| << пред. << >> след. >> 45
Они с огромным трудом добрались до лачуги дровосека. Дорога все время вилась по склону, и каждый раз, когда служившие полозьями стволы выскакивали из колеи или натыкались на камни, самодельные сани кренились набок. На крутых тропинках Жюльен и дровосек старались нащупать ногами корни деревьев, чтобы найти в них опору, но, несмотря на это, скользили, и старик дважды тяжело падал на колени. От малейшего толчка больной стонал; по его лицу струился пот, руки у него тряслись. Старик проклинал свои башмаки, повторяя, что все дело в них, а вовсе не в возрасте, что сил у него еще достаточно. Жюльен молчал, стиснув зубы; в голове он ощущал странную пустоту, но взгляд его был прикован к дороге: он напряженно всматривался в каждый ее поворот, в каждое дерево, в каждый просвет в завесе тумана. Он не произносил ни слова, так как знал, что если даст волю ярости, то она унесет с собой его последние силы.
Наконец они дотащились до домика дровосека; поспешно подняли Каранто, внесли в комнату и положили прямо на пол между печкой и отодвинутым к стене столом.
— Разденем-ка его поскорее, — сказал старик. — А после уложим в мою постель.
Полотенца у дровосека не было, и им пришлось растереть раздетого догола Каранто старой пропыленной мешковиной.
— Это ему только на пользу, — бормотал старик, — от дерюги враз согреется.
Больной не спал, но его мутные глаза бессмысленно блуждали; казалось, они были погружены в мир, созданный его горячечным воображением.
Они опустили Каранто на соломенный тюфяк. Простыней у дровосека тоже не было, на тюфяке лежали только две козьи шкуры да грубое темное одеяло, все в дырах и заплатах.
— Оно у меня еще от армии осталось, — с гордостью сказал старик. — Всю кампанию со мной проделало. Ему теперь будет тепло, твоему дружку.
— Да, хорошо, конечно, что мы его уложили, но его ведь еще и лечить надо.
— Я, как только поглядел, сразу понял, что у него распаление, — сказал дровосек. Он посмотрел на Жюльена, немного подумал и неторопливо прибавил: — Ты тоже ложись. Там, в пристройке, есть солома. А я схожу на ферму. У них, надо быть, все найдется.
— Ему нужен врач...
— Не беспокойся. У тебя и у самого вид неважнецкий. Поешь чего-нибудь да ложись-ка спать.
Жюльен представил крутую дорогу, о которой говорил ему старик, но не нашел в себе сил отказаться. Он вспомнил о грязи и о том, как трудно будет идти дровосеку, но вместе с тем неотступно думал о соломе и чувствовал, что усталость буквально пригвоздила его к колоде, на которую он тяжело опустился. Съев ломоть хлеба с сыром, Жюльен поплелся за стариком; тот обогнул лачугу и открыл дверь, похожую на ту, что вела в комнату. В маленьком чулане — в нем было не больше двух квадратных метров — лежала куча соломы.
— Раздевайся и ты, — сказал дровосек. — Оботрешься соломенным жгутом, так лошадей обтирают, это самое верное средство против простуды.
Жюльен кивнул и опустился на землю. Раздевшись догола, он зарылся в солому и с минуту прислушивался к тому, как капли дождя стучат по железной крыше. Снаружи к углу лачуги был, должно быть, придвинут чан, и равномерный шум дождя перемежался со звуком падающей струи. До ушей Жюльена донеслись удаляющиеся шаги старика, потом он различил стон Каранто, отделенного от него только дощатой перегородкой, в которой зияли щели; больше он ничего не слышал — он задремал.
Очнулся Жюльен только к вечеру, его разбудил голос старика — тот с кем-то разговаривал. Юноша вдруг почувствовал страх при мысли, что дровосек мог на них донести и вернуться в сопровождении жандармов. Он припал ухом к щели. Старик и незнакомый мужчина говорили на местном наречии, и Жюльен успокоился. Он собрался одеться, но платье его все еще было мокрое. От одного прикосновения к влажной материи пробирала дрожь. Он секунду помедлил, потом постучал в перегородку и крикнул:
— У вас не найдется сухих штанов и старой куртки?
— Мы уж об этом подумали, парень, — отозвался дровосек. — Я сейчас к тебе приду.
Жюльен услышал, как старик зашлепал по грязи. Сильный дождь все еще не прекращался. От одежды, которую ему бросил дровосек, приятно пахло душистыми травами — хозяйки кладут такие травы в шкаф, где лежит белье. Запах этот заставил Жюльена вспомнить о матери. Брюки, рубаха и куртка оказались ему впору, и он понял, что они принадлежат не старику. В слегка поношенном костюме из грубого вельвета было тепло. Жюльен вошел в комнату, где лежал Каранто. Там находился высокий и широкоплечий мужчина, которого привел дровосек; на вид ему было лет сорок. Без сомнения, вельветовый костюм принадлежал ему.
— Вид у твоего товарища неважный, — сказал он Жюльену.
— Вас зовут Бандорелли?
— Да. Робер, который вас сюда привез, — мой приятель. Когда я жил в Кастре, мы вместе играли в регби. Раз он вас прислал, значит, вы заслуживаете полного доверия. Только, пожалуй, не следовало ему этого делать. Чем все это для вас кончится? Особенно теперь, когда твой товарищ, так расхворался?
— У парня распаление, — вмешался старик. — Можете мне поверить.
— Я привез банки, — продолжал Бандорелли. — И таблетки аспирина, да еще жена дала мне какой-то отвар. Прихватил я и сухую горчицу, чистые тряпки. Только вот сам, к сожалению, задержаться не могу.
— Управимся, сами управимся, — сказал дровосек. — Ты не беспокойся, малыш. Ступай себе домой. А главное — не тревожься из-за еды, если нам что понадобится, я спущусь на ферму. Не задерживайся тут, малыш. Не задерживайся.
Грязная каскетка, прикрывавшая плешивую голову дровосека, едва достигала груди фермера, которого старик покровительственно называл «малыш». Видно было, что ему не терпится спровадить Бандорелли, и он стал снова торопить его. Фермер достал из заплечного мешка два больших круга кровяной колбасы, покрытый глазурью глиняный горшок и высыпал в корзину картофель; потом перебросил пустой мешок через плечо, поглядел на Каранто, беспомощно пожал плечами и удалился. Не прошел он и десяти шагов по лужайке, как его фигура уже стала казаться серым расплывчатым пятном. Старик закрыл дверь. Окошко в лачуге было совсем маленькое, и сквозь грязные стекла едва просачивался свет, еще более печальный и серенький, чем в лесу.
— Мы сейчас опять разведем огонь и займемся твоим приятелем, — сказал дровосек.
В его голосе прозвучало что-то похожее на удовольствие, и, когда пламя, в котором весело потрескивали ветки, осветило лицо старика, Жюльен увидел, что он улыбается.
— Думаете, его удастся вылечить? Разве нам не потребуется помощь врача?
— Врача? — переспросил старик. — А где ты найдешь такого, что захочет сюда добираться? И такого, что станет держать язык за зубами? Не волнуйся. Выходим твоего дружка. Я таких больных на своем веку немало повидал Встречались мне случаи и потяжелее.
Они согрели воду, и дровосек положил на грудь Каранто большую тряпку, пропитанную горчицей. Потом с помощью Жюльена перевернул больного на живот и принялся ставить ему на спину банки. Разорвав газетный лист на небольшие квадратики, он поджигал их на свече и кидал в стеклянные стаканчики. Жюльен невольно любовался точными движениями старика, тем, с какой ловкостью тот держит банки между ладонью и тремя пальцами своей искалеченной руки. Попутно он объяснял Жюльену, что ухаживал не только за своим братом и односельчанами, но и за угольщиками, заболевшими в лесу. Старик смотрел на жизнь просто и естественно, а о смерти говорил так же спокойно, таким же обыденным тоном, каким говорил о том, что надо бы подбросить полешко в огонь, или о том, что дождю, видно, конца не будет.
— Если твоему приятелю суждено распроститься с жизнью, — объявил он, — ни один доктор больше меня не сделает. Разве только деньги сдерет. Знаешь, на войне надо рассчитывать только на себя. Вот увидишь, мы и сами управимся.
— Сколько мы вам хлопот причинили!
Старик покончил с банками. Накрыл Каранто одеялом и повернулся со свечой в руке. Он немного помолчал, а потом проговорил:
— Черт побери, раз уж у меня в доме люди, кто ж еще будет ими заниматься, как не я?!
Жюльену все больше казалось, что дровосек рад их присутствию. Старик непрерывно говорил о прошлой войне, говорил он и о нынешней, которая привела в его лачугу двух молодых солдат. Он только от Жюльена услышал, что американцы высадились в Северной Африке, и толком еще не успел разобраться в событиях. Но одно ему было понятно: неподалеку были немцы, он знал, что они опять находятся тут, рядом, и мысль эта волновала его. Старик в свое время сражался в Вогезах и теперь то и дело сравнивал Вогезы с теми горами, где они все трое сейчас находились. Он даже говорил об «укрепленных позициях», о «секторах» и толковал о сражениях, походивших на те, в которых он когда-то участвовал.
Пообедав, Жюльен и дровосек долго сидели возле очага. Из экономии старик задул свечу, и теперь только отблески пламени плясали на утрамбованном земляном полу, освещая их вытянутые ноги. Жюльен словно погрузился в оцепенение, а старый дровосек продолжал свой нескончаемый рассказ. Он вспомнил о том, что во время войны 1914 года какой-то местный крестьянин не захотел воевать и прятался на Черной горе. Жандармы так и не поймали его. Этого крестьянина арестовали только после заключения мира, когда он вернулся к себе домой. Бросили в тюрьму, но через несколько месяцев выпустили. А вот сам он, сказал старик, поступил как раз наоборот: почти всю свою жизнь провел в этом лесу и покинул его, только когда пошел воевать. И четыре года войны занимали в его памяти больше места, чем вся остальная мирная одинокая жизнь.
Выходит, всюду, в любом уголке земли, можно было встретить человека, отмеченного печатью прошлой войны, человека, который вспоминал о ней почти без злобы, без истинной скорби, человека, который еще отчетливо помнил войну, но относился к ней так, как относится к застарелому недугу больной, уже успевший с ним свыкнуться.
<< пред. << >> след. >> |