взялся рукой... Теперь легче... — хрипит кочегар.
— Обними ногами бревно...
Снова плеск и тяжелое, прерывистое дыхание.
— ...Обнял...
— Вытаскивай топляк, движениями ног на себя... Проходит несколько напряженных мгновений. Затем — облегченно, со вздохом:
— Пошло!
И еще через мгновенье:
— Уткин!.. Давай!
Уткин стремглав кидается к машине, дает «полный вперед!». Пароход оживает.
— По местам! — говорит капитан и уходит в каюту.
Задыхающийся, с мокрыми космами, упавшими на лоб, Иван Захарович неподвижно сидит на полу. С кочегара течет потоками вода. Радистка насмешливо смотрит на него, вздергивает уголки губ:
— Топляк вытащить не мог! Герой!
Боцман осуждающе качает головой:
— Несправедливый ты, Нонка! Иван — молодец!.. Не умеет — научится! Он не капитан — все знать... Где ногами сожми, где рукой ухватись... Научится!
3
Утро назавтра — туманное, серое.
Дымка обволакивает реку, тальники, пластами струится по плоту, который почти скрывается в ней. Виден лишь толстый буксир, идущий от «Смелого». Валька Чирков нетерпеливо ходит от борта к борту, всматривается в дымку, беспокоится. Нервное и опасное дело — вести на буксире невидимый плот. Сигнальный огонек на головке скрылся в третьем часу ночи, и с тех пор Валька меряет палубу. Иногда останавливается, прислушивается к звону, поскрипыванию буксира — точно на ощупь измеряет нависшую на гак тяжесть плота, но от этого спокойней не становится. Не хватает Вальке капитана — сидел бы сейчас в кресле с подлокотниками, читал книгу.
В советах капитана первый штурман не нуждается — сам знает, куда ворочать, когда набивать и травить вожжевые: присутствие Бориса Зиновеевича необходимо ему, уверенность и спокойствие, которые ощущает спина от пристальных глаз капитана.
— Костя! — зычно кричит Валька. — Тысяча чертей! Валишь вправо...
В рубке, в тепле, в сонном запахе краски Костя Хохлов насмешливо кривит губы; зная, что замерзающий на палубе Валька не услышит его, чмокает губами и со смаком ругается. Прицелившись глазом на какую-то невидимую в тумане точку, штурвальный тихонько сваливает руль влево, так, чтобы Валька, занятый в этот миг переговорами с матросом на носовой лебедке, не сразу заметил перемены направления. После этого Костя высовывается из рубки, кричит:
— Эй ты, начальство!
— Ну, — отзывается Чирков.
— Где ты увидел, что сваливаю?
Валька прицеливается на ту же невидимую точку, что и Костя, пожимает плечами: действительно, курс верный, по всем признакам должны точно идти по створу, как и положено в этом месте Чулыма. «Чего же это я?» — думает Валька, но по привычке рявкает:
— Так держать!
— Бревно! Лежень! — ругает шепотом Костя штурмана.
Туман не прореживается. Наверное, всходит солнце: на востоке туман розовеет, раскаливается, голубые проплешины открываются в нем, но на воде туман по-прежнему густ. Все предвещает теплый день — холодок, голубые проплешины, звонкоголосое эхо.
— Каково идем? — спрашивает за спиной Вальки голос капитана.
— Нормально, Борис Зиновеевич!
Капитан осматривается. Он в бушлате и валенках; руки заложены за спину, зимняя шапка глубоко надвинута на лоб. Костя Хохлов, до этого примостившийся на лавке, тихонько пересаживается на высокий стул, специально изготовленный для штурвального. Осмотревшись, капитан кивает Чиркову:
— Дорога прямая!.. Позови-ка, Валентин, боцмана... Хохлов!
— Есть Хохлов! — кричит Костя.
— Держи прямо! Тут за мыском... — Капитан смотрит на берег, но мыска в тумане не видит. — За мыском будет поворот. Так не ворочай! Прямиком бери — вода большая! Слышишь?
— Так точно, товарищ капитан!
— Костя!
— Так точно, товарищ капитан! Я и есть Константин Иванович Хохлов, рождения тысяча девятьсот тридцатого года, беспартийный, холостой, за границей не был... Подробности в афишах! — высовывается из рубки Хохлов и, глупо помигивая, ест глазами начальство — вроде бы ничего не понимает Хохлов, а усерден до невозможности, до оторопи в ногах.
— Ко-о-с-стя! — повторяет капитан.
Хохлов дурашливо шарахается в рубку, хватает штурвал, прилипает к нему — глаза устремлены вперед, наклонена фигура, ноги напряжены. Это он изображает бдительного, зоркого рулевого. Капитан мнет улыбку в уголках губ.
— Доброе утро, капитана! — сонно улыбается боцман Ли.
— Доброе утро, Ли! Хорошо спал?
— Спасибо! Выспался, капитана... Плот поедем смотреть, что ли?
— Сейчас! Захвати папирос, махорки, радиограммы возьми у Нонны... Она знает какие!
...Осторожно, точно боясь наткнуться на берег, боцман гребет короткими веслами. Идут рядом с плотом, навстречу течению. «Смелого» уже не видно — есть только лодка да струящийся рядом поток бревен, поперечных лежней, сдвоенных бонов. На одной плитке капитан читает вырезанные на коре слова: «Коля Савин. Чичка-Юльский леспромхоз».
Кто знает, где кончит долгий путь сосновое бревно с именем паренька из чулымского поселка? Ляжет ли оно стропилом нового дома на целине, или, попав под жадные зубья пил, разойдется частичками по городам и весям? Кто знает! Может быть, на крутом завитке Вятской протоки ударит плот дикий Чулым о крутой яр и прощай Коля Савин! Как пушечный выстрел раздастся звук лопнувшего троса, освобожденная от окантовки древесина поплывет по реке, разрушая на пути запани, преграждая путь пароходам, унося сети рыбаков — никак не собрать потом лес. Захлебнется эфир точками и тире: «...Валов разбил плот Вятской тчк Чулыме организовать поимку части древесины тчк...» И поплывет бревно Коли Савина сначала по Чулыму, потом по Оби и будет плыть до тех пор к Ледовитому океану, пока не прибьется к берегу, чтобы гнить долгие годы, или же попадет в руки низового мужика-побирухи, который ни на сплаве, ни в лесу не работает, из колхоза вышел лет двадцать назад и в легком обласке бороздит Обь в поисках бревен, которые продает потихоньку на сторону, давно отгрохав себе из дарового леса хоромы. Не об этом мечтал Коля Савин, вырезая имя на сосновом кряже...
Струится мимо капитана плот — громадный, нескончаемый. Кажется ему, что вечность плывут они. Но вот в тумане появляется радужный кружок — пробивается свет сигнального фонаря, а еще через несколько взмахов весел появляется флаг.
Лодка мягко тычется в бревна, течение разворачивает ее. Бросив весла, Ли выпрыгивает на плот, капитан — за ним.
На головке никто не спит. Сплавщики кружком сидят вокруг костра. Завтракают. Увидев капитана и боцмана, задерживают ложки, теснятся. Капитан и боцман здороваются, подходят к костру, который разведен в большом ящике с землей. Пламя потрескивает, ластится. Уютно и весело на плоту. Старшина сплавщиков — краснолицый, бородатый мужик с диковатыми глазами — протягивает боцману и капитану ложки:
— Садитесь снедать, мужики! Уха, должно быть, скусная! Борис Зиновеевич, сидай!.. Мы намедни на берег смотались, рыбешкой разжились... Исетра кусок, нельмы хребтина...
Настоящий нарымский говор у старшины: слова произносит вкусно, дробно и в то же время немного тянет окончания.
— Пригостевайте, мужики!
Сплавщики согласно кивают головами, улыбаются и не едят, ждут, когда присядут речники.
— Садись, Борис Зиновеевич! Ли, гостюй!
На Чулыме речники — люди известные. Иной столичный артист позавидовал бы славе чулымских капитанов, слова которых в чулымских деревнях и поселках передаются из уст в уста. Бежит без проводов и антенн: «Борис-та, Валов! Возле кривой ветлы проходил, так брал левее... Ишь, знать, мелина проплюнулась!.. Верзаков-та Семен говорил, ежели Петька Анисимов не выдет этим разом на сплав, не видать Петьке, дескать, Вальку...» Все знают в деревнях про капитанов — на ком женат; что носит; к какой бабенке присватывается, коли грех попутал; что купил в деревнях. Оттого капитаны ухо держат остро и, что скрывать, как огня боятся осуждения деревенских языков, от которых одно спасенье — уходить с Чулыма.
Боцман и капитан на приглашение отвечают чинно, по закону:
— Да завтракали мы... Успели... Спасибо... — А сами косятся на котлище, глотают загустевшую слюну.
— Гостюйте, гостюйте! — повторяет старшина и командует: — Таскай, ребята!
Капитан и боцман быстро присаживаются — церемонии кончились. Погружают ложки в густую уху, жгутся, морщат носы от запаха свежей рыбы. Вкусна уха! Ложки стучат о металл, осторожно шарят по стенкам. Зацепив кус, сплавщик ставит ложку на хлеб и так несет в рот, чтобы не пролить.
Молчат до тех пор, пока не притушен аппетит, пока стук ложек не становится ленивым, разнобойным; все чаще застывают руки на весу, от буханки отрезают не толстые куски, а деликатные, тоненькие ломотки. В котле в жидкой ушице осталось несколько кусков рыбы, поддев их на ложку, сплавщики незаметно опускают обратно: вежливость не позволяет съесть остатки.
— Борис Зиновеевич, Ли, — говорит старшина. — Таскайте последнее!
— Сыт, — отвечает капитан и быстро кладет ложку. Ли делает то же самое. В два голоса благодарят:
— Спасибо, ребята!
— Шибко вкусная уха!
Сплавщики закуривают. Спокойны, радушно-улыбчивы медные лица ребят: от еды, от сытости тела неповоротливы, на толстых шеях бугрятся складки. На всех брезентовые куртки и брюки, заправленные в новые кирзовые сапоги; на сапогах толстый слой дегтя, а подошвы промазаны варом, смешанным с воском. Под брезентовыми куртками почти у всех вельветовые рубашки — мода сплавщиков Чулымья. Курят только махорку, а кто похозяйственнее — самосад дикой крепости.
— Ну, ребята, с утра — Вятская! — напевно, точным нарымским говорком начинает капитан, обращаясь к старшине. — Часа в четыре, а поможет ветер, раньше набежим...
— Пожалуй, что так! — соглашается старшина, поглядев на мутное небо, на клочки тумана, ползущие по плоту. — Видняет. Надо быть, к вечеру сиверко нахлестнет... К утру бы не заматерел!
Сплавщики тоже вертят головами, принюхиваются к туману, ловят легкое трепетанье воздуха, помолчав, пораздумав, поддерживают старшину:
— Должно так!
— Бесперечь задует!
Под головкой плота, щебеча, струится Чулым, бревна плавно покачиваются, торкочут, между ними брызжут струйки воды. И только по этому можно определить, что плот движется, иных признаков нет — берега в тумане, небо скрыто, а розовый круг над восточным берегом, там, где поднимается солнце, — неподвижен. Редко-редко закричит невидимый «Смелый», и опять безмолвие. С головки плота кажется, что среди воды и тумана застыл небольшой кусок дерева.
— Ветер — плохо! — замечает пожилой сплавщик. — Туманища — еще хуже!
— Это да! — говорит капитан. Он поднимает маленький ловкий топор, попробовав на палец лезвие, начинает тихонько потяпывать по бросовому куску сосны. Не знает капитан, как начать разговор о главном, о том, зачем приехали на головку. Будь бы плот обычной величины, он и раздумывать бы не стал — проверил бы ворот, тросы, грузы, присмотрелся бы к людям и, увидев, что все в порядке, пожелал успеха. Сейчас иное — хитрый маневр, необычное дело замыслил капитан. «А вдруг не поймут?» — думает он.
Сплавщики народ рутинный и упрямый. Туго пробивает себе на сплаве дорогу новое! Как работали по старинке до революции, так, в основном, работают и сейчас... На заре Советской власти лобастый нарымский мужик придумал погрузочные лебедки, которые стали зваться его фамилией — мерзляковские, и до сих работают на них сплавщики. Два года в Моряковском затоне монтировали сплавщики мощные погрузочные краны, после критики областной газеты и обкома партии собрали с грехом пополам, но еще навигацию неподвижно простояли они на запанях. У речников за год-два много появилось нового — вождение караванов барж методом толкания, самоходные баржи, часовой график, а сплавщики в это время безуспешно испытывали саморазгружающуюся баржу. Где они теперь, эти баржи? Постукивает капитан топориком, думает, как начать разговор; одно ему нужно от сплавщиков, чтобы по сигналу быстро вытащили из воды грузы и с такой же быстротой опустили. Легче легкого приказать ребятам, но этого не хочет капитан. Думает он, ворочает мыслей, а старшина сплавщиков, прокашлявшись, спрашивает:
— Обрисуй, Борис Зиновеевич, как к Вятской пойдем? Великохонек, пожалуй, плотишко-то!
Вопросом на вопрос отвечает капитан:
— А ты как мыслишь? Пройдет в Вятскую?
Задав вопрос, капитан настораживается: многое зависит от ответа старшины сплавщиков. Но тот медлит, оглядывает ребят, они отвечают улыбками: «Говори же! Знаешь, как мы думаем! Валяй!» Ни тени тревоги на лицах сплавщиков, не смущает их вопрос капитана — улыбаются, покуривают. Старшина, видимо, подбирает слова, чтобы ответить солидно, обстоятельно. Сызнова прокашлявшись, басит:
— Конечно, ежели рассуждать, не должен пройти плот, потому, когда вели девятитысячный, он бороздил по яру. Так, Зиновеевич?
— Так! — подтверждает капитан, и сплавщики тоже кивают головами: так, дескать, правильно, вали дальше.
Старшина продолжает:
— Ну мы, конечно, обсудили это дело и порешили так: коли Борис Зиновеевич за дело взялся — быть по тому! Плыви, значится, до Вятской!
Сплавщики согласно кивают, показывая загорелые шеи: «Так, правильно! В самую точку угадал! Никаких сомнений, и баста!» Один из них — молодой, весноватый — щерит в сторону капитана яркие молодые зубы, точно говорит: «Верим! Веди, капитан!»
— Так, значит... — дрогнув бровями, повторяет слова старшины капитан и чувствует, как на лоб, на щеки выливается горячая полоса стыда. Телу становится тоскливо и жарко под одеждой. Если бы капитан сейчас мог посмотреть на сплавщиков, сразу стало бы легче — по-прежнему спокойны ребята, смеются, а молодой, весноватый сияет майским солнышком.
— Вот так мы маракуем... — говорит старшина сплавщиков.
Капитан выпрямляется.
— Заковыристую штуку задумал я, ребята! Смотрите! — Сплавщики окружают его.
4
Матрос Петька Передряга ходит по пароходу и сообщает с таинственным и важным видом: «Борис Зиновеевич сказал, что заседать не будем, а на полчасика соберемся в красном уголке побалакать...»
Красный уголок на «Смелом» — светлая и уютная каюта. Во всю стену — портрет Ильича... Ильич сидит на скамейке, сложив руки; он спокоен, раздумчиво-прост, в прищуре глаз — чуть уловимая ласковость, а в руках — расслабленная тяжесть. Ильич отдыхает.
Есть в красном уголке бильярд, шахматные столики, книги, цветы.
Капитан терпеть не может наглядной агитации в том виде, в каком насаждают ее на судах пароходства: берется лист картона, ножницы, клей и куча журналов; вырезки наклеиваются на картон, и наглядная агитация готова! Не терпит капитан и таких лозунгов: «Речники! Выполним и перевыполним навигационный план!» Вместо вырезок из газет он велел повесить на стену портреты знатных речников страны и сам написал их биографии; вместо лозунга с призывом выполнять и перевыполнять план велел написать плакаты: «Константин Хохлов, помни, если ты проглядел Канеровский тиховод и прошел стрежниной, ты потерял семнадцать минут, более сотни килограммов угля, несколько килограммов масла! ...Иван Зорин! Если ты при каждой бункеровке будешь рассыпать полтонны угля, как в Молчанове, ты за навигацию отнимешь у ребят рейс!»
В красном уголке есть мягкие кресла и диваны, шелковые занавески, бархатные портьеры. Здесь яркий свет и чистота...
— Собрались все! — сообщает Петька Передряга. Капитан усаживается в кресло, с улыбкой, умиротворенно оглядывает ребят: нравится ему, что речники чисто выбриты и аккуратны, что Иван Захарович, видимо не успевший принять душ, переменил обувь, надел чистый бушлат, но в комнату все-таки не прошел, а улыбается вывернутыми губами из просвета двери; нравится и то, что парни спокойны — не ерзают, не торопят, не щупают его испытующими глазами: как, дескать, настроение у капитана перед Вятской?
— Ну, так-то, друзья мои, — начинает капитан. — Поутру Вятская... Пичкать вас наставлениями не стану, вы знаете все о моем замысле... Мы с Уткиным посоветовались... — Он находит взглядом Хохлова, подмигивает ему. — Слышишь, Костя, посоветовались... Или, как ты говоришь, провели закрытое партийное собрание... И скажу я тебе, Костя, пятьдесят процентов партийного собрания голосовало за то, чтобы тебя не допускать на вахту, когда пойдем Вятской...
Ребята сдержанно смеются, а Костя Хохлов пригибает голову, но все-таки насмешливо говорит:
— И когда по деревне идешь, на окошки мои не поглядывай...
— Вот, вот! — подхватывает капитан. — На окошки мои не поглядывай... Парень ты забавистый, слов нет, но анекдоты похабные любишь...
Капитан лезет в карман, достает записную книжку, роется в ней, делает вид, точно ищет запись, но не находит и машет рукой.
— Впрочем, пустяки... Так вот, Костя, пятьдесят процентов, то есть я, проголосовали против, но Уткин уговорил меня. Лука, дескать, еще в курс не вошел, то да се... Как, ребята, возражений нет?
Речники молчат, пересмеиваются. Иван Захарович басит из двери:
— Костя клёвые анекдоты рассказывает. Чувак еще тот!
Капитан грозит пальцем:
— Я и до тебя доберусь!.. — Он вдруг широко раскрывает глаза. Раскатисто рассмеявшись, капитан с видом довольного, лукавого мальчишки говорит Зорину: — Иван Захарович, абракадабра перетонито ангидрито кинолинисто? А?
Эту галиматью капитан произносит быстро, с убедительными интонациями.
— Сарданапал? — спрашивает капитан и наклоняет ухо в сторону Ивана Захаровича.
От неожиданности, от серьезности капитанова голоса Ивану Захаровичу спервоначала кажется, что он не расслышал слова, поэтому он глубже просовывается в дверь и переспрашивает:
— Что, Борис Зиновеевич, не расслышал...
— Да, да, перемагнито недомагнито частоколо заборново... — серьезно отвечает капитан, и теперь до кочегара доходит смысл происшедшего — доходит потому, что он слышит и последние слова и с запозданием понимает предыдущие, а больше всего потому, что речники со стоном начинают сползать с кресел, ухватившись за животы. Заливается смехом и капитан. Он достает из кармана платок, вытирает слезы. Оглушительным басом, но позже всех начинает хохотать Иван Захарович — валится на дверь, хлопает в ладоши, издает дикий саксофонистый звук... Так проходит несколько минут, потом капитан замечает в веселье какой-то тихий островок, темный угол, который притягивает его взгляд. Встряхнув головой, он понимает, в чем дело, — Нонна Иванкова, строго выпрямившись, сжав губы, молчит.
— Довольно! — громко, резко приказывает капитан, и, вероятно, его тон показался бы обидным и ненужным, если бы ребята не успели хоть чуток просмеяться. Речники постепенно успокаиваются, только некоторые еще долго прыскают в кулак.
— Поплыли дальше, — говорит капитан. — Другие вахты таковы: в кочегарке Зорин, на рации — Иванкова, на корме — Семенов, на носу и палубе — Передряга, боцман Ли — связь с плотом...
Он делает паузу, задумывается, затем — мягко, душевно:
— Нет ли у кого сомнений, ребята? Все ясно? Речники молчат.
— Добре!.. Открой шкаф, Нонна, выдай хлопцам бильярдные шары.
Капитан секунду думает и предлагает Уткину:
— Сударь желает получить мат?
— Он желает поставить мат вам! — галантно кланяется механик, едва приметно оживляясь.
Они садятся за шахматный столик.
В красном уголке — оживление.
Как-то интереснее играть в бильярд, в шахматы и шашки, если рядом за столиком сидит Борис Зиновеевич, который охотно отрывается от собственной партии, успевает «поболеть» за других, поддержать павшего духом, а если нужно — высмеять зарвавшегося.
Любят ребята, когда в красном уголке сидит капитан. И, вероятно, поэтому деликатно не замечают, что из пяти партий три, а то и четыре Борис Зиновеевич проигрывает механику — не может устоять он против хладнокровного и медлительного Уткина.
5
Перед рассветом штурман тихонько стучит в дверь капитанской каюты. Борис Зиновеевич отвечает сразу же:
— Вятская?
— Она!
На палубе капитана в охапку схватывает ветер. Свободно распущенные концы шарфа парусят в воздухе, подхватив их, он боком пробирается в рубку. Пароход одинок в ночи. Устоявшийся стук плиц и шум пара не нарушают утреннюю просвежившуюся тишину. Команда спит — капитан настрого запретил будить ребят перед Вятской и даже усиленно распространял слух, что к опасной протоке «Смелый» прибежит поздним утром.
В рубке тепло, тихо, сонно, пахнет маслом и краской. За штурвалом — Костя Хохлов. Петька Передряга съежился в уголке... Когда вслед за капитаном просовывается Валька Чирков и прислоняется к стене, Борис Зиновеевич насмешливо выпячивает губу:
— Ты бы уж будил меня в двенадцать!
— Черт знает, думал, рядом...
Ночная мгла тонким туманом рассасывается по прибрежным тальникам, горят на горизонте две звезды, они кажутся радужными пятнами на сереньком небе. Берега однообразны, унылы, темны. Куда ни кинешь взгляд — низкорослые тальники, покрытые коричневым налетом; на добрый километр река пряма, как канал, а дальше в сизой дымке угадывается поворот, справа горбится небольшая возвышенность, по склонам которой бархатятся невидимые березки. На носу «Смелого» красиво светят сигнальные огни, отблеск ложится на стекло рубки.
— Возьми левее! — сонно советует капитан.
Костя перекладывает руль. Рулевая машинка, отхлопав, стихает, опять наваливается тишина, и Петька Передряга клюет носом — голова касается коленок, он просыпается, испуганно продирает глаза, но через минуту снова тупо ударяется лбом о колени.
— Минут через двадцать войдем в протоку! — напоминает Чирков.
Капитан морщится — штурман помешал его думам о дочери, о письме, которое лежит на столе. Поеживаясь от приятного, радостного чувства, капитан думает о том, что после вахты опустится в каюту, попьет чайку и сядет за письмо.
— Не через двадцать минут, а через полчаса... — наставительно говорит он. — А то и минут через сорок войдем.
Капитан решительно поднимается, выходит из рубки на резкий, сбесившийся ветер. Плот виден только до половины, ветер гонит между ним и пароходом густые беляки, звенит буксирный трос — тонко, тревожно. Волны охлюпкой бьются о борт. «Чертов ветер!» — ругается капитан, поеживаясь, и резко приказывает Чиркову, вышедшему из рубки:
— Вернись!
Ветер рвет концы шарфа, хватает за полы, метет на палубу тонкую угольную пыль. Она набивается в глаза, капитан на мгновенье слепнет. И пока он протирает глаза, почему-то вспоминается Ярома, надтреснутый волнением голос: «Опустел я... Словно дите от меня уводишь!» Капитан разглядывает плот долго, пристально.
Вернувшись в рубку, Борис Зиновеевич приваливается к стенке, делает вид, что дремлет, но у него нервно вздрагивают веки.
Проходит полчаса. Раздается пронзительный сдвоенный гудок — судно входит в поворот к Вятской протоке. Здесь Чулым делает такой крутой завиток, что берега почти соединяются, но это полбеды — опаснее всего протока, начинающаяся на излучине. Она, как насос, вбирает в себя воды реки; это и делает место особенно опасным — волны протоки могут подхватить плот, всосать его и разбить о яр.
Капитан кивает штурману: «Иди за мной!» Чирков выходит из рубки, держа в руках стул с мягкой спинкой и подлокотниками.
— Давай сюда!
Подобрав полу полушубка, капитан садится, оглядывает плес: левый берег залит водой, правый горбатится холмиком, разрезанным посередине, — там, шумя, струится Вятская протока.
— Ну, Коля Савин, будем действовать! — тихонько говорит капитан, вспоминая утреннюю поездку на плот. Он коротко машет рукой, и Валька Чирков поспешно дергает рычаг гудка. На конце плота вспыхивает огонек: сплавщики начали спускать в воду длинные тяжелые цепи, которые, цепляясь за дно, затормозят быстрое движение плота.
Поворот начался.
— Трави левую — вожжевую! — приказывает капитан. Опять звучит сигнал, только теперь иной: команда на носовую лебедку. Коротко, пулеметными очередями выстреливает лебедка, тянет трос, идущий к плоту от носовой части судна. Вожжевыми управляется плот, вернее, пароход, который при тяговой нагрузке плохо слушается руля.
— Еще трави!
Плот медленно изгибается. Только теперь по-настоящему видно, как он велик и массивен; не верится, что такая громада может поместиться в крутой излучине. Прикинув на глаз, пожевав губами, капитан поворачивается к штурману, спрашивает:
— Ты сходил в Канерове?
— Сходил, — рассеянно отвечает Чирков, нетерпеливо переступая с ноги на ногу. Полные щеки штурмана полыхают румянцем, он то смотрит в бинокль, то бросает его, затем поспешно бежит на корму, возвращается, тревожно оглядываясь на плес.
Наступает самый ответственный момент: через несколько минут плот пройдет мимо протоки и тогда вступят в действие ее враждебные силы. Сейчас пароход повернут почти на девяносто градусов по отношению к течению Чулыма, он пересекает реку поперек, но это кажется — сдерживаемый течением и плотом, пароход двигается вдоль Чулыма. Круче поворот сделать нельзя.
— Сходил, значит, в Канерове? — переспрашивает капитан. — Обтирка есть? Нечем же машину протирать!
— Обещали дать обтирку! — Штурман опять бежит на корму и застывает — передние бревна плота уже поравнялись с протокой. В поредевшем тумане видно, как медленно, сантиметр за сантиметром, уплывает черточка плотового флага. Штурман закусывает нижнюю губу, затаивает дыхание и идет к капитану — возле него как-то спокойнее.
Борис Зиновеевич сидит не шевелясь. Он кажется еще меньше, чем обычно; это, вероятно, потому, что он подобрал под себя ноги, а шею еще больше втянул в кашне. Он и бровью не ведет, когда сплавщики трижды машут фонарем — течение протоки подхватило плот. Капитан видел это и без сигнала. Плот медленно скатывался вправо, к зловеще темнеющему яру; скатывался быстрее, чем рассчитывал капитан, — ветер подгонял его... Теперь судьбу плота решали секунды. Если плот успеет пройти метров сорок-пятьдесят и действие протоки ослабнет, тогда все в порядке, если нет... жди, когда начнут лопаться тросы!
Капитан впивается взглядом в узенькую полоску воды между яром и плотом. Сколько раз во тьме моряковского дома он представлял себе этот момент! И в мыслях полоска сужалась, но не так быстро... Ветер, навальный ветер помогал протоке!.. И с капитаном опять произошло то, что случалось всегда в минуты опасности: время остановилось. У него было до смешного много времени, чтобы командовать и размышлять...
— Чирков, иди сюда! — приглашает капитан и, когда штурман подбегает, командует: — Право руля!
Освобожденный пароход легко катится вправо. И хотя штурман знает предстоящий маневр капитана, он испуганно охает и закрывает на мгновение глаза. Диким кажется ему решение капитана повернуть пароход направо, туда, куда ветер и течение валят плот. Капитан это делает для того, чтобы воспользоваться пружинистостью учалки — если один конец плота идет вправо, второй через определенное время должен пойти влево. В этом и заключена идея капитана.
— Право, еще право! — кричит Борис Зиновеевич Хохлову, который быстро вращает штурвал. — Все!
Под ногами напряженно вздрагивает палуба — «Смелый» работает машиной на пределе.
Штурман открывает глаза, искоса смотрит на профиль капитана и уже не может отвести от него глаз. Чирков в этот миг забывает о плоте, о том, что вот-вот может произойти катастрофа — лицо капитана притягивает его. Он впервые замечает, что у Бориса Зиновеевича чеканный, орлиный профиль.
— Ей-ей! — вдруг пронзительно, по-заячьи кричит Петька Передряга. — Сейчас ударит!
Полоска между яром и плотом сужается. Из-под капитановой шапки выкатывается светлая капелька пота и ползет по лбу. Вот она докатывается до брови и, радужно засветившись, растекается. Тогда капитан поднимает руку, вытирает бровь.
...Плот рядом с яром... Капитану кажется, что он слышит, как крайние бревна царапают землю... Проходит секунда, другая, третья... «Шестнадцать, семнадцать, восемнадцать... — считает капитан. — Двадцать!.. Все!»
Осторожно встав со стула, капитан поднимает с палубы окурок, брошенный штурманом.
— Сколько раз было говорено, окурки на палубу не бросать! — ворчит капитан.
— Борис Зиновеевич... Борис Зиновеевич... — бормочет штурман.
— Что, Борис Зиновеевич?.. — отзывается капитан. — Плот имеет упругость... Вот и все... идея верна...
Даже не оглянувшись на плот, капитан делает шаг к люку и вдруг покачивается, ловит руками воздух, но сохранить равновесие не удается — капитан мягко, беззвучно падает на палубу.
— Вот тебе... здрасьте... падаю... упал...
С воплем бросается к нему Валька Чирков, выскакивает из рубки Костя, Петька Передряга начинает по-стариковски трясти головой.
— Товарищ капитан! — жалобно, тонко кричит Хохлов и хватает Бориса Зиновеевича за руку. Потом, закрыв лицо, опрометью бросается в рубку.
Рука капитана беззвучно падает на палубу.
— Борис Зиновеевич!.. — жалобно просит подняться капитана Валька Чирков. — Борис Зиновеевич!..
Капитан лежит неподвижно, неловко подвернув ногу.
<< пред. << >> след. >> |